Истории из легкой и мгновенной жизни

«В целом Бабы-яги нет, но вдруг иногда есть?»

Живём с дочерью в деревне, вдвоём, анахоретами, во всём нашем затерянном и не отображаемом на картах и навигаторах селении в дюжину домов горит два окна, наше – третье, вокруг лес; мы посреди снега и дикой природы.

Иногда с удивлением смотрю в окно на другой берег Керженца – и в который раз с удивлением осознаю́, что там живут звери. Живут в самом буквальном смысле – своей звериной жизнью.

Они, понимаю я, обитают не в зоопарке и не в детских книжках с картинками, а натурально в лесу, около нас. Их никто не греет, не кормит, не причёсывает. Когда мы гуляем по лесу, они могут присматривать за нами.

Ежедневно они ищут себе пропитание и периодически едят друг друга. У них там идёт непрестанная война.

Вечером они ложатся спать прямо в снег или под снег – им никто не выдаёт одеял и не включает отопление.

Пока они спят – их могут найти и съесть те, кто страдает бессонницей.

Утром им никто не готовит завтрак – встал, протёр глаза и иди ищи чего-нибудь сгрызть или склевать. А если у них ещё и дети? Которых надо покормить и присмотреть, чтоб они сами не стали кормом?

Чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую необычайную полноту бытия и радость жизни. Ведь у меня есть одеяло и подушка, у меня есть печь и дрова, у меня есть спички. У меня есть картошка и лук, тушёнка и банка солёных огурцов. Макароны, чай. Я могу себе сделать кипяток. Если пойдёт снег – он упадёт на крышу моего дома, а не на меня.

Представляете?

Если бы человек умел получать удовольствие от всего того, что он имеет при себе, – ему бы в голову не пришло впадать в хандру, рефлексировать и волноваться по поводу того, что у него чего-то нет. Всё у тебя есть, спи давай.

Смотришь из тёплого дома в снегопад и вихрь за окном – и понимаешь, что сказка не снаружи, а вот здесь, у тебя, ты внутри сказки.

Но эти простые вещи надо взрослым детям объяснять. Маленьким детям такие истины ещё ни к чему.

Сидим с дочерью на кухне, кормлю её – и по лицу понимаю, что доедать свои макароны с помидорками и сырком она скоро раздумает: надоело жевать, хочется пойти и покатать куклу в машинке, это интереснее.

Тут, естественно, приходит на помощь Баба-яга.

Очень спокойно, совершенно серьёзным тоном я начинаю излагать дочери свои аргументы.

– Опять приходила Баба-яга и просила дать ей мою дочку. Поиграть с ней, погулять, покатать её…

– В ведре? – заинтересованно и настороженно спрашивает дочь.

– Ну да, в ступе.

Она кивает головой: да, в ступе, поняла.

– Я считаю, – продолжаю я, отправляя вилку, обмотанную макаронами, в готовно открывшийся роток, – что такие прогулки нам не подходят. Я так и сказал Бабе-яге.

Дочь жуёт и, доверяя мне всем своим существом, смотрит на меня широко раскрытыми глазами.

– Я сказал ей… – продолжаю. – Бабка! Зачем ты нам нужна?! – Здесь я поворачиваю голову в сторону окна, словно эта самая бабка стоит там: с моего места виден двор и крыша сарая напротив, а с места дочери двор не виден, и она с восторгом косится в ту сторону, куда смотрю я, но привстать с места, чтоб проверить наличие бабки, не решается.

– Во-первых, – говорю громко, в расчёте на бабку, – у тебя костяная нога! Это очень неприятно. У моей доченьки ножки розовые, прекрасные, а у тебя – костяная и противная. – В ход идёт очередная вилка макарон, украшенная миниатюрным ломтиком помидорки.

– Во-вторых, бабка, – поворачиваю я голову к окну, – ты собираешься летать на ступе. Ты думаешь, это безопасно? У тебя там нет ремней, чтоб пристегнуться. Ты слепая уже, ничего не видишь. А скорость большая. Моя дочка может простудиться. Что, если с неё слетит шарфик или шапочка? Она же замёрзнет, простынет! А?! – Дочка жует и кивает: да, я же простыну. Простыну, папочка!

– Наконец, в-третьих: а если она выпадет из ступы? Она же может упасть на дерево, например, на ёлку, и ободраться. А если падение случится прямо в снег? Папе придётся идти и искать дочку в снегу, раскапывать! А если она упадёт сверху на медведя, который лёг спать? Он же проснётся, напугается, заревёт, побежит по лесу, сломает по дороге дерево головой. На дереве сидит ворона, она тоже напугается, уронит червяка из клюва. Червяк упадёт вниз и тоже напугается. Сплошной непорядок!

Дочь внимательно следит за всеми лесными происшествиями, то начиная улыбаться, то переставая: всё-таки слишком много событий, которые нужно успеть осмыслить.

– А ты же, старая, не заметишь, что дочка моя выпала. Будешь там кружить и метлой своей размахивать. Кому это нужно? Никому не нужно!

