Камера смертников. Последние минуты

Без «стетсона» хожу я,

Но тебе, сынок, скажу я, –

Техасец я не хуже тебя…





Терри Аллен. Шоссе через Амарилло



Мне всегда хотелось просто нормальной жизни – хорошего мужа, детей, собаку, красивый дом, работу, которая приносила бы достаточно денег, чтобы путешествовать. Кое-что из этого у меня есть, чего-то нет. Однажды мне попалась цитата: «Люди часто спрашивают, отчего я вечно выбираю более трудный путь. Я отвечаю: “А с чего вы взяли, будто я вижу и другие пути?”» Это перекликается с моей жизнью, – у меня всегда так и бывает. Я не ищу сложных путей, само получается.

Перед вторым браком я не обратила внимания на предупреждающие знаки и вовсю гнала вперед. Опять я видела только трудный путь. Как и на работе – я не ждала и не хотела, чтобы меня жалели, – я знала, чем это оборачивается.

У меня красавица-дочь, замечательные родители, отличный брат, с которым мы очень дружны, но на кое-какие отношения я потратила слишком много времени. Мой ребенок читает меня словно книгу, и есть у меня друзья, знающие обо мне все, что только можно знать. Зато в личной жизни я, как правило, терпела неудачи: мне встречались мужчины, не понимавшие ни меня, ни моих словечек или привычек, собственно и составляющих мое «я».

Я и сама не очень понимаю, почему так, разве что они просто не удосуживались обратить внимание; ведь я давала любые подсказки, которые хороший детектив непременно заметит, если только пожелает.

Взять, например, мои татуировки. Первую я сделала в восемнадцать лет, – была трезвая как стеклышко и пошла одна, – цветок ириса на большом пальце ноги. Ирис – эмблема женского клуба в моем колледже, и это само по себе забавно, потому что я была не очень активным его членом. Я не жила в общежитии в отличие от большинства студенток, а из-за работы в газете часто пропускала собрания. Притом, кажется, я – одна из немногих, кто поставил на себе метку. Другие татуировки: глаз – реверанс в сторону моих испанских и греческих предков и оберег от негативной энергии, ревности и зависти; китайский иероглиф, обозначающий силу; пылающее сердце – знак того, что влюбляюсь я глубоко и неистово. Еще есть бабочка, которую я наколола из-за одного японского стихотворения – песни гейши.

Легок и беспечен бабочки полет,

К вечеру поблекли крылья, –

Грустный вид!

Где ей в сумерки присесть,

Где найти приют?





На боку у меня готическим курсивом написано: Alea iacta est, что означает «Жребий брошен». Эту татуировку я сделала в очень напряженный период, когда сильно переживала, не зная, что меня ждет. Я хотела напомнить себе, что волноваться бессмысленно и поворот судьбы предрешен. На другом боку у меня якорь с лентой, на которой написано «Мама». Его я сделала вскоре после смерти бабушки как дань уважения всем сильным матерям в нашей семье: маме, обеим бабушкам, тетям и двоюродным сестрам и следующему поколению: дочери и племянницам. Якорь означает галвестонские корни, – символ моря для моей островной родины.

У меня не одна, а целых две татуировки с пауком «черная вдова». В 2002 году я организовала клуб с ироническим названием «Черная вдова». Его члены – группа сильных женщин, которых я знаю и люблю; они – не мужененавистницы и не плетут заговоров, чтобы убить своих мужей по примеру Бетти Лу Битс, они просто стойкие и крепкие женщины. Нас восемь человек, и у каждой есть татуировка. Мне нравится быть президентом собственного клуба, пусть даже мне самой пришлось его придумать.

Поскольку большинство моих татуировок людям не видны, человек, желающий понять, что я собой представляю, может просто рассмотреть браслеты у меня на запястьях: якорь – такой же я подарила отцу, давшему мне столько полезных советов; браслет с надписью «Не терплю узды»; тонкий браслет-ниточка с золотой змейкой – для загадывания желаний: надеваешь, загадываешь желание, а когда браслет рвется и падает, оно сбывается; браслет с сердечком – такой же, как у моей мамы, которая делает все, чтобы поднять меня, когда я падаю; серебряный медвежий коготь – такой же, как у моего брата – моего верного и лучшего друга; серебряный крестик – подарок от дочери; несколько браслетов от сглаза; и серебряный браслет с надписью «Завтра снова попытаюсь».

