Сексуальный дерзкий парень

ТЕПЕРЬ Я ТОЧНО ЗНАЮ, что означает выражение «дрожат колени», потому что с трудом могу доползти до машины, ноги меня не слушаются. У меня было трое мужчин до Анселя, но даже с Люком секс никогда не был таким. Таким страстным, и открытым, и честным, что даже сейчас, когда Анселя нет рядом и страсть утолена, я понимаю: я позволила бы ему делать со мной что угодно.

Я так хотела бы все-таки запомнить нашу ночь в Вегасе более отчетливо. В нашем распоряжении было несколько часов, а не эти сегодняшние жалкие несколько минут. И я почему-то знаю, что мы были еще более свободны, честны и откровенны друг с другом, чем сегодня.

Дверца моей машины захлопывается с громким звуком, который эхом прокатывается по пустой улице. Окна в доме не горят, но еще слишком рано, чтобы домашние разошлись по своим постелям. Учитывая теплую летнюю погоду, можно предположить, что они скорее всего ужинают за домом.

Но зайдя внутрь, я ничего не слышу. Дом пустой и темный, никого нет ни в гостиной, ни в столовой, ни на кухне. И дворик пуст, и все комнаты наверху. Босыми ногами я шлепаю по испанской плитке в ванной – это единственный звук, который нарушает покой дома, и он стихает, когда я ступаю на мягкий ковер в холле. Зачем-то я заглядываю во все комнаты… и везде никого. За годы, пока я училась в колледже, и после того, как я перевезла свои вещи обратно в свою старую спальню несколько дней назад, я никогда не бывала в этом доме одна, и осознание этого будто ударяет меня током. Всегда в доме кто-то был вместе со мной: мама, отец, кто-то из братьев. Так странно. И теперь меня оставили в покое. Это похоже на отсрочку. И эта свобода проходит сквозь меня, как электрический ток.

Я же могу уехать, не сталкиваясь с отцом.

Могу уехать и никому ничего не объяснять.

Меня обжигает уверенность, что именно этого я и хочу.

Я мчусь в свою комнату, нахожу паспорт, стаскиваю с себя платье и быстро надеваю чистую одежду, а потом торопливо вытаскиваю самую большую сумку из кладовки. Кидаю в нее все, что могу найти в шкафу, потом сметаю с полочки в ванной всю свою косметику в походную косметичку. Тяжелая сумка прыгает у меня за спиной и чувствительно ударяет, когда я несусь вниз по лестнице и пишу записку родителям. Ложь лезет из всех щелей, и я старательно подбираю слова, чтобы не сказать слишком много и не выглядеть слишком безумной.



«У меня появилась возможность поехать во Францию на пару недель! Билет бесплатный. Я еду с подругой отца Харлоу, она владеет собственным маленьким бизнесом. Все расскажу позже, но со мной все в порядке. Позвоню.

Люблю вас.

Миа».



Я никогда раньше не врала своей семье, да и никому не врала, но сейчас меня это совершенно не беспокоит. Сейчас у меня в голове одна-единственная мысль – если я не уеду сейчас во Францию, мне придется остаться здесь еще на несколько недель. И эта мысль приводит меня в состояние паники. Остаться здесь – значит снова жить в темном облаке постоянного проклятого отцовского контроля. А потом отправиться в Бостон и начать там новую жизнь, которую я не очень-то и хочу.

А еще это значит никогда больше не увидеть Анселя.

Я смотрю на часы: до самолета остается всего сорок пять минут.

Зашвырнув вещи в багажник, я захлопываю его и бегу к водительскому сиденью, набирая на ходу сообщение Харлоу: «Что бы ни спрашивал тебя мой отец про Францию, на все отвечай “да”».

Всего в трех кварталах от нашего дома я уже слышу, как мой телефон начинает вибрировать на пассажирском сиденье, без сомнения, это Харлоу, она редко расстается с телефоном, но я не могу сейчас смотреть, что она там пишет. Впрочем, я и так знаю, что увижу, и не уверена, что мой мозг сейчас в состоянии отвечать на ее: «ЧТО??? ЧТО ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, ДЕЛАЕШЬ?!! ПОЗВОНИ МНЕ, МАТЬ ТВОЮ, НЕМЕДЛЕННО, ПРЯМО СЕЙЧАС, МИА ХОЛЛАНД!»