Дочь крутит головой: нет, это нам не нужно.

– А песни какие ты поёшь, Яга? Голос скрипучий, противный. – Здесь я начинаю петь за Бабу-ягу, не забывая про макароны; Баба-яга у меня получается отменно, это не за принцессу петь. – Кто тебя захочет слушать? Никто! Нам такие песни не нужны! Мы любим хорошие песни! Про зайчика! Про медвежонка! Про маму! А ты про что поёшь? «Я Баба-яга, у меня костяная нога! Я летаю в ступе, варю крысу в супе!»

Дочь, скорей дожёвывая, хочет мне напомнить, какие именно она знает песни. Она знает много песен, а по утрам даже сочиняет их сама. Сегодня, например, я слышал из своей комнаты, как она носила куклу с ангельскими крыльями туда-сюда и от её лица высоким старушечьим голоском пела: «Лечу я большими снегами, и нет у меня никаковыва пути!»

По-моему, это гениально: в этом двустишии заключена вся метафизика русской жизни. Слово «никаковыва» подчёркивает великую печаль нашей судьбы.

– Поэтому, бабка, – завершаю я, – лети-ка ты сама куда хочешь, а дочку мы тебе не дадим на прогулку. У моей доченьки есть мама, – дочь кивает, – папа, братик, ещё братик, сестрёнка, дедушка Серёжа, бабушка Таня, собака Шмель, рыжий кот… ей такие друзья, как ты, Костяная Нога, не нужны. Лети к медведю, может, он с тобой покатается. Смотри, чтоб у тебя ступа не развалилась только.

Тарелка уже пустая. Надо было побольше положить.

– Лети, поняла?! – кричу я в окно.

Дочь кивает и смотрит на меня: улетела?

– Улетела, – киваю.


Дочь хватает стул и с грохотом тащит его к окну. Проверять: улетела ли. Действительно, никого нет. Значит, улетела. Значит, папа не обманул.

Про полёт медведя в ступе расскажу в другой раз. На ужин жареная картошка с курицей. Медведь пригодится.

Дочь, наверное, думает, что она живёт в сказке.

Нет, в сказке живу я.





Хорошо там, где меня мало




Хорошо в Индии… в городе, название которого содержит букв пятнадцать, – когда смотрел на билет, подумал, что это опечатка, и по ошибке мне три раза подряд набили один и тот же пункт прибытия. Но потом обнаружил это длинное, как гусеница, название на табло вылета.

Только очень неторопливые люди могут называть так города.

В Индии ласково. Там море, там такие волны кудрявые, и там местные жители – молодые индийцы – вообще не плавают. Они – прямо в джинсах и рубахах – заходят в воду и стоят возле берега, совсем по-детски толкаясь и плеща друг на друга водой. Я спросил: может, они плавать не умеют? А мне говорят: да, многие не умеют. Представляете, жить у моря – и не уметь плавать? Удивительные люди.

Зато они – по крайней мере, на том пляже, где мы были, – не косятся на белых девушек. В лучшем случае, если девушка загорает одна, они могут как бы невзначай рядом с ней оставить тапки или там кепку, хотя кепки они не носят и солнечного удара не боятся, ну, что угодно оставить – чтоб можно было так же невзначай вернуться. Но всё равно не пристают, не заговаривают – очень тактичные, улыбаются. Выдержка их безупречна.

Нравы там до сих пор крайне серьёзные, девушки, мягко говоря, не очень доступны для своих сверстников – и уж тем более они не носят таких легкомысленных одежд, как наши спутницы, – и тем не менее индийцы изо всех сил стараются удержать взгляд и не смотреть, не смотреть, не смотреть, какое там сливочное, молочное, теплокровное, манящее чудо загорает в каком-то немыслимом купальнике, который если взвесить – он грамм на тридцать потянет максимум.

Они очень радушны, эти индийцы, – когда обслуживают в кафе. Они очень приветливы – когда встречаются на улице. Я – наверное, нужно уточнить, – говорю всё-таки о специальных, так сказать, туристических местах – потому что в Центральной Индии публика, конечно, другая и, прямо говоря, на редкость порой приставучая. Но мы в этот раз были не в Центральной Индии, а на самом её юге.

За индийцами очень забавно наблюдать. Они, наверное, тоже над нами смеются, но мы этого не замечаем.

Помню, сидим в кафе, на втором этаже, – кафе над обрывом, много ниже море, – а на дорожке возле кафе двое или трое парней лет двадцати пяти перекидываются мячом. Маленьким таким мячиком. Их настолько забавляла эта бесхитростная игра! Я уже лет тридцать так весело ни во что не играл.

Потом кто-то из них сделал неловкий бросок – и мячик улетел с обрыва.

Двое игравших индийцев подошли к обрыву и долго, до-о-олго смотрели вниз. Вид их был безутешен. Надежда их таяла очень медленно. У меня так трёхлетняя дочь смотрит вниз с мостика, если бросает монетку: ей кажется, что монетка ещё может выплыть, блеснуть серебряным бочком. И эти парни… Они минуты три печалились. Всё ждали: а вдруг мячик прискачет назад.

