Ничей ее монстр

— Принеси мне эти гренки! Сейчас!





ГЛАВА 12




Когда я открыл глаза я не сразу понял, что я их открыл. Потому что светло не стало. Меня окружала кромешная тьма. Как и все время пока я барахтался где-то в колодце со дна которого слышал чьи-то голоса. Некоторые узнавал, а некоторые нет и мне было на них плевать. Мне было хорошо там, где я находился. Меня окружали воспоминания, запахи и она. Везде там была она. Живая, рыжая, смеющаяся своим заливистым смехом. Казалось я проживал снова и снова каждое мгновение с ней, возвращался к ним, смаковал детали. Оказывается, я не замечал, что ее волосы отливают медью, они не однотонны и среди них есть пряди светлее, а ее глаза кристально-бирюзовые с темно-зеленым ободком и очень маленькие аккуратные розовые губы. Мне кажется я сосчитал количество веснушек на ее носу и скулах, точно знал где на ее теле рассыпались родинки.

А иногда я метался в бреду, я видел эту аварию. Видел огромный грузовик, который несется на легковушку и как моя девочка ломается словно кукла. Фарфоровая, нежная и такая хрупкая. Разлетается на осколки. И я знаю, что внутри нее пряталось счастье. Я видел, как оно светилось под ребрами неоновым шаром, излучающим лучи как у солнца. И он каждый раз затухал этот свет. Бывало я шел за ним по тому самому лесу и видел, как он маячит вдалеке. Я гнался за ним что есть силы, чтобы поймать в ладони и вернуть в свою изломанную на части девочку. Мне казалось, что едва этот свет окажется в ней она откроет глаза… Но этого не случалось и я орал от бессилия, метался на дне ямы, жрал землю, соскребал ее со стен могилы. Мой колодец на самом деле оказался могилой. Я сходил с ума и пытался откопать Девочку, иногда я находил фарфоровые кукольные руки, иногда не находил ничего. Иногда находил себя самого… разложившегося и мерзкого, воняющего гнилью.

Нет ничего страшнее чувства вины. Это самое жуткое, что может испытать человек. Боль адская, невыносимая от каждого сказанного не так слова, от каждого жеста, от каждого движения. И хочется разорвать себе грудную клетку, расцарапать ее добираясь внутрь чтобы хоть немного унять ее… эту суку-боль, которая помнит все что ты сказал и сделал. Помнит и выдает снова и снова. На повторе. Самые пиковые места где ты, отвратительное чудовище, топтал своими грязными ногами свое счастье, где ЕЕ слезы, как серная кислота выжигают на тебе полосы и уничтожают в тебе все живое. Когда орешь и воешь, вспоминая свои слова и хочешь вырвать себе язык и залить глотку воском. И шепчешь, как мантру, как нескончаемую молитву.

«Прости… прости меня… умоляю тебя… прости меня, маленькая моя… прости… что мне сделать, чтоб ты меня простила? Поздно… Боже все поздно… Аааааааааааа».

Я не сразу понял, что очнулся. Вокруг меня было темно. Вначале я просил снять с лица повязки, потом орал и требовал, чтоб их сняли. Мне кололи успокоительные и всякую дрянь пока я не поймал доктора за шкирку и не процедил ему в лицо, что, если сегодня же они не прекратят делать из меня растение я разобью ему башку о мониторы и сделаю растениями всю его семью, включая рыбок и любимого хомяка его бабушки.

Подействовало. Где-то пару часов спустя ко мне пришел главврач больницы, придвинул стульчик к моей постели и принялся долго и нудно рассказывать, как они извлекали пулю из моей головы, что именно было задето, сколько пластических операций проведено.

— Когда я снова смогу видеть? Без соплей и сказок. Голую правду. Как, когда и сколько это будет стоить?

Он откашлялся и вынес мне приговор:

— Никогда. Повреждены глазные нервы и восстановить их не представляется возможным.

Все что он говорил дальше уже не имело никакого значения. Я его даже не слушал. Я понял, что я таки в той самой могиле. И никто и ничто меня из нее не достанет. Там теперь похоронена моя карьера, мои цели, мои мечты, да и вся моя жизнь.