Эти подсказки не так уж глубоко и зарыты, но, может, как раз в том и проблема. Иногда я боюсь, что все-то у меня слишком: я слишком честна, слишком импульсивна, слишком сильно люблю, слишком боюсь показаться слабой. Однако я не знаю, как стать другой: если я не говорю то, что чувствую и когда чувствую, то это уже не я. Буду ли настоящая я жить долго и счастливо? Или карты легли иначе? И все же, несмотря на некоторые угрызения, я бы ничего не стала менять в жизни (кроме, наверное, интервью для телешоу «Сегодня» – я там разговаривала как бестолковая деревенщина), потому что все мои решения привели меня к моей настоящей жизни, в которой я довольна и счастлива.

Не проработай я столько лет в тюремной системе, я, быть может, сохранила бы больше душевного спокойствия, однако не получила бы свою теперешнюю замечательную работу – с прекрасными людьми, с поездками в Лондон, а не в пекле техасских тюрем, среди насильников и детоубийц. И у меня, наверное, не было бы моей дочери – самого дорогого в моей жизни. Пусть даже все остальное у меня не так, дочерью своей я горжусь. Зря я боялась, когда она во мне росла и я слушала последние слова осужденных – их злобу, отчаяние, страх, – зря я боялась, что тьма наложит на нее отпечаток. Она – веселая, добрая и светлая. Именно об этом мечтают родители – чтобы ребенок стал во всем лучше их. Мы как-то ездили в круиз, и дочь подошла к малышу, который сидел один и грустил. Она притащила его к другим детям, и вскоре они уже носились туда-сюда, как старые друзья. Я так рада, что у нее нет никаких предрассудков, она готова принять любого таким, какой он есть, и радоваться.

Однако из-за рождения дочери я серьезнее задумалась о том, что чувствуют женщины, приходя в комнату для свидетелей, – и та, чьего сына сейчас убьют, и другая, которая видит, как человек, убивший ее ребенка, просто засыпает. Мне страстно хотелось понять, каким путем отныне пойдет жизнь той другой, в то время как для матери осужденного путь заканчивается. Все мечты и надежды, связанные с ее ребенком, окончательно погибли – прямо здесь и сейчас. И наверняка, хотя это совершенно бессмысленно, она спрашивает себя, в чем совершила ошибку.

В доме у меня повсюду кресты, черепа, фигурки святых – некоторым это может показаться мрачноватым.

Когда я работала в израильском консульстве, один коллега привел ко мне сына – познакомить «с той самой женщиной, которая работала в тюремной системе». Он попросил показать им все сувениры, разложенные у меня на столе, включая заточку – я вскрываю ей конверты, – и крошечные игральные кости из спрессованной туалетной бумаги.

Меня все так же интересуют преступления, как и тогда, когда я только начинала работать в Департаменте.

Мой идеальный воскресный вечер непременно включает просмотр «Дейтлайн»[32], «Сорок восемь часов»[33] и время от времени какой-нибудь передачи о призраках и паранормальных явлениях, – когда моя дочь уже спит. И хотя порой я размышляю о страшных и темных вещах, сама я человек не страшный и не темный.

Бывает, сидя в переполненном баре, я обвожу взглядом людей и думаю: «А ведь по статистике среди нас есть убийца». Или смотрю на человека и понимаю: он похож на насильника. Что-то в людях заставляет меня насторожиться. Работа в тюремной системе вообще научила меня осмотрительности. Присутствуя на интервью с разными мошенниками и грабителями, я слушала и все запоминала. Один тип, довольно забавный, помню, говорил, что если проходит мимо дома и видит открытый гараж, то непременно что-нибудь да прихватит – будь то клюшки для гольфа, газонокосилка, ящик с инструментами или хоть мешок угля.

