Сын террориста. История одного выбора

На нем оранжевый комбинезон. У него сильно воспален глаз. Отцу сейчас 36 лет, но он выглядит изможденным, утомленным и не очень похож на себя самого. Впрочем, при виде нас его глаза освещаются любовью. Мы бежим к нему.

Мы обнимаемся, целуемся и после того, как он заключил нас четырех в свои объятия, будто завязал в один большой узел, отец начинает уверять нас, что он невиновен. Он хотел просто поговорить с Кахане, рассказать ему об исламе, убедить его, что мусульмане ему не враги. Он уверяет нас, что у него даже не было пистолета и что он не убийца. Еще до того, как он закончил, моя мать всхлипывает. “Я знала, — говорит она. — В душе я это знала, я знала, я знала”.

Мой отец разговаривает с моей сестрой, с моим братом и со мной по очереди. Он задает нам те же два вопроса, которые он будет задавать годами — и при личной встрече, и в письмах: Ты читаешь молитвы? Ты хорошо относишься к матери?

— Мы все еще семья, Зи, — говорит он мне. — И я все еще твой отец. Неважно, где я нахожусь. Неважно, что люди говорят обо мне. Понимаешь?

— Да, Баба.

— И все-таки ты на меня не смотришь, Зи. Дай-ка я взгляну в глаза, которые я тебе дал, пожалуйста.

— Да, Баба.

— Так-так, но мои глаза зеленые! А твои глаза — они то зеленые, то голубые, то фиолетовые. Ты уж должен решить, какого цвета твои глаза, Зи!

— Я решу, Баба.

— Очень хорошо. А теперь иди поиграй с братом и сестрой, потому что, — тут мой отец поворачивается к моей матери и тепло ей улыбается, — я должен поговорить с моей королевой.

Я плюхаюсь на пол и вытаскиваю из рюкзака несколько игр: тут и “Четыре в ряд”, и “Горки и лесенки”. Мои мать и отец сидят за столом, крепко держась за руки, и тихо беседуют, думая, что мы не слышим. Моя мать ведет себе так, как будто она сильнее, чем есть на самом деле. Она говорит ему, что она в порядке, что она справится с детьми и в его отсутствие, что она только за него и беспокоится. Она так долго держала в себе эти вопросы, что теперь выпаливает их скороговоркой: Ты в порядке, Саид? Тебя хорошо кормят? Здесь есть еще мусульмане? Охрана позволяет вам молиться? Что тебе привезти? Что я могу сказать тебе, Саид, кроме того, что я тебя люблю, люблю, люблю?





* * *


Как и предполагала моя мать уже в ту минуту, когда расстелила на полу простыню и велела мне сложить в нее вещи, мы не вернулись в нашу квартиру в Клиффсайд-Парке. Пока что мы живем в Бруклине у дяди Ибрагима — трое взрослых и шестеро детей в двухкомнатной квартире — и стараемся по кирпичикам выстроить новую нормальную жизнь.

Полиция Нью-Йорка тщательно обыскала нашу квартиру в Клиффсайд-Парке спустя несколько часов после того, как мы оттуда ушли. Пройдут годы, пока я не стану достаточно взрослым, чтобы в деталях прочитать об этих событиях, но к тому моменту я уже буду знать, что отец лгал, когда уверял нас, что он не убийца. Полиция изъяла при обыске 47 коробок подозрительных материалов, указывавших на возможный международный заговор: инструкции по изготовлению бомб, список потенциальных мишеней-евреев и упоминания о возможной атаке на “самые высокие здания в мире”. Большинство документов — на арабском языке, и следствие исключает из материалов дела часть бумаг, классифицировав их как “исламскую поэзию”. Никто не будет заниматься переводом этой кучи арабских бумажек до первой атаки на Всемирный торговый центр три года спустя.

(Примерно в это же время агенты ФБР арестуют моего дядю Ибрагима и во время обыска в его квартире найдут поддельные паспорта Никарагуа с именами всех членов нашей семьи. Если бы убийство Кахане прошло так, как планировал мой отец, то я, вероятно, вырос бы в Центральной Америке и носил испанскую фамилию.)

