Стоит только замолчать

инт.: Что одеяло ему не полагается. Или что такие, как он, не должны…

г-жа ода: Думаю, так и было. Тем не менее мне разрешили постоять там, с одеялом в руках, попробовать с ним поговорить. Я сказала, что мы все думаем о нем, и попробовала кое-что, про что мне сказала подруга.

инт.: Что вы имеете в виду?

г-жа ода: Одна моя подруга, старше меня, я очень ценила ее мнения. Она сказала, чтобы я кое-что сделала, когда туда приду, и я это сделала. Я все досконально продумала и сделала. Вот что это было: я должна была рассказать ему о каком-то своем воспоминании, очень четко, просто говорить про это, чтобы все само собой переместилось туда, чтобы не было ни меня, ни черной минуты, которая тогда для нас наступила, чтобы все просто переместилось само собой в какой-то миг прошлого. И я вспомнила времена, о которых хорошо было бы поговорить, о которых, как мне показалось, я сумела бы…

инт.: Вы это подготовили заранее.

г-жа ода: Да, я обдумывала это так и сяк и пробовала рассказывать. А потом, когда пришла, рассказала все это ему.

инт.: Не хотите ли вы сейчас рассказать это так, как рассказывали тогда? Как вы думаете, вы сможете это припомнить?

г-жа ода: Да. Я помню. Вообще-то я рассказывала ему это несколько раз. Мне показалось, ему понравилось, вот я и рассказывала ему это, когда приходила, несколько раз.

инт.: А можете рассказать это сейчас?

г-жа ода: Могу. Дайте минутку, я соберусь с мыслями и расскажу.

инт.: Очень хорошо. Я могу прекратить запись, хотите?

г-жа ода: Всего на минутку.



[От инт. Тут я остановил запись примерно на пятнадцать минут, пока госпожа Ода припоминала свои слова. Принес ей с кухни стакан воды и нашел себе какое-то занятие в другой комнате. Когда я вернулся, она была уже готова.]



инт.: Диктофон включен.

г-жа ода: Я ему сказала, я сказала: когда тебе было четыре года, мы с твоим отцом подумали, что, пожалуй, поедем смотреть разные водопады, что хорошо бы посмотреть все водопады, которые получится. И мы стали ездить к водопадам при каждой возможности. В том году мы посмотрели, по-моему, тридцать водопадов, в разных местах. У нас сложился свой обычай. Мы приезжали и вылезали из машины. Отец брал тебя на руки. Говорил тебе: “Это правильный водопад?”, а ты говорил: “Нет, это не тот. Это не тот”. Мы объездили всю округу. На самом деле водопадов больше, чем можно подумать. Когда он заговорил со мной об этой затее, я сказала: не знаю, много ли водопадов, к которым можно съездить, — но я ошибалась, их много. Тогда в машине нас было всего трое, ведь твои сестра и брат еще не родились. Мы катались только втроем. Ехали по узеньким дорогам, мимо полей и рисовых плантаций. Приходилось останавливаться, чтобы спрашивать дорогу у самых странных людей. Но, казалось, все понимали, чем мы заняты. Никогда не случалось, чтобы нам было трудно кому-то разъяснить. Мы собираемся посмотреть много водопадов. И человек говорил: дело хорошее, и прямо вон там есть еще один водопад, просто замечательный, очень даже стоит посмотреть. И мы ехали дальше по дороге и приезжали куда надо. Я выходила из машины, вытаскивала тебя. Ты шел к отцу. И тогда вы вдвоем, вы вдвоем шли к кромке воды. Отец наклонял ухо, прислушиваясь, а ты ему подражал. Фотоаппарата у нас не было, так что никаких снимков у меня не осталось. Но вы вдвоем слушали водопад довольно долго. Потом он брал тебя на руки и говорил: “Сынок, это правильный водопад?”, а ты отвечал: “Нет, это не тот. Это не тот”. Потом мы усаживались и съедали еду, которую брали с собой из дома. Еще немного смотрели на водопад и иногда разговаривали про то, что в нем особенного. Потом садились в машину и уезжали. Отец никогда не оглядывался на водопад, но ты, когда мы отъезжали, всегда оборачивался и пытался смотреть на него сквозь боковое стекло или сквозь заднее стекло, чтобы увидеть водопад. И вот, наконец, когда мы несколько месяцев ездили то туда, то сюда, перевидали много-много водопадов, мы поехали к одному, который прозевали, к одному, который вообще-то был совсем недалеко от нашего дома. День был дождливый. Начинался он хорошо, с синего неба с красивыми белыми облаками, но, пока мы ехали, набежало много серых облаков, почти черных, с севера и с запада, они принесли с собой дожди всех сортов. Твой отец не хотел делать остановку в пути. Он совсем близко, этот водопад, сказал он, а у наших вылазок было правило — назад не поворачивать. В общем, мы приехали туда под дождем, но когда приехали, дождь перестал. Мы несколько минут посидели в машине, а потом вылезли. Водопад был очень маленький, один из самых маленьких, какие мы видели. Наверно, поэтому, когда мы пытались искать водопады, никто нам ничего про него не говорил. Но когда ты и отец послушали его какое-то время и когда он взял тебя на руки и спросил: “Сынок, это правильный водопад?”, ты заливисто засмеялся. Ты ничего не говорил, а только все смеялся и смеялся. И тогда он снова спросил тебя: “Это правильный водопад? Это он — правильный водопад?”, а ты сказал: “Да, это тот, который мы искали”. Позднее, когда родились твои сестра и брат и мы стали ездить на пикники всей семьей, мы часто туда ездили, но ничего не говорили о нашей экспедиции к водопадам, а ты, потому что тогда ты был совсем маленький, так ее и не припомнил. Ты не знал, почему мы всегда ездим к этому водопаду, ты не знал, что ты-то и выбрал его из всех водопадов, которые мы видели. В любом случае, мы не знали, почему он правильный, — мы с твоим отцом. Или, может быть, отец знает, но я не знаю.



