Квадратное время

Размышления прервал закономерный вопрос Михаила Федоровича:

– Давно знакомы?

– Заочно, можно сказать, обстоятельства свели. – В попытках сползти с темы я не придумал ничего лучше, как ляпнуть правду: – Кто-то из его шайки у меня документ из кармана вытащила важный, с фотографией и приметами. Факт страшно досадный, можно сказать, из-за отсутствия этой бумаги я в тюрьму и влетел.

– Даже так?! – задумчиво покусал губу собеседник.

Недоумение понятно, сложно вообразить бумагу, из-за которой какой-никакой, но авторитет станет падать в обморок, как институтка.

Мне поневоле пришлось продолжать рассказ – только-только нормальный контакт с опытным человеком наладился, и терять его до смерти жалко, потому что социопаты в концлагере долго не живут.

– Уж очень серьезный документ, можно сказать, государственного значения. Но… специфический и опасный. Э-э-э… объяснить сложно, главное, использовать его для своей пользы без меня никак не выйдет. Продать невозможно, а голову потерять легче легкого.

– Однако, история… – Не думаю, что Михаил Федорович хоть что-то понял из моего путаного объяснения, но само по себе старание помогло – его голос ощутимо потеплел. Нажимать он не стал, а вместо этого, кивнув в сторону суетящихся урок, сказал: – Ведь главарь, похоже, действительно при смерти.

Грешным делом, я был уверен, что лидер шайки всего лишь симулировал внезапную потерю жизненной энергии. Но тут все серьезно – чуть понервничал и выключился из реальности. Едва ли из-за тонкой душевной организации, скорее вконец истончилась ниточка здоровья и воли, на которой держался подточенный криминалом организм…

Между тем толкотня и крики в вагоне практически прекратились, установилось какое-никакое, но равновесие.

Скудная ватажка шпаны не пыталась отвоевать себе жизненное пространство на нарах – они обосновались кружком отчуждения вокруг печки. Возможно, в уверенности достичь своего в любой момент при нужде или же опасаясь отпора, все ж пяток не самых крупных и здоровых парней – не та сила, чтобы переть буром против «обчества». Так или иначе, но эти смахивающие на мутантов полуобнаженные ребята оказались единственными, кто занялся реально полезным на текущий момент делом – добычей огня из сваленных у стены заледенелых сучьев.

Бросилось в глаза и другое: неожиданное, но совершенно четкое социальное разделение каторжан. Никогда бы не подумал, что большинство – крестьяне. Раньше незаметными, как под шапкой-невидимкой, они просачивались мимо моего взгляда в толпе заключенных. Одеты во что попало, явно как захватил арест. Прямо с поля, из-за плуга – или что там еще у них есть в качестве основного средства производства – их стаскивали в уездную избушку-тюрьму. Врагу не пожелаешь – спать по очереди, гадить в бадью, пытаться выжить на ополовиненную надзирателями краюху. Искать правду на местах себе дороже во все времена – гражданин начальник настоящий царь и бог, без малейшего налета цивилизационного гламура. Поддержки с воли нет – безграмотным, оставшимся без кормильца женам и детям как бы самим не сдохнуть, где уж тут выручать тятьку из судебно-правовой пучины.

Случайно переведенные в Шпалерку «везунчики» от сохи принимали окружавший меня кошмар за счастье: паек полный до граммов, тепло, охрана руки-ноги не распускает, как чудо наяву – водоснабжение и канализация. В избытке грамотные сокамерники, готовые со скуки написать заявление, ходатайство, прошение, а то и просто письмо – куда угодно, хоть в саму Лигу Наций.

На этапе, в звериной борьбе за нары крестьянам просто не хватало наглости. Толстобрюхие попы или пожилые чиновники-интеллигенты – неуклюжие, лысые и полуслепые – в толкотне вагона оказались куда как проворнее и сильнее землепашцев, оттеснив последних на нижние нары, а то и под них, на пол, на верную смерть. Теперь оттуда – или, правильнее сказать, с того света – можно поймать лишь робкие взгляды. Так «сеятели и хранители земли русской» посматривают на более сильных и оборотистых граждан СССР. И, разумеется, на меня в их числе.