Я не боюсь ходить одна, но я всегда оглядываюсь и всегда запираю двери. На парковке никогда не роюсь в сумке в поисках ключей, достаю их заранее. Я была рада узнать, что у моей новой машины багажник можно открыть изнутри. И – спасибо моей счастливой звезде – у меня маленькие руки: если меня закуют в наручники, я, наверное, смогу их снять.

Не желаю, чтобы дочь у меня росла запуганной или боялась выходить из дому, хотя, наверное, насильников и похитителей я опасаюсь больше, чем среднестатистическая мать, и хочу научить дочь осторожности. Однако тут важно не перейти черту. Например, я смотрю документальный сериал о преступниках, а дочь читает про них в Интернете – «Мама, смотри, он убил двадцать человек!» Правильно ли это? Наверное, нет, но я хочу, чтобы она понимала: если человек кажется симпатичным, он вовсе не обязательно хороший. В мире полно людей, творящих страшные дела, и благодаря своей работе я очень хорошо знаю, какие именно.



Шестого января 2016 года мы с мужем смотрели телевизор, и муж отпустил какую-то шутку, – я едва не задохнулась от смеха. Через две минуты у меня зазвонил телефон. Звонок был от Лейси, старшей дочери мужа. Мы увлеченно смотрели передачу, от души веселились, и я решила не отвечать, а потом перезвонить. Через минуту пришла эсэмэска: «Ответь, пожалуйста. Кристина умерла». Кристина – ее младшая сестра. Я ощутила в животе холодок. Наверное, подумала я, Лейси драматизирует – не может дозвониться до Кристины и предполагает худшее.

Телефон мужа заряжался в спальне. Я прочла сообщение вслух, и он бросился наверх – звонить Лейси, я услышала, как она кричит в трубку, и поняла, что это правда.

Очень быстро история о том, как на автостоянке в округе Лос-Анджелес застрелили семнадцатилетнюю девушку из Хьюстона, разошлась по «Твиттеру». Люди выкладывали ее фотографии – девушки, которая полгода назад отмечала у меня в доме свой день рождения.

Раньше я освещала разные убийства в прессе, видела 280 казней, а теперь сама попала в подобную историю и почти с самого начала следила за развитием событий.


С Кристиной мы не были близки, – ее отец стал снова с ней общаться чуть больше года назад, но случившееся не могло оставить меня равнодушной.

Трагедия, которой я, как мать, боялась больше всего, обрушилась на дорогого мне человека. Боль и муки, им переживаемые, равным образом были моей болью и муками.

Кристину убили в курортном местечке Марина-дель-Рей, – наркоторговец выстрелил ей в лицо после неудачной сделки, в которой участвовал бойфренд ее сестры Лейси. Я знала, что смертного приговора ждать нечего: в Калифорнии не казнят с 2006 года. Мой муж никак не мог это принять, и было очень тяжело уговаривать его смириться. Его, как и мать Кристины, устроила бы только смерть убийцы.

В июле 2017 года убийцу Кристины приговорили к пожизненному заключению без права досрочного освобождения. Я так и предполагала, и все равно меня злила несправедливость. Только Богу известно, что переживал мой муж. Много лет я вступала в дискуссии по поводу смертной казни с людьми, для которых она была лишь абстрактным понятием. Однако если раньше, работая в тюремной системе, я считала этот вопрос для себя трудным, то убийство моей падчерицы все для меня прояснило. Некоторые виденные мной казни я расценивала как несправедливые, некоторые вообще предпочла бы не видеть, но считаю, что иногда такая мера – заслуженное наказание для того, кто отнял чужую жизнь. И если у кого-то хватит смелости выйти и заявить, что смертная казнь – неправильно, то я охотно сообщу им свое мнение по этому вопросу и объясню, почему они ошибаются. Если бы кто-то убил их семнадцатилетнюю дочь выстрелом в лицо, как бы они смирились с тем, что убийце сохранили жизнь? Я-то по собственному опыту знаю: такую пощечину принять нелегко.