(Г-жа Ода начинает плакать. Я протягиваю ей носовой платок. Она не берет.)



инт.: А он что-то сказал на это?

г-жа ода: Он все это время смотрел на меня, сидя спиной к стене, смотрел на меня очень внимательно. Его взгляд изменился, пока я на него смотрела, вот я и поняла, что на него это подействовало, и потому я снова приходила и снова и снова рассказывала это. Я чувствовала, на него действует, и неважно, заговорит он со мной или нет.





От интервьюера




Надзиратели, с которыми я разговаривал, сказали, что Ода плохо приспособился к тюрьме. Конечно, надзирателям было несложно раздобыть газеты, вот они и читали про Оду и про случившееся, и относились к нему крайне предвзято из-за признания, которое он подписал: оно, казалось, неоспоримо доказывало его виновность. Это необычный нюанс, поскольку пресса не должна была иметь доступа к признанию. И действительно, к самому признанию она доступ не получила. Но, по всей видимости, на основе двух фактов — а) рассказов очевидцев про то, как Оду Сотацу выволакивали из дома; б) информации от анонимного источника, просочившейся в прессу, — газеты получили сведения, в которых нуждались для дальнейшего журналистского расследования, и тогда, возможно, полицейские предали информацию огласке. Неизвестно, как именно так вышло. Бесспорно лишь, что появилось много статей, в которых “Исчезновения в Нарито” связывали с Одой Сотацу из-за признания, скрепленного его собственной подписью.

В результате с Одой обращались сурово, особенно потому, что он не шел на сотрудничество. Его держали в изоляции от других арестантов, а полицейские, пытавшиеся выжать из него информацию, посещали его почти беспрерывно, один за другим. Расшифровки допросов, к которым меня допустили, стали, как вам уже известно, составной частью моего повествования, но, подозреваю, это лишь самые мягкие из многочисленных допросов. Очевидно, перед допросами надзиратели часто не давали ему спать, надеясь пошатнуть его волю. И, однако, по имеющимся у нас расшифровкам складывается впечатление, что в данном случае их стратегия была неэффективна.

До того как ему были предъявлены обвинения, Ода Сотацу провел двадцать дней под стражей в полицейском участке. Затем, на время судебного процесса, его перевели в другое учреждение. Очевидно, это дело в целом рассматривалось в упрощенном порядке; вероятно, так было решено из-за колоссального внимания прессы, а также из-за наличия признания и ввиду отказа Оды контактировать с какими-либо потенциальными представителями, которых ему, по идее, полагалось иметь в суде.