— Я советую вам пообщаться с психотерапевтом, так же поговорить с профессором офтальмологом Вишнивецким. Есть техники, схемы, процедуры, которые значительно облегчат вам жизнь, и вы будете практически нормальным…

— Хватит. Мне это не интересно. Вы свободны.

Это был удар под дых, такой конкретный удар в солнечное сплетение. Теперь я был не только с развороченной грудиной, но и тщетно пытался отдышаться после известия о том, что жить мне теперь в вечном мраке. Я даже истерически смеялся. Хохотал до слез. Ко мне даже пришла вера в Бога. В то, что меня наказали. Конкретно так. По полной программе. Но я не собирался просить у него прощения. Все мои грехи совершены мною с высшей степенью удовольствия, и я не жалею ни об одном из них и повторил бы все снова. Я жалею только, что сгубил мою девочку и только у нее я буду просить прощения, не желая его получить ни в коей мере. Так как оно мне не положено. Если бы я мог отдать глаза, чтоб она была жива я бы так и сделал.

Я продолжал жить в своей яме, мне было плевать на врачей, на реабилитацию, на психиатров и психологов. Я даже не замечал, что мои дети практически ко мне не приходят, как и жена. Мне было не до них. Точнее, я терял счет времени и меньше всего мне хотелось, чтоб меня видели таким.

А еще я прекрасно знал, что из себя представляют мои отпрыски и не на что не рассчитывал. Скоро я совершенно перестану им быть интересен так как не смогу спонсировать их большие запросы.

Света пришла ко мне утром. После обхода. Пришла, долго мялась на пороге, потом мялась уже сидя в кресле, пока я не сказал все за нее.

— Я подпишу любое заявление. Можешь разводиться.

Она всхлипнула от удивления.

— Захар, я… я… как ты узнал и…

— Почувствовал, что наши желания взаимные. Я хотел это сделать еще до покушения. Так что собирай необходимые бумаги.

— До покушения? Это из-за этой сучки, да? Из-за дряни, которая жида в нашем доме? Не отпирайся, Захар… я все знаю. Между вами что-то было!

Я даже не поворачивался к ней, только пальцы сжал в кулаки.

— Это не твое дело. И обсуждать с тобой свою жизнь я не намерен.

Вскочила с кресла и выпалила то, что я уже давно ожидал от нее услышать.

— Всегда не мое дело. Ты никогда не был моим. Знаешь… я разведусь и все у тебя отберу. Все до единой нитки. Ты… ты такая сволочь, Захар!

— Ты отберешь ровно столько, сколько я сам решу тебе отдать… На самом деле ничего. Я банкрот. Все мои счета заморожены еще до покушения. Завод вот-вот встанет. Договора с партнерами расторгнуты. Я в долгах. Все что ты можешь забрать — это дом.

— Ублюдок! Ты все это продумал, да? Ты готовился к этому? Ты… ты… какая же ты мразь!

Я расхохотался и хохотал долго пока она орала и материлась.

— Передай Косте, что из того что принадлежало мне он получил только шлюху, дом в котором трахал эту шлюху и мое кресло, в которое он начал метить еще до покушения. А ты… пошла вон. Ты меня раздражаешь.

Ее вывела охрана. Потому что она визжала и орала как резаная на бойне свинья. Я даже не представлял сколько дерьма может полезть из человека если вскрыть и посмотреть, что у него внутри. А внутри оказалась вонючая слизь.

Я узнал, что они любовники уже давно. Банально искал одно, а нашел совсем другое. Нет, меня это не тронуло. Скорее поразило вонью предательства и не так от нее, как от так называемого друга. Хотя, о чем я. Слово дружба сгорело вместе с Сергеем Назаровым в том самом самолете. Тогда я думал, что это само провидение…

Я думал о том, что успел нарыть до того, как какая-то тварь выстрелила мне в голову. Я был так близок к разгадке, что оставалось лишь склеить последние кусочки пазла. И меня отшвырнуло назад. Отбросило так далеко, что теперь я понятия не имел, каким образом искать в темноте то, что так и не смог найти при свете дня.


Пожалуй, это единственное, что держало меня на этом свете, единственное, что не давало приставить дуло к виску и выстрелить.