Впрочем, минут через пятнадцать они нашли новый мячик и продолжили игру с ним. Но вновь кто-то из них сделал неудачный бросок, и мячик, залетев прямо в кафе, угодил моей жене в плечо. Я схватил этот мяч и перегнулся через перила, чтоб кому-нибудь из игравших метко попасть в лоб, но – вы только подумайте! – они, эти взрослые, выше и здоровей меня парни, мгновенно исчезли; то ли убежали, то ли спрятались. Я их ждал минут пять, они так и не появились. Ну, дети!

Вечерами я несколько раз включал телевизор и всякий раз попадал на индийские фильмы. Индийцы там так страшно дерутся. Дыщ, тыдыщ, дыщщщ – лупят друг друга с чудовищной силой и громко рушат аккуратно расставленные кирпичные кладки. Потом встают как ни в чём не бывало, вытирают бисерный пот. На груди – лёгкая царапка. И опять – дыщ, тыдыщ, дыщщщ. Оп, один полетел, оп – трое.

Помню, в советском моём детстве мы с восторгом смотрели индийские фильмы – ради этих сногсшибательных (чудовищных на самом деле) драк. Индийцы казались нам самым сильным и смелым народом в мире. В советском кино таких сцен не было. С послевоенного времени за несколько десятков лет всего-то и появились одни «Пираты XX века».

Только теперь, годы спустя, видя на пляже добрейших индийцев – особенно их мужчин, которые очень часто идут, держась, не поверите, за руки, и беззлобно улыбаясь всему белому свету, – я вдруг понял, что этому народу подсознательно нужны подтверждения своей маскулинности – оттого и кино такое у них. В то время как русскому человеку, только что прошедшему через самую страшную войну в истории человечества, – это было не нужно вовсе, совсем, категорически. Если что-то подобное русскому человеку понадобилось бы – он бы во двор вышел посмотреть, как там пацаны общаются, и всё.

В Индии в этом смысле порой всё куда умиротворённее. Ни днём, ни ночью никто здесь не смотрит на тебя волком, не пытается помериться с тобой силой, не несёт через толпу свои первичные и вторичные половые признаки, как будто он дикий вепрь, который готовится к охоте.

Девушки у них, правда, не столь радуют взгляд, как у нас. Они, конечно, тоже добрые и крайне скромные, но уж слишком непритязательны на вид. Самые красивые женщины у них живут в телевизоре, а по улицам не ходят. Видимо, их выращивают в особых пробирках, чтоб потом эти – лунатические, с миндалевидными, космической глубины глазами, с невозможными, статными формами – создания прямо из лопнувшей пробирки немедленно шли вести программу новостей или что-нибудь подобное. В миру им не место.

С другой стороны, это обстоятельство тоже в целом положительно сказывается на отдыхе: никто не отвлекает тебя от моря, от ветра, от нежданного вечернего, такого южного, такого бурного, такого нечернозёмного грома и вдруг нахлынувшего, тоже слишком торопливого и огромного дождя.

…мои дети купались в бассейне под дождём…

…я сидел на балконе и растворялся в горячем воздухе, с которым даже дождь не мог справиться…

Давно уже разучился путешествовать – мне ничего не хочется, только бы сидеть на балконе, или у воды, или под деревом. Хорошо не там, где нас нет, а там, где тебя самого будто бы и нет.

Тебя нет там, где тебя почти ничего не отвлекает. Тогда ты тихо исчезаешь. Море в этом смысле – почти идеальный вариант. Оно настолько всегда, что его как бы уже и нет. Его настолько много, что это уже не имеет значения. Главное, чтоб море было тёплое, одинаковое, предсказуемое.

В Индии меня почти и не было – только дети вокруг, только смешные беззлобные мужчины, только незаметные женщины, ну, мусор на дорогах – но разве нас мусором удивишь, – а дальше всё такое мелкое: даже собаки мелкие, одинаковые, и ещё это птичье разноголосье утреннее – которое тоже не имеет значения, я всё равно ни одной местной птицы по голосу не узнаю. И меня здесь никто не узнаёт: ни дерево, ни птица, – только полюбившийся нам приветливый официант, всегда радующийся нашему приходу и приносящий ром завёрнутым в газету: сухой закон, нельзя же. Ага, понимающе киваю я, нельзя. Ещё сто, милый. Во славу закона.

Всё равно нам скоро домой – к суровым мужчинам, к заметным или слишком заметным женщинам, к недобрым подросткам, к почти вечной зиме и строптивому ветру. Домой, где все эти сквозняки, все эти мужские недобрые взгляды и женские оценивающие, все мои знакомые птицы и дворовые собаки, все эти дожди и неожиданные снегопады – вновь слепят, соберут меня в то, что я есть и чего мне не избежать. А я ведь почти исчез. Почти уже дотлел на солнце, почти залип в янтаре.

…Вылезайте из своего янтаря, любезный. Встать в строй.





Нормальный танец в смазных сапогах




Это всё анекдотично, карикатурно, но выглядит именно так.