Верхние полки, к моему несказанному изумлению, захватил пролетариат. Каторжане-рабочие разобрались по заводам и представляли собой хоть и совершенно пассивную, но сносно организованную и оттого опасную силу. Кроме того, многие из них явно получали неплохие передачи с воли, так что они больше походили на отправившихся на заработки вольняшек, чем зэков. Последнее не слишком противоречило фактической стороне дела – данный контингент партия и правительство держали подальше от гиблых Соловков. Страдающих от отсутствия умелых рук заводиков в Карелии хватает, поэтому у работяг имеются совсем неплохие шансы вновь увидеть свои семьи.

Среднеярусная интеллигенция удивляла разнообразием типажей. Церковники, холя остатки былой дородности, тихо и кротко ненавидели всех вместе и каждого в отдельности. Контрики из бывших офицеров надменно игнорировали запуганную мелкотравчатую шелупень бумагомарателей и счетоводов. Нэпачи настороженно косились на окружающих из-под меха воротников и шапок, да покрепче прижимали к себе чемоданы с барахлом. Около самых дверей браво жался пяток нахохлившихся парней-одногодков, явно студентов и детей высокопоставленных родителей – судя по тому, что сам начальник конвоя с извинениями: «Уж вы, ребята, не серчайте на нас: служба такая!» – передал им большой пирог и цветы{49}.

Я долго пытался придумать что-то общее, то, что могло бы их всех объединить в силу, способную дать отпор накатывающей волне великого террора, но не преуспел.

Тем временем наши вагоны дернулись, поклацали буферами, затем тронулись, сперва неспешно, с медленным, перетряхивающим весь вагон стуком колес по бесконечным стрелкам, а потом, после сцепки с хвостом обычного пассажирского поезда и выходом на «главный ход», – все быстрее и быстрее, на далекий и страшный север.

Передвижная клетка дергалась и валилась из стороны в сторону, хрустела брусьями рамы, скрипела жестью обшивки, замерзшие осколки стекол играли в лучах солнца серыми алмазами. Три пары колес на подозрительно частых стыках грохотали, как слабоумный барабанщик. Однако пассажиры принимали скулеж жалкой конструкции без страха, они вполне освоились на новом месте.

Как по команде, все зашевелились, послышались мат и смех, кто-то принялся доставать жалкий паек, кто-то – аппетитную домашнюю снедь. Я хотел было последовать их примеру и даже вытащил заначенную краюху, но меня остановил Михаил Федорович вопросом:

– Ты пить что собираешься?

И правда, запаса воды в вагоне никто не предусмотрел.

– Если по дороге не отцепят, послезавтра в Кеми будем, – наставительно добавил опытный спутник.

– Так что, все это время?..

– Именно! Охрана о нас позаботится только в случае серьезной задержки, поэтому не хватай куски, а медленно рассасывай маленькие частички.

На фоне бытовой суеты успех реанимационных мероприятий бригады бандитов прошел почти незамеченным. Пришедший в себя главарь шайки оказался человеком сравнительно молодым, лет сорока, с резкими, правильными чертами лица под запущенной черной с проседью щетиной. В иной ситуации он мог бы легко сойти за купца первой или второй гильдии, сейчас же, скрючившись на грязной, брошенной на пол ветоши, он давился спазмами судорожного кашля, прижимая при этом обе руки к груди. И вид его огромных мосластых кистей сразу рушил услужливо нарисованный воображением образ торгового человека.

– Не иначе чахотка заела, – с нескрываемым злорадством прокомментировал ситуацию Михаил Федорович. – Пожалуй, тебе и волноваться не стоит, не доживет он до лагеря.

– Но с ним порвется ниточка к моим бумагам! – возразил я в расстроенных чувствах.

Едва ли посвященных в тайну документов из будущего много, скорее всего, он всего один такой. Будет ли его смерть благом? Вот попробуй угадай!

Как только мне удастся вырваться из лагеря и таки вернуть себе спрятанный на чердаке телефон, то бумаги двадцать первого века, по идее, без надобности. Если желание спасать страну не пропадет совсем – достаточно взять артефакт в руки и проломиться в кабинет начальника, который повыше. А уж там, когда поверят, чекисты уголовный мир перевернут с энтузиазмом и прилежанием, уже не для доказательства моего происхождения из будущего, а чтобы не оставлять врагам улик и свидетелей. Найдут – хорошо, не найдут – для моих целей сие значения не имеет.