Но власти не просто не обращают внимания на 47 коробок из нашей квартиры. У ФБР есть запись с камер наблюдения, на которой видно, как мой отец и другие тренируются на стрельбище в Калвертоне, — но никому не приходит в голову сложить два и два. Старший детектив нью-йоркской полиции продолжает утверждать, что мой отец — стрелок-одиночка. Это совершенно абсурдное мнение было впоследствии опровергнуто расcледованием журналиста Питера Лэнса и правительства США.

В течение многих лет будут время от времени появляться версии, что мой отец вошел в “Мариотт” по крайней мере с одним, а может, и с двумя сообщниками, однако по этому делу больше не будет проходить ни один обвиняемый. Мой отец надел кипу, чтобы смешаться с толпой, состоявшей по большей части из ортодоксальных евреев. Он подошел к эстраде, с которой Кахане со свойственной ему страстью обличал арабскую угрозу, остановился на секунду и громко сказал: “Этот час настал!” Потом он выстрелил в раввина и бросился вон из банкетного зала. Один из сторонников Кахане, 73-летний старик, попытался остановить убийцу. Мой отец выстрелил ему в ногу и выбежал на улицу. Его друг Рыжий, водитель такси, который позже в ту же ночь в таком волнении звонил моей матери, должен был поджидать отца в своей машине у входа в “Мариотт”. Однако, судя по всему, швейцар сказал ему отъехать. Так что мой отец оказался не в том такси. Когда машина проехала один квартал, еще один сторонник Кахане выбежал перед ней на дорогу, чтобы не дать преступнику сбежать. Отец приставил пистолет к голове водителя, но водителю удалось выпрыгнуть из такси. Тогда мой отец тоже выскочил из машины и побежал по Лексингтон-авеню, наткнулся на вооруженного работника почтовой службы и ввязался с ним в перестрелку. На почтальоне был бронежилет, мой отец был ранен и рухнул на тротуар. Согласно некоторым версиям, сообщники моего отца в это время спокойно скрылись в метро.

История подтвердит, что мой отец на самом деле действовал не один. Но сейчас на дворе 1990 год, и офицеры полицейского управления Нью-Йорка даже вообразить себе не могут существование какой-то там глобальной террористической сети — и, по правде говоря, никто другой тоже не может. Во всяком случае, полиции совершенно неинтересно заниматься ее изучением и преследованием.





* * *


Не вернулись мы и в нашу старую школу в Клиффсайд-Парке. Журналисты слетелись туда на следующее утро после убийства, и мы больше не чувствовали себя в школе в безопасности. И нам там явно не были рады. Зная, что нам некуда идти, исламская школа Аль-Газали, в Джерси-Сити, пригласила нас к себе и предложила стипендии. Выходит, слова на футболке Амму Ибрагима — “Помогайте друг другу и в радости, и в горе” — могут быть и призывом к милосердию, а не только к насилию.

Моя мать с благодарностью принимает стипендии, и мы возвращаемся в Джерси-Сити. Но все, что мы теперь можем себе позволить, — квартира в трущобной части Резервуар-авеню. Моя мать просит домовладельца установить решетки на окнах, но это не мешает местным пьяницам приставать к моей сестре, ко мне и к брату, когда мы играем на улице. Мы снова переезжаем, теперь это столь же мутный квартал на Сент-Пол-авеню. Однажды мама уходит забрать нас из школы, и в это время кто-то залезает в дом, уносит все, что может унести, и оставляет нож на клавиатуре нашего компьютера. В разгар всех этих событий мы как раз начинаем снова ходить в школу. Я в первом классе. Это середина года — худшее время для перехода в новую школу, даже если бы я не был застенчивым ребенком из печально известной семьи.

В мой первый день в Аль-Газали я с опаской подхожу к классу. Входная дверь огромная и завершается сверху аркой — я словно вхожу в пасть кита. В классе стоит гул. Однако как только я показываюсь на пороге, все головы поворачиваются. Все замирают. На две секунды воцаряется тишина. Две секунды. Раз Миссисипи, два Миссисипи. А потом дети вскакивают. Они со скрипом отодвигают стулья и кидаются ко мне. Это происходит так быстро, что я не успеваю понять, как они настроены. Враждебно? Дружелюбно? Я сделал что-то непростительное? Или я для них герой? Дети кричат, один громче другого. И все они задают один и тот же вопрос: Твой папа убил раввина Кахане? Они явно хотят, чтобы я сказал “да”, и я их разочарую, если скажу “нет”. Учительница пытается пробраться ко мне, раздвигая толпу детей: Садитесь, садитесь! В этой нелепой ситуации все, что приходит мне на ум — десятки лет спустя я все еще вздрагиваю при этом воспоминании, — это пожать плечами и улыбнуться.