Я пытался выучить язык слепых, пытался ходить с этой тростью проклятой. Пытался вернуться в строй… И не мог. Когда теряешь зрение после половины прожитой жизни зрячим — это все равно, что теряешь себя самого, снова становишься младенцем, не умеющим ходить. Учишься жить наощупь. А еще переполняет злость… Вселенская ярость на всех и каждого. Это ведь так просто видеть. Открыл глаза и видишь… А я нет. Открываю. Моргаю, мотаю головой и ни хрена. Хочется выцарапать себе глаза и биться башкой о стены… Да, мелочно и невольно начинаешь ненавидеть их за то, что видят.

«Это ты меня так наказала, девочка? Ты отобрала у меня их? Чтобы последнее, что я видел — это твое надгробье? Верни мне их на время. Я найду ту тварь, что убила тебя и сам лично себе их выколю. Клянусь!»

Но кому были нужны мои клятвы, да и моя девочка не при чем. Она не умела наказывать, только прощать. При всем своем строптивом характере.

Макар мне помогал… Помощь иногда приходит оттуда откуда ее совершенно не ожидаешь. Он был моим приятелем. Просто приятелем. Ничего близкого. Я смотрел на него всегда свысока. И в школе, и в универе. Он пришел работать ко мне на завод, попросился. Я взял по старой дружбе. Потом у него заболела мать. Я оплатил ее лечение в Швейцарии. Оно не помогло — она умерла. Я помог вовсе не из благородных побуждений, не из великой милости. Помог потому что на тот момент мне хотелось это сделать. Мог и отказать, и отказывал. Помог и забыл. Как забывал обо всех, кто был мне не интересен и не имел для меня значение.

Макар пришел ко мне в больницу незадолго до выписки. Это был выходной день. Никто не сновал взад и вперед. Медсестру я послал очень грубо и очень далеко. Ко мне мало заходил так как я делал все, чтобы у людей не возникало подобного желания.

Мне в ту ночь опять снилась ОНА моя фарфоровая личика, мертвая, с растрепавшимися рыжими волосами я шел к ней шел и никак не мог дойти.

Не помню, как влез на подоконник, распахнул окно. Это было бы быстро. Двадцатый этаж и внизу проезжая часть.

Макар сдернул меня с подоконника.

— Подыхают только слабаки! Только у них нет сил бороться дальше! Я знаю, что ты ищешь и чего хочешь, но, если ты сдохнешь никто искать не станет. Тебя помянут и забудут. И ни одна тварь не будет наказана.

— Я не могу найти этих тварей без глаз!

— Люди многое могут! Если хотят!

И я хотел. Я очень сильно хотел. Поэтому смерть отложил на потом. Всегда успею. А Макар с тех пор был всегда рядом. Он напоминал мне ради чего я живу. Он взвалил на себя все заботы о доме, хозяйстве, по найму персонала, по кредиторам, долгам, бухгалтерии.

Светлана еще какое-то время пыталась это делать сама, пыталась создавать видимость благополучия, расставания в дружеских отношениях пока я не послал ее открытым текстом и не вышвырнул за дверь.

Да, все же искать при свете легче, чем в кромешной тьме. Мне нанимали учителей. Идиотов и идиоток, которые сами ничерта не знали. А если и знали так точно не могли научить этому других. Я не слепой с рождения, я не подросток. Я взрослый мужик, который видел сорок лет своей жизни. И для меня выучить эти гребаные точки все равно что пытаться достать звезду с неба.

Все их раболепные и заискивающие голоса, эти попытки выставить меня немощным, убогим, слабым. Да, я немощный, убогий и слабый! Но никому из вас я не позволю даже ощутить этого, даже подумать об этом. И я гнал каждого, кто приближался ко мне, я ненавидел их еще до того, как они открывали рты.

Помочь мне? Три раза! Заработать бабки! Влезть в мой дом, а потом рассказывать журналистам, что в нем происходит.

Последняя пришла из какого-то агентства. Самоуверенная сучка, возомнившая себя великим гуру и говорившая со мной масляным тоном, похлопывающего по плечу тупого идиота, самого светилы науки. Я спустил ее с лестницы. Как и остальных до нее.