Вроде бы логичный план, но… черт возьми, для его осуществления нужна самая малость – вернуться вовремя! Сама по себе «трешка» не кажется сложным испытанием для смартфона. Однако надо помнить коварство большевиков: каэры из советских концлагерей возвращаются в столицы до крайности редко. Без протекции друзей и родственников их в лучшем случае ждет подконвойная ссылка на перевоспитание в какой-нибудь Нижний Тагил. В худшем – можно без шанса на отказ получить предложение в стиле «работай, где работал, только без конвоя и за зарплату». Или вообще бесхитростный довесок в пару-тройку лет к сроку.

Что случится с моим LG в жаре и холоде за шесть, семь, а то и восемь лет? Не превратится ли карета в тыкву, а электроника будущего в куски мертвого пластика и стекла, ничего дуболомам в погонах не доказывающие, а потому имеющие шанс раствориться в бездонных сейфах Лубянки, так и не попав в руки настоящих экспертов?

Не лучше ли мне сразу рассчитывать на обычную жизнь советского инженера? В борьбе обретать горб и грыжу, то есть лет эдак через десять полуголодного житья в коммуналке разработать ламповый контроллер для электропривода с широтно-импульсной модуляцией. Попутно вылизывать анус партактива в безнадежной попытке пережить великую чистку тридцать седьмого года – с контрреволюционной судимостью в личном деле. А после – проявить безмерный героизм в окопах Великой Отечественной или трусливо отсидеться за броней оборонного производства. Как альтернативный вариант: от беспросветных перспектив ломануться через границу куда-нибудь в сторону Китая, в гости к «добрым» партизанам Мао Цзэдуна… Хотя тогда уж лучше сразу в ближайший сарай – вешаться.


Выходит, паспорт и деньги из будущего вполне могут оказаться тем самым единственным активом, что способен придать моим словам достаточный вес. Иначе говоря, смерть главаря шпаны может оставить Россию на безнадежном пути в мясорубку!

Рука непроизвольно потянулась к карману, где в числе прочих лежала пара последних таблеток антибиотика{50}. Шевельнулись сомнения, стоит ли использовать хотя бы треть{51} на бандита и, скорее всего, убийцу? Не придется ли мне через неделю, месяц или год умирать от гангрены или – уже не в силах помочь – рвать на голове волосы перед умирающим ребенком?

Хотя последнее явно из разряда комплексов, вбитых в мою голову человеколюбивым двадцать первым веком. Полагаю, здесь и сейчас отношение к жизни принципиально иное. Даже за умышленное убийство дают обычно всего-то три года каторги, то есть столько же, сколько впаяли мне. А если кого прибил в состоянии аффекта – можно вообще годом отделаться{52}.

Легче ли от того моей совести? Нужно ли продолжать оправдывать себя возможностью спасти миллионы? Или проще наконец признаться себе, что замаячившая впереди жизнь в реальном СССР пугает меня куда больше, чем взгляды умирающих детей?

– Все к черту! – прошептал я. – Ну не зря же нас злодейка-судьба свела!

Прямо в кармане выколупал из блистера пилюлю, откусил небольшой кусочек – успел уже проверить эффект подобной микродозы на себе, когда пожалел тратить много лекарства на элементарные, но почему-то очень тяжелые для меня тюремные хвори. В ответ же на удивленный взгляд Михаила Федоровича объяснил, чуть повысив голос:

– Не могу просто так оставить, от той бумаги тысячи жизней зависят… Вернее, больше – десятки… – Я вовремя осекся, оставив непроизнесенным слово «миллионов». – И потом, какая-то благодарность за спасение жизни может от шпаны быть?

– Люди-то все разные, – состроил скептическую гримасу мой спутник.

Мое желание помочь он явно не одобрял, но отступать я все же не стал.

Говор и возня в вагоне притихла, когда я, выпятившись с нар, подошел к шпанскому кружку. Против ожиданий преградить дорогу мне никто не попытался, но смотрела братва на меня очень внимательно. Понятно без слов: одно неверное движение – и накинутся всей стаей.

Присев рядом с тяжело и как-то неправильно дышащим главарем, обратил на себя его внимание, тихо спросив:

– Я правильно понял, что к вам мой паспорт попал?