В эти первые морозные месяцы 1991 года СМИ и большая часть людей в мире уверены, что мой папа — чудовище. До моей матери доходят слухи, что Лига защиты евреев якобы объявила что-то вроде своей фетвы: “Убей сыновей Нуссара”. Тем не менее для многих мусульман мой отец — герой и мученик. Меир Кахане, утверждают эти люди, сам был фанатиком, олицетворением насилия и жажды мести, экстремистом, которого осуждали даже многие единоверцы. Он называл арабов собаками. Он хотел, чтобы Израиль полностью очистили от арабов — силой, если понадобится. Так что пока одни считают моего отца настоящим демоном, многие мусульмане подходят к нам на улице, чтобы выразить благодарность. Мы получаем финансовую помощь со всего мира. Эти пожертвования обеспечивают нашу семью и даже дают нам с братом и сестрой возможность позволить себе единственное излишество за все наше детство. Однажды вечером моя мать показывает нам каталог универмага “Сирс” и говорит, что мы можем выбрать все, что захотим. Я выбираю все, связанное с черепашками-ниндзя. Потом выясняется, что отец одного из моих одноклассников в Аль-Газали так восхищен поступком моего отца, что при каждой нашей встрече дарит мне стодолларовую бумажку. Я стараюсь встречаться с ним как можно чаще. На эти деньги я покупаю свой первый “Геймбой”. Возможно, мир посылает мне двусмысленные сообщения, но “Геймбой” есть “Геймбой”.

Моего отца представляет адвокат и гражданский активист Майкл Тариф Уоррен. Когда другой легендарный адвокат-активист и бескомпромиссный радикал Уильям Кунстлер неожиданно предлагает свои услуги, Уоррен с благодарностью принимает помощь. У Кунстлера длинное скорбное лицо, очки на лбу и буйные седые волосы. Он разговаривает с нами тепло и оживленно, и он уверен, что мой отец имеет право на справедливый суд. Иногда Кунстлер и его команда работают в нашей квартире, часами прорабатывают стратегию защиты с моей матерью. Иногда мы приезжаем в его офис в Гринвич-Виллидж. На письменном столе адвоката стоит статуэтка “Давида” Микеланджело, и когда мы приходим, он из уважения к моей сестре и матери снимает свой галстук и набрасывает его на шею фигурки, чтобы прикрыть интимные части.

Кунстлер надеется убедить присяжных, что Кахане убили его из-за денежных разногласий его же сторонники, которые потом подставили моего отца. Моя мать и сама верит в эту историю — ее муж сказал ей, что он невиновен, но должно же быть хоть какое-то объяснение убийства. Мы все втягиваемся в дело моего отца. Говорят, что на защиту Баба уже пожертвовано 163 000 долларов. Амму Ибрагим связался с Усамой бен Ладеном, и тот лично пожертвовал двадцать тысяч.

Мы снова и снова навещаем отца на Рикерс-Айленд. Я так часто вижу его в тюремном комбинезоне, что это уже окрашивает мои более ранние воспоминания. Десятки лет спустя я буду вызывать в воображении семейный обед в Клиффсайд-Парке за год или больше до ареста отца: мы все сидим за столом, и он, одетый в ярко-оранжевый комбинезон, ласково разговаривает с нами и передает мне блюдо с бараниной.