Интервью 4 (Сестра)




[От инт. Когда я начал брать эту серию интервью, Ода Минако, сестра Сотацу, проживала не в этом городе — возможно, в Корее. И то, чем я занимался, она сочла настолько важным, что, услышав про меня от родственников, решила наведаться в Японию на несколько дней, специально чтобы со мной поговорить. Эти интервью тоже проводились в доме, который я снимал. Это была привлекательная женщина, уже, разумеется, в годах, одетая с неброской изысканностью. Кажется, она получила прекрасное образование и в Корее преподавала в университете, а какой предмет, не припомню. Когда полиция схватила Сотацу, сестры не было в городе: она уехала учиться; ради свидания с Сотацу она вернулась из Токио. Она не могла припомнить в точности, какого числа это было и когда имела с ним свидания — раньше или позднее, чем другие члены семьи. В любом случае, она сказала, что благодаря своей дружбе в детские годы с одним из полицейских получила дозволение зайти в камеру и посидеть рядом с Сотацу; такое не разрешалось больше никому из членов семьи, о таком не упоминал ни один другой источник.]





≡


инт.: Итак, вы находились там, сидели рядом с ним в камере. Вы, молодая женщина, которую в разгар работы над кандидатской диссертацией вызвали сюда, чтобы втянуть, должно быть, в самую абсурдную за всю вашу жизнь ситуацию.

минако: Я на него злилась. Он никогда не лгал, ни разу в жизни, и потому я была уверена, что признание правдиво. Я беспокоилась за тех, кто пропал без вести. Двоих я знала лично — переживала так, как не переживали остальные мои родные, и потому-то…

инт.: И потому для вас все было сложнее?

минако: Вы могли бы так сказать, но, полагаю, это для всех нас было не просто сложно, а чересчур сложно.

инт.: Разумеется, я не хотел сказать…

минако: Знаю и понимаю. Я просто хотела сказать, что в этой ситуации моя преданность, мой безотлагательный долг раздваивались. Я одновременно хотела помочь брату, человеку, которого очень любила, как никого больше за всю жизнь. Если честно, я его всем предпочитала: любила сильнее, чем Дзиро, мать или отца. У нас в семье только он читал книги по-настоящему, как и я, только он поощрял мое желание учиться. Он писал много стихов. Он был культурный человек, вот только не знаю, знал ли об этом кто-нибудь, кроме меня. По-моему, он никого в это не посвящал… Я хотела ему помочь, но в то же время я хотела найти тех двух пропавших — женщину, которая раньше учила меня играть на скрипке, и мужчину, синтоистского жреца, у которого я бывала в детстве. Я очень беспокоилась из-за того, что они пропали, и остро чувствовала вину за их исчезновение. Если я могу сделать что-то, чтобы им помочь, я должна это сделать — так я сказала себе.

инт.: И это побудило вас к определенной линии поведения?

минако: Человек не может сказать, как себя повел или почему повел себя именно так — по большому счету, этого человек не может. Такие ситуации — они же намного сложнее, чем любые дилеммы “или\или”. Подбирать события парами и подкладывать одно к другому, точно карты, — значит упрощать. Наверно, если вы играете в го или сёги, от такого способа может быть польза, но в жизни не так.

инт.: Но вы могли бы просто что-нибудь сделать, чтобы сделать его пребывание там чуть более сносным, сделать, не углубляясь в вопрос, виновен он или нет, либо — альтернативный вариант — попытаться расспросить его о преступлении.

минако: Я делала второе. Я сидела рядом с ним и говорила ему, что он мой брат, что я не разрываю с ним узы родства из-за того, что случилось, но мне надо узнать, можно ли помочь этим людям или…

инт.: Или?

минако: Или им уже ничем не поможешь.

инт.: А он говорил с вами?

минако: Нет. Смотрел на меня, когда я входила. Сидел рядом со мной. Держал меня за руку. Когда я уходила, мы обнимались. Но слов не было. Казалось, он стал бессловесным. Экспрессивность его поведения усилилась. Его действия больше не хватались за слова, как за подпорки. Все, что он хотел сказать, он говорил лицом. И глазами. И руками.

инт.: И что вам сказали лицо, глаза, руки? Как они говорили с вами?

минако: Сказали, что у него нет никакой надежды, ни капли. Что он дожидается, пока умрет, и чувствует, искренне чувствует, что ни в малейшей мере не принадлежит ни к одному сообществу людей, ни к нашему, ни к любому на свете.

инт.: Но он обнял вас.

минако: Я первая его обняла. Может быть, скорее по привычке, чем по какой-то другой причине. Или от скуки. Кто знает? Он уже долго просидел в камере.

инт.: Его молчание — были ли вы готовы к его молчанию, исходя из того, каким он был в детстве?

минако: Все зависит от контекста. Ни одна ситуация, в которой он оказывался в детстве, не имела ничего общего с той, в которой я с ним увиделась.


Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте.
Купить недорого с доставкой можно здесь