Глаза главаря распахнулись, он приподнялся, неуклюже привалился к невысокой горке поленьев, и я попал под тяжелый изучающий взгляд. Зрачки, кажущиеся в полутьме вагона черными, неспешно ощупали меня с ног до головы, затем неподвижно замерли напротив моих глаз, как будто он хотел разглядеть что-то в глубине головы.

Пауза грозила затянуться, но я быстро догадался кивнуть вниз, на зажатую между большим и указательным пальцами белую крупинку.

– Оттуда? – чуть слышно прохрипел предводитель урок, разом снимая последние сомнения в разгадке моего происхождения.

– Лекарство, осталось на несколько приемов, – немного слукавил я. – Должно вытянуть.

На секунду задумавшись, главурка выдавил не слишком обрадовавшие меня слова:

– Потравишь – писанут, – и придвинул ближе раскрытую грязную ладонь, в которую я вложил кусочек таблетки.

Похоже, движения отняли у пахана остаток сил, так что он закинул антибиотик в рот, делая вид, что сдерживает кашель, и откинулся обратно к полу.

Мне ничего не оставалось делать, как под недобрыми взглядами кодлы вернуться на свое место.

Результатов от приема лекарства я ожидал уже к утру, но изрядно ошибся. Процедуру пришлось повторить с первыми лучами рассвета, а потом еще и еще… Решающий перелом наступил лишь к вечеру второго дня, как раз к отчаянной драке, которую обезумевшие от жажды крестьяне устроили около неожиданно выданных охраной бачков с теплой водой.

Последнее неудивительно – только у рабочих оказался некоторый запас во фляжках, делиться которым они, разумеется, и не подумали.

В отчаянии каторжане пытались соскребать иней и наледь с крыши и стенок вагона, но этого едва хватало смочить губы. Повезло на сортировке где-то под Петрозаводском – сердобольный железнодорожник внял мольбам зэка и через окна накидал лопатой немного снега, щедро пропитанного экологически чистой сажей и угольной пылью.

Вроде понятно, что пары здоровенных емкостей – ведра на три-четыре каждая – хватит на всех. Однако стоило охране поднести к дверям медные, исходящие на морозе паром бачки, как к ним со стонами, криками и воплями полезли труженики сохи, мгновенно забив узкую щель живым клубком орущих и брыкающихся человеческих тел. Разгребать же завал пинками и кулаками пришлось контре – старой, еще офицерской, и новой вроде меня – вместе со шпаной, в союзе абсолютно аморальном и противоестественном, но позже не раз мной наблюдаемом в лагере.

Участие главаря урок в потасовке было неожиданным, но эффективным. Мало того что он сам, хоть и едва стоял на ногах, умудрился выдать несколько сочных плюх, так и его свита, перестав грязно собачиться друг с другом, в совместных действиях обрела утраченный было разум.

А чуть позже, после муторного и смешного дележа воды вставший со смертной ветоши главарь как-то незаметно оказался рядом со мной. Протянул руку и представился с гордостью:

– Гвидон. Князь Гвидон. – Но сразу стушевался, не иначе вспомнив свое недавнее беспомощное и больное состояние, и тихо добавил: – Степан Никодимыч, так мамка с батькой нарекли, но это только между нами.

– Алексей Обухов, – ответил я на пожатие. – Для вас Коршунов, разумеется.

– Пойдем кипятку погоняем, с фартом я от калева{53} ушел через снадобье твоей бабки. – Он повысил голос для ушей окружающих: – Поучу, чтоб ты на сталинской даче жил как в Эрмитаже!

Устроились мы удобно – и у печки, и на виду, но при этом как бы за стаей молодых урок, которые, сидя на корточках, почесывались, искали вшей, жевали что-то сомнительное и передавали друг другу кружку с почти кипящей водой, отхлебывая по глоточку. При этом они не переставали громко смеяться и травить какие-то мерзкие истории на смеси фени и мата. Смысл я не мог понять при всем желании, но дело полезное: так наш разговор гарантированно никто не разберет.

– Уши пухнут, – доверительно пожаловался Князь Гвидон. – Без махры вшивота, и награнтать неподъемно{54}.

Смысл второй половины фразы я в точности не понял, но на всякий случай обескураженно развел руками.

Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. 
Купить недорого с доставкой можно здесь.