6

21 декабря 1991 года. Верховный суд Нью-Йорка, Манхэттен




В зале суда сторонники моего отца сидят по одну сторону от прохода, сторонники Кахане — по другую, словно на свадебной церемонии в церкви. Те, кто сидят ближе к проходу, уже затевали драку прямо во время судебного заседания, так что сегодня в суде присутствуют 35 офицеров полиции. Суббота. Присяжные обсуждали дело четыре дня. Они слышали, как гособвинение утверждает, что Эль-Саид Нуссар — человек, исполненный жестокости, убийца-одиночка. Они видели, как главный прокурор взял револьвер “Магнум-357”, бросил взгляд на моего отца, а потом повернулся к присяжным и произнес: “Это оружие унесло жизнь одного человека, ранило еще двоих и испугало огромное количество людей. Вынесите ему вердикт, который ясно скажет: не здесь, Нуссар, не здесь”.


Присяжные выслушали и мнение команды Кунстлера: Кахане убили враги в его собственном окружении, а затем убийцы подставили моего отца, подложив ему орудие убийства, когда он лежал, истекая кровью, на Лексингтон-авеню. Присяжным не раз напомнили, что благодаря смятению, царившему в “Марриотте”, ни один свидетель не помнит, чтобы он видел, как мой отец стреляет в Кахане.

Когда присяжные возвращаются в зал, чтобы вынести вердикт, уже поздний вечер и мы с мамой уже дома в Джерси-Сити. Звонит телефон. Моя мать берет трубку. Это жена дяди Ибрагима, Амина. Она кричит так громко, что даже я ее слышу: “Невиновен! Он невиновен!”

Зал суда просто взрывается после вердикта. С одной стороны зала слышны крики ярости, с другой — стоны облегчения. Они как два противостоящих штормовых фронта. Что касается судьи Элвина Шлезингера, он разочарован решением присяжных. Он считает, что это решение “лишено здравого смысла и логики”. Потом, словно испугавшись, что он выразился недостаточно ясно, судья добавляет: “Я уверен, что обвиняемый совершил насилие над нашей страной, нашей конституцией и нашими законами, над людьми, которые стараются мирно сосуществовать”.

Присяжные признали моего отца виновным по менее тяжелым статьям: незаконное владение оружием, нападение (на почтальона и старика — сторонника Кахане), применение насилия (угон такси). Судья приговаривает его к максимальному сроку, предусмотренному законом: от семи до двадцати двух лет. Но толпа все еще бурлит, даже когда присяжные покидают зал суда. Один из сторонников Кахане указывает на пустую ложу присяжных и кричит: “В этом жюри не было наших!” Другие скандируют: “Смерть Нуссару! Смерть Нуссару! Арабские псы сдохнут!”





* * *


Тот факт, что отца не признали виновным в убийстве, дает нашей семье некоторую надежду на то, что нас перестанут преследовать. Адвокаты подают апелляцию. Мне восемь лет, и я уверен, что Баба в любой момент может войти в дверь, и мы снова заживем как прежде. Но отец так и не появляется. И с каждым новым днем, когда этого не происходит, я все глубже ухожу в себя.

После суда проходит год, и щедрый поток пожертвований в адрес нашей семьи потихоньку иссякает и превращается в тонкий ручеек. Прожить на эти деньги становится непросто. Друзья моего отца все еще верны его семье (Мохаммед Саламех, работающий курьером, обещает жениться на моей сестре, когда она подрастет), но в еще большей степени они верны джихаду (еще до того, как моя сестра станет подростком, Саламеха осудят на 240 лет тюрьмы за соучастие в нападении на Всемирный торговый центр). Мы все время переезжаем из Нью-Джерси в Пенсильванию или обратно, обычно после очередной угрозы. К моменту окончания школы я сменю местожительство 28 раз.

Мы теперь постоянно живем в плохих, опасных районах, и поблизости нет других мусульманских семей. Меня все время пинают и толкают в школе, потому что я не такой, как они, потому что я толстый и мало разговариваю. Мою мать обижают на улице, дразнят ее “привидением” и “ниндзя” из-за ее хиджаба и никаба. Нет никакой стабильности. Кто-нибудь всегда узнает, кто мы такие. Тут же распространяется молва, что мы те самые Нуссары. Снова страхи, снова унижения, снова мы переезжаем.