Когда я думаю, что на том все и кончилось, то вдруг начинаю плакать над чем-то совершенно безобидным. Пошла посмотреть «Убийство в Восточном экспрессе» – одно из моих любимых произведений Агаты Кристи – и расплакалась прямо в кинотеатре. Ну над чем, спрашивается, можно плакать, глядя фильм по Кристи? Посмотрев эту новую экранизацию, я поняла, что часто одно убийство приносит огромные разрушения: хотя хоронят одного человека, кончилась не только его жизнь. Ведь именно так случилось, когда убили мою падчерицу: мой муж не смог после этого оправиться. Я его любила, но он стал другим. Вскоре после смерти Кристины он пристрастился к наркотикам, чего я не могла вынести. Мы быстро развелись и больше никогда не виделись.

В тот вечер, вернувшись домой после кино, я открыла ноутбук и стала писать письмо человеку, убившему дочь моего теперь уже бывшего мужа. Я хотела, чтобы он знал: он убил не только девушку, но и душу ее отца. А из-за чего? Из-за какой-то паршивой травы. Письмо я не отправила, даже не дописала, – подумала, что убийце все это без разницы.

Примерно тогда же я получила сообщение в «Фейсбуке» от подруги одного заключенного, на казни которого присутствовала. Я его плохо запомнила, и мне пришлось достать свои записи, чтобы освежить память. Его приговорили к смерти за угон машины и убийство в 1992 году в Хьюстоне. Ему тогда было девятнадцать лет. В новостях приводили слова, сказанные дочерью убитого: она потеряла сразу обоих родителей, потому что ее мать навсегда впала в глубочайшую депрессию. Сообщение в «Фейсбуке» напомнило мне, что казнь преступника тоже изменила жизнь его семьи и друзей. Они никого не убивали, но теперь они у всех на виду, все их обсуждают, словно они и сами преступники. И они тоже потеряли близкого человека.

Сообщение было такое:

Пишу вам в надежде, что вы облегчите мне душу. Думаю, вы видели казнь дорогого мне человека. Мы были знакомы с двенадцати лет. Мне просто хотелось убедиться, что он умер быстро и не мучился. Я его по-прежнему люблю. Надеюсь, вы ответите. Его звали Уилли Марсел Шеннон, номер 999086. Казнен 8 ноября 2006 года.

Если вы не ответите, я не обижусь. Спасибо вам, и сохрани вас Бог.



Я написала девушке Шеннона, что он умер быстро и не мучился. Я уже много лет всем так пишу – просто лег и уснул. Еще написала, что на кушетке он улыбался, обещал попросить прощения у убитого, когда встретит его на небесах. И еще сказал, что будет ждать встречи там со своей матерью. Шеннон не боялся смерти, он сохранил веру в Бога.

Не знаю, показалось ли той девушке мое письмо равнодушным или принесло ей мир и покой, но, думаю, я не зря его написала. Близкие казненных тоже скорбят.



Если раньше я склонялась к неприятию смертной казни, то убийство моей падчерицы подтолкнуло меня в обратном направлении. Есть, правда, признаки того, что Техас утрачивает вкус к этой мере. Округ Харрис, где расположен Хьюстон, четвертый по численности населения город США, прозвали столицей смертной казни, поскольку здесь с момента возвращения высшей меры – в 1976 году – в отделение смертников было отправлено 126 осужденных. А за весь 2017 год в округе (впервые с 1985 года) не было исполнено ни одной казни, и три года подряд не выносилось ни одного смертного приговора. В Хантсвилле в 2017 году состоялось семь казней, столько же, сколько годом ранее, и гораздо меньше, чем в 2000 году, когда их было сорок.

Причины такого снижения следующие: появление в 2005 году нового наказания – пожизненного заключения без права условного освобождения; прокуроры и обвинители новой формации; возросший профессионализм защитников; присяжные, принимающие во внимание смягчающие обстоятельства, такие как тяжелое детство или психические заболевания; новый стиль мышления, – когда люди понимают, что смертная казнь не является сдерживающим фактором; большое количество ошибочно обвиненных людей, чью невиновность впоследствии установили с помощью ДНК-тестов; неудачные казни в других штатах; проблемы с поставками соответствующих препаратов; высокая стоимость исполнения приговора; формирование мнения, что смертную казнь следует применять только к худшим из худших.