Но я не звоню. Вместо этого я загоняю машину на стоянку. Долгосрочную – я оптимист!

И несусь со своими пожитками к терминалу. Регистрируюсь, мысленно умоляя женщину за стойкой поторопиться.

– Посадка на ваш рейс почти закончена, – говорит она мне, осуждающе нахмурившись. – Выход сорок четыре.

Кивнув, я бросаюсь бежать, но возвращаюсь и выхватываю у нее из рук посадочный талон, чуть не порвав его. Охраны в аэропорту во вторник ночью почти нет, но, как я и думала, впереди меня ждет длинный рукав. Я бегу по нему слишком быстро, чтобы думать о реакции Анселя, но адреналина все же недостаточно, чтобы я могла не чувствовать, как протестует против этого забега моя слабая бедренная кость.

Посадка уже заканчивается, и меня вдруг охватывает паника при мысли, что он, возможно, уже в самолете, я не вижу его в толпе, стоящей в очереди к трапу. Я нервно озираюсь, отчаянно ищу его, и это ужасно, я так нервничаю, как я скажу ему, что я передумала, что я хочу поехать с ним во Францию и

Жить с ним

Зависеть от него

Быть с ним.

Это очень страшно, и следа не осталось от той уверенности, которая так помогала мне в гостиничном номере. Тогда я думала, что все это игра. И сейчас я не в баре и алкоголь не поможет мне играть чужую роль, как помогал раньше. Хотя… мысленно я подсчитываю, каковы мои шансы стать законченным алкоголиком за следующие несколько недель.

Я чувствую тепло его руки на своем плече и оборачиваюсь – Ансель смотрит на меня широко раскрытыми, удивленными зелеными глазами. Рот у него открывается и закрывается, как будто он хочет что-то сказать, потом он кивает головой, как будто догадавшись о чем-то.

– Они пустили тебя сюда попрощаться? – спрашивает он, явно с трудом подбирая слова. Но потом он приглядывается и видит: я переоделась, на мне белые джинсы, голубой топ, сверху зеленая толстовка. А на плече – ручная кладь. Я задыхаюсь и даже не хочу представлять, как сейчас выглядит мое потное, искаженное паникой лицо.

– Я передумала. – Я забрасываю сумку подальше на плечо и наблюдаю за его реакцией: нерешительная улыбка появляется на его лице слишком медленно для того, чтобы я могла вздохнуть с облегчением. Но все-таки она появляется и выглядит искренней. Но потом он смущает меня еще больше:

– Ну вот, а я-то рассчитывал вытянуть ноги и поспать на твоем месте.

Понятия не имею, что сказать, поэтому я тоже только неловко улыбаюсь и смотрю вниз, на свои ноги. Контролер на входе что-то говорит в свой микрофон, и рация трещит, от чего мы оба подпрыгиваем.

И между нами повисает пауза. Неловкая и тяжелая тишина. Как будто все звуки в мире внезапно умерли.

– Черт, – шепчу я, оглядываясь назад, туда, откуда я пришла. Здесь слишком яркий свет, слишком шумно, слишком далеко от Вегаса и даже от условного уединения в отеле Сан Диего. Какого черта я здесь делаю?!! – Мне не надо было приходить. Я… не…

Он делает знак, чтобы я замолчала, подходит ближе и целует меня в щеку.

– Прости, – говорит он нежно и целует в другую. – Я просто очень нервничаю. Это была глупая шутка. Несмешная. Я очень рад, что ты здесь.

С тяжелым вздохом я оборачиваюсь, когда он кладет руку мне ниже спины, я чувствую себя так, словно мы до этого были в защитном пузыре, который лопнул, и мы оказались у всех на виду, в ярком свете софитов реальности. Меня это душит, давит. Мои ноги будто наливаются цементом, когда я протягиваю свой билет контролеру, выдавив из себя нервную улыбку, прежде чем ступить на трап.


Что мы знаем кроме мутных огней бара, игривого флирта, чистых, хрустящих от крахмала простыней гостиничных номеров? Что мы знаем кроме нереализованных возможностей, кроме соблазнительной, но кажущейся невыполнимой идеи? Притворство. Игра. Приключение.