И поверх всего этого я ощущаю нескончаемую пустоту — я скучаю по папе. Я физически ощущаю, как эта пустота все разрастается, пока наконец не занимает мои мысли полностью. Его нет, чтобы поиграть со мной в футбол. Его нет, чтобы объяснить мне, как вести себя с ребятами, которые надо мной издеваются. Его нет, чтобы защитить мою мать от обидчиков на улице. Он в федеральной тюрьме в городе Аттика и не выйдет на свободу, пока мне не исполнится по крайней мере пятнадцать. А может, и до тех пор, пока мне не исполнится двадцать девять. (Я непрерывно произвожу в уме эти подсчеты.) Я говорю себе, что больше не стоит на него рассчитывать. Но каждый раз, когда мы видимся, надежда возвращается. Когда я снова вижу всю нашу семью в сборе, мне кажется, что возможно все, даже невозможное.





* * *


Мне девять лет, и однажды в прекрасный субботний день мать везет нас через весь штат Нью-Йорк в Аттику — это в дальнем углу штата, недалеко от канадской границы. Наша машина — старый универсал с обшивкой “под дерево” по бортам. Мама разложила задние сиденья, чтобы мы могли и поспать, и поиграть или повозиться, если захотим. С того самого момента, как мы выехали из Нью-Джерси, я ужасно нервничаю. В эти выходные мы едем не просто на свидание с отцом в какой-то огромной унылой комнате, где нечего делать, кроме как играть в китайские шашки. В эти выходные мы будем “жить” с папой. Моя мать пыталась объяснить, как это будет, но я все еще не могу себе этого представить. По дороге мы останавливаемся у бакалейной лавочки — так или иначе, маме придется готовить на нас всех, — и она позволяет мне взять коробку моего любимого шоколадного печенья. Когда мы возвращаемся в машину, я нервничаю в два раза больше — и оттого, что скоро увижу папу, и оттого, что у меня есть печенье. Моя мать смотрит на меня в зеркало заднего вида и смеется. Она больше никогда не увидит меня счастливым.

Тюрьма “Аттика” большая и серая, она похожа на замок какого-то депрессивного короля. Мы проходим через пост охраны. Охранники проверяют все, что у нас есть с собой, даже покупки, упаковка которых должна быть совершенно целой.

“У нас тут проблема”, — говорит вдруг один из охранников, держа в руках коробку шоколадного печенья. С коробкой что-то не так? Выясняется, что в прозрачном окошке на лицевой стороне упаковки есть дырочка, так что мне нельзя взять печенье с собой. Мои глаза наполняются слезами. Я уверен, что как только мы уйдем, охранники съедят мое печенье. Они же знают, что ничего плохого в печенье нет!

Моя мать кладет руку мне на плечо. “Угадай, что я сделала?” — шепчет она.

Если я отвечу, мой голос дрогнет, а я не хочу опозориться перед охранниками, так что я просто вопросительно смотрю на мать, пока она не наклоняется ко мне и не произносит мне на ухо эти прекрасные слова: “Я купила еще одну коробку!”

Я бегу по траве к моему отцу. Он широко улыбается и знаками показывает мне, чтобы я бежал быстрее, быстрее, быстрее. Он стоит перед белым одноэтажным домиком, который втиснули на территорию тюрьмы, чтобы семьи, такие, как наша, могли провести выходные вместе. Тут есть стол для пикника, качели, гриль. Когда я подбегаю к отцу, мне уже не хватает воздуха. Я обхватываю его руками, и он наклоняется, чтобы поднять меня. Он притворяется, что я стал слишком большой и тяжелый. “О, Аллах! — охает он. — Зи — это слишком короткое имя для такого громадины!” — и он падает навзничь на подстриженный газон. Мы боремся несколько мгновений, а потом мой брат зовет с качелей: “Качни меня, Баба, качни меня!”

Выходные проходят идеально, прекрасны даже самые скучные моменты, потому что это нормальная жизнь. Мы играем в футбол с семьей из соседнего домика. У нас спагетти с тефтелями на ужин и тарелка шоколадного печенья на десерт. Потом мои родители желают нам спокойной ночи (еще совсем рано) и исчезают в спальне. Моя сестра говорит нашему маленькому брату, что ему тоже пора идти в кровать, но он говорит, что ни капельки не устал, — и ровно через тридцать секунд засыпает одетым на черном кожаном диване в гостиной. А мы с сестрой пользуемся моментом и вставляем в видеомагнитофон кассету с фильмом “Куджо”, которую я положил в нашу корзинку в тюремной библиотеке. Тот самый фильм о симпатичном сенбернаре, которого укусила летучая мышь, и он заразился бешенством, а затем превратился в настоящего маньяка-убийцу. Мы с сестрой прижимаемся друг к другу от страха, пока смотрим на все эти ужасы. Наша мать, наверное, тоже сошла бы с ума от ужаса, если бы знала, что мы тут смотрим, и от этого чувства фильм становится еще увлекательнее.