И уже собирался подняться обратно в свою тьму и спуститься на дно своей ямы, как вдруг услышал голос… Нет… я его не услышал. Вру. Я его увидел. Странное ощущение. Я увидел вспышки света перед глазами, когда она заговорила. Какая-то молодая девка, найденная Раисой. Очередная тупая курица, которую пытаются пристроить мне в няньки.

Это было странно, и я захотел, чтобы она сказала что-то еще. А потом еще. Пока вспышки внезапно не погасли, и я не понял, что… это всего лишь эхо, всего лишь суррогат. Всего лишь похожесть. У людей иногда бывают похожие голоса.

Я испытал всплеск жгучей ярости за это. Всплеск неконтролируемой ревности. Словно приревновал похожий голос к чужому телу. Никто не имеет права быть на НЕЕ похожим. Это воровство и плагиат. За это надо казнить. И ей до нее далеко! У моей Лисички голос был нежнее, мелодичнее, тоньше. А эта… скорей всего прокурила его или… не похож совершенно. Нет!

Хотел было уйти наверх, как увидел их снова — мелкую россыпь вспышек, когда она заговорила опять. Даже сердце забилось иначе. И еще одна волна кипятка следом — наказать дрянь за эти вспышки. Размазать за них по стенке. Заставить уползти отсюда в слезах и соплях. Чтоб не смела ей подражать. Не смела трогать там внутри, где все похоже на развороченное мясо. Я за это обломаю все пальцы! И… позволил ей остаться. Ведь как ломать пальцы тому, кого выгнал? Мне впервые стало интересно услышать хруст и унюхать запах слез той, кто осмелилась бросить мне вызов и… быть хотя бы чем-то похожей на мою Девочку.





ГЛАВА 13




Я принесла гренки… Но он уже сидел за столом перед ноутбуком. На лице полная растерянность и я смотрю на него и понять не могу, что именно чувствую.

Ненависть смешивается с жалость, а жалость трансформируется в щемящее чувство тоски. Потому что я понимаю, что ему тяжело. Понимаю, что он сломан и не позволяет никому все это увидеть. Смотрит куда-то поверх ноутбука, щупает пальцами клавиатуру с точками на каждой кнопке и что-то бормочет под нос. И я понимаю, что… что он не может начать писать то, что хотел. Поставила рядом с ним на стол поднос. Захар сделал вид, что не слышит меня и не замечает. К гренкам не прикоснулся пока я собирала с пола предыдущий завтрак и вытирала тряпкой разлитый чай. Но когда направилась к двери услышала его голос:

— Еще раз попробуешь воспользоваться тем, что я слепой я выколю тебе глаза лично. Поняла?

— Поняла.

— Вот и хорошо, что поняла. Свободна!

Протянул руку к тарелке и снова наощупь нашел гренку, поднес к лицу. Я затаила дыхание, когда увидела, как он принюхивается к ней, как закрыл глаза и откинулся на спинку кресла и проводит ломтиком хлеба туда-сюда. Неужели вспоминает обо мне? Неужели увидел то же, что и я? Я думала он съест, хотя бы откусит, но нет он сдавил гренку в ладони так что крошки полезли между пальцами. И на лицо то ли гримаса боли, толи ненависти.

Даже если и вспомнил меня то… то с такой лютой ненавистью, что мне самой стало больно. Я попятилась назад и тут же замерла потому что он вдруг жадно, как-то совсем не по-человечески засунул сломанную гренку в рот, сожрал глядя обезумевшим взглядом перед собой. Сожрал некрасиво, быстро с таким голодом, словно его не кормили тысячу лет. Потянулся за второй и так же глядя в одну точку съел и ее.

Я медленно развернулась и пошла к лестнице, спустилась вниз несколько раз оборачиваясь на дверь его комнаты. Запикали мои часы и я побежала к Волчонку. Я закрыла его во флигеле на целых два часа с карандашами и красками. Когда отперла дверь мой малыш усердно что-то раскрашивал сидя на полу.

— ВОлчееек мой*1. Мама соскучилась.

Бросилась к нему, осыпая его личико поцелуями и когда глаза на меня поднял сердце зашлось — как же похож на отца. Глаза точно такие же.

— Сейчас накормлю тебя. Ты проголодался?