В 2017 году гэллаповский опрос[34] выявил, что по всей стране процент людей, поддерживающих смертную казнь, снизился до 55 (это самый низкий показатель за последние 45 лет; он существенно ниже высшей точки – 80 процентов в 1994 году), однако последний большой опрос в Техасе в 2013 году показывает, что в штате общественное мнение склоняется в пользу смертной казни – 74 процента. Пока в Техасе совершается так много жутких преступлений, ни один местный политик не сделает своей предвыборной платформой отмену смертной казни, – если хочет, чтобы его избрали. Преступление и наказание в этом штате – важная тема; Техас привык поступать по-своему, и ему все равно, что скажут другие. Есть такая поговорка: «Техас – отдельная страна».

Я приемлю смертную казнь. Есть такие жестокие преступления, что единственное, чем преступник может расплатиться, – его жизнь. Хотя иногда у меня бывают противоречивые чувства. Я видела казнь людей, которых, на мой взгляд, казнить не следовало. Впрочем, мне-то легко было их жалеть, – ведь у меня они никого не отняли.

Из голосовых заметок Мишель, ноябрь 2012 года



Быть может, я делала то, чего лучше не делать. Быть может, когда так близко подходишь к злу, оно оставляет отпечаток на всей твоей дальнейшей жизни. Быть может, я никогда не избавлюсь от того, что видела.

Раньше я хотела, чтобы на моих похоронах включили песню группы «Грин дэй» «Время твоей жизни» – мне нравятся слова, и еще я подумала, что это название будет забавно смотреться на похоронной программке. А однажды по дороге домой я услышала по радио песню Евы Кессиди «Певчая птица» и поняла: она и будет звучать на моих похоронах.

Знаете, отчего мне стало грустно? Там есть припев со словами: «И птицы поют, словно знают счет», который я раз сто слышала. И вот теперь я впервые сообразила, что под этим словом[35] подразумевается партитура, ноты. А я-то всегда считала, что речь идет о счете в игре нашей жизни – наш счет против вселенной. С чего я так решила? Как могла так понять? Как можно думать, что вселенная ведет счет и я непременно проиграю?

Я слушала и плакала, мне так хотелось, чтобы люди поняли: я старалась поступать правильно и не причинять никому зла. И впервые у меня возникло чувство, будто я не доживу до старости, а умру молодой, и останется столько всего несделанного, столько долгов не выплачено… Я вдруг поняла, какой счет у моей жизни.

В молодости я думала, что зрелище чужих смертей сильно на мне не отразится. Я не понимала, что жизнь утекает, а мы постоянно меняемся, и завтра человек, возможно, будет воспринимать те же самые вещи совершенно не так, как вчера. Журналист из «Роллинг стоун» ошибся только отчасти. Дело не в том, что я видела слишком много смертей для человека юного возраста, а в том, что я вообще видела слишком много смертей – для любого человека. Теперь не знаю, – то ли я очень сильная, если так долго выдерживала, то ли слишком слабая, если испытываю тяжелые чувства. Возможно, и то и другое.

Иногда мне кажется, что полезнее было бы не записывать свои мысли, а выкрикивать с крыши. Когда я только собиралась писать книгу, я и сама не знала, зачем буду писать. Наверное, вот зачем: чтобы притупить воспоминания о виденном. К примеру, у нас с мужем была любимая песня, и после расставания я не выбросила диск и не запрятала куда подальше, чтобы вовек не слушать. Нет, я слушала ее снова и снова, пока не перестала воспринимать. Теперь она для меня вообще ничего не значит. Просто хорошая песня. Надеюсь, и эта книга приведет к тому же.





Глава 14. День, прожитый даром




Старея, вижу: зло с добром

В узоре сплетены одном –

Безумном, – и могу сказать:

Мудрец, кто это смог принять.