Но когда ты выбираешь это приключение, именно оно становится твоей реальной жизнью.

В рукаве, ведущим в салон самолета, стоит ровный гул, и я знаю, что он будет звучать в моей голове многие часы. Ансель идет за мной, и я нервничаю: не слишком ли узкие у меня джинсы, не разлохматились ли волосы. Я чувствую его взгляд на себе: может быть, сейчас он оценивает, как я вписываюсь в его реальную жизнь. Может быть, даже уже сомневается. Потому что на самом деле ведь ничего романтичного в полете на самолете длиной в пятнадцать часов с практически незнакомым человеком нет. Это мысль об этом романтична. А в самих переполненных аэропортах и тесных самолетах ничего шикарного или возвышенного нет.

Мы кладем вещи на багажные полки и занимаем свои места. Я в середине, Ансель у прохода, а на сиденье у окошка пожилой мужчина читает какие-то бумаги, и его локоть вторгается в мое пространство, острый и уверенный в своей правоте.

Ансель пристегивается и поправляет вентилятор над нами так, чтобы струя попадала на него, потом чтобы дуло на меня, потом снова на него, а потом возвращает его на место. Он щелкает выключателем лампочки, а затем его руки безвольно падают на колени. Он закрывает глаза, и я слышу, как он считает до десяти, делая глубокие вдохи.

О черт. Так он аэрофоб!

Я в этой ситуации представляю собой самое бесполезное существо, потому что не умею болтать свободно, даже в такой момент, когда эта болтовня призвана кого-то подбодрить и отвлечь. А тем более сейчас. Внутри я бешусь, а на это я всегда реагирую одинаково – оцепенением. Я чувствую себя маленькой мышкой в поле, мышкой, над головой которой парит орел. Мне становится неожиданно смешно при мысли, что я сама выбрала для себя это.

Все объявления сделаны, правила безопасности озвучены, и самолет взлетает, медленно и тяжело поднимаясь в темное ночное небо. Я беру Анселя за руку – это то немногое, что я могу сделать для него, и он слабо улыбается. Господи, как бы я хотела быть более полезной.

А через пять минут его рука слабеет, тяжелеет и наконец выскальзывает из моей. Ансель спит. Может быть, если бы я была более внимательной к нему или меньше болтала, а больше слушала его в ту первую ночь, у него была бы возможность поделиться тем, что он боится летать. И тогда, может быть, он смог бы предупредить меня о том, что перед полетом принимает снотворное.

Свет в салоне приглушенный, оба мужчины по бокам от меня спят мертвым сном, но мое тело, похоже, не способно расслабиться. Это ненормально – так заводиться. Это похоже на лихорадку – то же бесконечное покалывание на коже, напряжение в мышцах, ощущение, что найти удобное положение невозможно.

Я достаю книгу, которую впопыхах запихнула в сумку, к сожалению, это мемуары какой-то известной бизнесвумен, директора, – подарок на выпускной от моего отца. Уже один вид обложки, на которой она стоит в деловом костюме на синем фоне, вызывает у меня спазмы в желудке. Вместо нее я прочитываю каждое слово в «Правилах безопасности во время полета», которые лежат в кармане сиденья передо мной, затем достаю буклет магазина беспошлинной торговли из кармана сиденья перед Анселем и углубляюсь в него.

Но я по-прежнему чувствую себя ужасно.

Подтянув колени к груди, я утыкаюсь в них лбом и стараюсь дышать как можно глубже, но ничего не помогает. У меня никогда раньше не бывало панических атак, поэтому я не знаю, как они выглядят, но я не думаю, что дело именно в этом.

И очень надеюсь, что это не то, что я думаю.

И только когда стюардесса протягивает мне меню, и оба предлагаемых блюда, лосось и тортеллини, вызывают революцию в моем желудке, я понимаю, что мои ощущения вызваны вовсе не нервами. И похмелье, которое так мучило меня утром, тоже ни при чем, это что-то другое. Кожа у меня горячая и слишком чувствительная, голова кружится. Тележка с едой катится по салону, запах лосося, картофеля и шпината такой сильный и острый, что я выпрямляюсь на сиденье и изо всех сил тяну лицо как можно ближе к свежей струе воздуха из отверстия вентилятора. Но этого мало. Мне приходит в голову мысль сбежать в туалет, но я понимаю, что не могу этого сделать немедленно. Пытаясь разбудить Анселя, я отчаянно роюсь в кармане впередистоящего кресла в поисках пакетика и едва успеваю в последний момент его найти и открыть, а потом меня тошнит.