Итак, в эти выходные мы настоящая семья, и Баба уверенно заявляет, что так будет всегда. Да, каждый день в шесть часов вечера звонит телефон, и мой отец должен произнести свое полное имя, и свой идентификационный тюремный номер, и еще какие-то данные, чтобы подтвердить, что он не пытался сбежать. Да, наш зеленый дворик окружен по периметру забором, поверх которого натянута колючая проволока. И да, за забором есть еще глухая серая стена в 30 футов высотой. Но сейчас мы вместе, все пятеро, и мир за стеной нам вроде бы не угрожает. Похоже, эта высокая серая стена на самом деле защищает нас: не отца она удерживает внутри, а всех остальных людей — снаружи.

Как всегда, в общей картине есть детали, о которых я ничего не знаю. Когда Баба с нами, он похож на ласкового сенбернара, но когда мы уезжаем, он опять тонет в ненависти. Как только мы залезаем обратно в машину, чтобы пуститься в нескончаемое путешествие обратно в Нью-Джерси, одурелые от счастья и полные несбыточных надежд, мой отец возвращается в свою камеру и разражается проклятьями в адрес судьи-еврея, который приговорил его к тюремному заключению. Он велит своим друзьям из мечети, приехавшим к нему на свидание, убить судью: “Почему это я должен проявить к нему милосердие? Разве он был милосерден по отношению ко мне?” Когда из этого плана ничего не выходит, отец задумывает еще более гнусный сговор. Пока я мечтаю, как мы снова станем настоящей семьей, он рисует у себя в воображении картину крушения башен-близнецов.





7

26 февраля 1993 года. Джерси-Сити, Нью-Джерси




Мне вот-вот исполнится десять, и меня уже несколько лет травят в школе. Я не буду делать вид, что это только из-за моего отца. По причине, которую я не могу понять — и мне целой жизни не хватит, чтобы разобраться, — я просто какой-то магнит, притягивающий обидчиков. Последняя их выдумка — подстеречь меня, когда я открываю свой шкафчик, изо всех сил толкнуть меня сзади, чтобы я врезался лицом в открытую дверцу, и убежать. Когда такое случается, директор школы говорит, что хочет быть “справедливым по отношению ко всем сторонам”, так что меня обычно наказывают наравне с моими обидчиками. Злость и страх прочно свили гнездо у меня внутри. Сегодня пятница, и мама позволила мне остаться дома, чтобы подлечиться от того, что мы между собой называем “букашки в желудке”.

Я устроился на диване, смотрю “Гарри и Хендерсоны” — фильм о семье, которая прячет от полиции существо, похожее на снежного человека, потому что полицейские никогда не поймут, какой он на самом деле добрый и нежный. Фильм прерывается на середине: срочные новости. Мама в спальне, она у нас теперь пишет исторический роман, так что в этот раз телевизор выключить некому.

На парковке под северной башней Всемирного торгового центра прогремел взрыв. Офицеры полиции Нью-Йорка, агенты ФБР, сотрудники Бюро алкоголя, табака, огнестрельного оружия и взрывчатых веществ — все они находятся на месте происшествия. Согласно предварительной версии, взорвался трансформатор.

Я стучу в дверь маминой спальни. Она не отвечает, и я тихонько приоткрываю дверь. Мама сидит за столом. Она погружена в свой роман. Это книга об американке, которая едет на Ближний Восток, и там с ней случаются какие-то приключения — вот и я все, что я знаю. Она продолжает печатать, словно в каком-то трансе.

— Ты должна пойти посмотреть, — говорю я. — Там что-то случилось.

— Не могу, — отвечает она, не поднимая головы.

— Но…

— Не мешай, Зи. Мою героиню застигла песчаная буря, а ее верблюд не желает тронуться с места.