Я уверена – хуже быть не может. Мое тело существует отдельно от меня, и не имеет значения, насколько отчаянно мой мозг требует от него успокоиться и постараться вести себя, как подобает леди, чертовски тихо, оно не слушается. Я издаю стон, чувствую, как очередная волна тошноты подкатывает к горлу, и Ансель рядом со мной со вздохом просыпается. Он кладет руку мне на спину, и его громкое «О нет!» превращает мое смущение в настоящее отчаяние.

Я никак не могу позволить ему видеть меня такой.

Я вскакиваю и пытаюсь перелезть через него, а он поспешно покидает свое кресло и вываливается в проход. Я ловлю на себе взгляды других пассажиров, в них читается шок, жалость и отвращение, но они должны бы радоваться, что мне удается удержать в руках пакет со рвотой, когда я бросаюсь в проход.

Хотя мне приходится концентрироваться на том, чтобы дойти до туалета и донести свою драгоценную ношу, не расплескав, мысленно я посылаю им гневные взгляды. Их что, никогда не тошнило в самолете, в котором летит пятьсот человек, включая их новоиспеченного мужа-иностранца? Нет? Ну тогда пускай заткнутся!

Единственный плюс в том, что туалет свободен и находится прямо в нескольких рядах от меня. Я распахиваю дверь и практически падаю в кабинку. Выкидываю пакетик в маленький мусорный контейнер и опускаюсь на колени перед унитазом. Холодный воздух овевает мое лицо, а синяя жидкость в унитазе вызывает у меня новый приступ рвоты. Меня трясет от слабости, с каждым вздохом из меня вырывается тихий стон. Я чувствую себя как поезд, сошедший с рельс и врезавшийся в здание на полном ходу.

Бывают в жизни моменты, когда думаешь, что хуже быть уже не может. Я в самолете, с моим новым мужем, энтузиазм которого по этому поводу, судя по всему, слабеет с каждой секундой, и вот в тот самый миг, когда я упиваюсь жалостью к самой себе, я вдруг, к ужасу, обнаруживаю, что у меня еще и начались месячные.

Я смотрю на свои белые джинсы и сдерживаю рыдания, а потом тянусь за туалетной бумагой и начинаю совать ее себе в трусики. Пытаюсь встать, но руки у меня дрожат от слабости, тогда я стаскиваю с себя толстовку и завязываю ее на талии. Я умываюсь, чищу зубы пальцем, и меня снова почти рвет, а желудок сжимается в болезненном спазме.

Это просто кошмар.

Раздается короткий стук в дверь, и я слышу голос Анселя:

– Миа? Ты в порядке?

Я наваливаюсь грудью на крохотную раковину, потому что мы как раз входим в зону турбулентности, и реакция моего организма просто волшебна. Я почти теряю сознание от того, как кувыркается в воздухе мой желудок. И через некоторое время я открываю дверь:

– Я в порядке.

Ну конечно, я НЕ в порядке. Я в ужасном состоянии, и если бы можно было покинуть самолет, смыв себя в унитаз в этом самом туалете, клянусь, я бы сделала это не задумываясь.

Он выглядит встревоженным и… одурманенным. Веки у него тяжелые, он медленно моргает. Не знаю, что именно он принял, чтобы уснуть, но спал он всего около часа и теперь слегка покачивается, как будто вот-вот упадет.

– Могу я чем-то помочь? – Его акцент усиливается, он с трудом подбирает слова.

– Нет, если только у тебя в ручной клади нет аптечки.

Его брови сходятся на переносице:

– Кажется, у меня есть ибупрофен.

– Нет. – Я на секунду прикрываю глаза. – Мне нужно… девочкины штучки.

Ансель снова медленно моргает, по-прежнему растерянно нахмурив брови. Но потом, кажется, до него доходит, и глаза его расширяются:

– Так вот почему тебя тошнит?

Я чуть не засмеялась, глядя на его лицо. Мысль, что я каждый месяц реагирую так на этот естественный физиологический процесс, приводит его в ужас.