Законный брак

– Ной, да вы просто гений! – воскликнул Фелипе.

– Правда, она гений! – подтвердил Кео.

Услышав комплимент, Ной так глубоко покраснела, что мне показалось, сейчас она упадет в обморок. Молодая женщина не осмеливалась посмотреть нам в глаза, но я знала, что ей очень приятно, пусть даже она и стесняется. Было видно, что Ной прекрасно понимает, что муж ценит ее по достоинству. Красивый и смышленый юный Кео был такого высокого мнения о своей жене, что не мог удержаться и не похвастаться ее успехами перед уважаемыми гостями! От столь откровенного признания ее значительности робкая Ной словно раздулась вдвое по сравнению со своим обычным размером (а она и так была вдвое больше своего обычного размера из-за ребенка). На какую-то долю секунды будущая молодая мама, казалось, пришла в такой восторг и возвышенное состояние духа, что я испугалась, как бы она не присоединилась, взлетев, к своей матери на лунном троне.



Когда позднее мы возвращались в гостиницу, события того вечера заставили меня вспомнить мою бабушку и ее замужество.

Моя бабушка Мод, которой недавно исполнилось девяносто шесть, принадлежит к людям, чьи понятия о комфорте скорее близки Кео и Ной, чем мне. Ее предками были эмигранты из Северной Англии; они приехали в Центральную Миннесоту на крытых повозках и пережили несколько немыслимо суровых первых зим в грубых хижинах из дерна. Почти загнав себя работой в могилу, эти люди смогли купить землю, построили на ней сначала маленькие деревянные дома, потом большие и, постепенно увеличивая поголовье скота, стали процветать.

Моя бабушка родилась в январе 1913 года, холодной зимой в прериях. Роды были домашними. Она пришла в этот мир с потенциально опасным дефектом – «волчьей пастью»; в нёбе у нее зияла дыра, а верхняя губа сформировалась не полностью. Железнодорожные пути оттаивали лишь к апрелю, и только тогда отец Мод смог наконец отвезти малышку в Рочестер, чтобы сделать первую операцию. До того срока родителям моей бабушки каким-то образом удавалось сохранить ребенку жизнь, несмотря на то что он не мог есть. Бабушка до сих пор не знает, как родители ее кормили, – предположительно, при помощи длинной резиновой трубки, которую отец принес из коровника. Недавно бабушка призналась мне, что жалеет, что не успела подробнее расспросить мать о тех тяжелых первых месяцах: в ее семье не принято было предаваться печальным воспоминаниям, поэтому первые месяцы ее жизни никогда и не обсуждались.

Хотя моя бабуля не из тех, кто жалуется, жизнь для нее выдалась нелегкая. Правда, в то время всем жилось нелегко, но на плечи юной Мод лег особо тяжелый груз – ее увечье, из-за которого у нее долго были проблемы с речью и огромный шрам посреди лица. Неудивительно, что она выросла очень застенчивой. Ввиду всех этих причин близкие думали, что она никогда не выйдет замуж. Вслух об этом, конечно, никто не говорил, но все и так знали.

Однако даже самая несчастная судьба иногда оборачивается непредсказуемыми преимуществами. Бабушкина удача была в том, что ей, единственной из всей семьи, дали приличное образование. Мод позволили полностью посвятить себя учебе, потому что ей это было просто необходимо, – ведь как незамужней женщине ей пришлось бы реализовываться другим способом, вне семьи.

И вот, в то время как всех мальчиков забирали из школы в восьмом классе и отправляли работать в поле и даже девочки редко заканчивали старшие классы (до окончания школы они обычно уже успевали выйти замуж и родить ребенка), Мод отправили в город, где она жила в местной семье и стала прилежной студенткой. Училась она превосходно. Особенно любила историю и английский язык и надеялась однажды стать учительницей, а пока же служила домработницей, чтобы накопить денег на колледж.

А потом началась Великая депрессия, и плата за обучение в колледже стала недостижимой. Но Мод продолжала работать и благодаря своим накоплениям стала существом, которое в тогдашней Центральной Миннесоте можно было встретить крайне редко: самостоятельная молодая женщина, сама добывающая свой хлеб.

Эти годы бабушкиной жизни – сразу после окончания школы – всегда занимали меня, потому что ее путь здорово отличался от судьбы других женщин. Поскольку ей не пришлось рано брать на себя обязанности по воспитанию детей, у нее накопился опыт жизни в реальном мире. Мать Мод редко покидала семейную ферму и ездила в город лишь раз в месяц (а зимой – никогда), чтобы закупиться основными продуктами – мука, сахар, – а также хлопчатобумажной тканью. Мод после окончания школы поехала в Монтану совсем одна и там работала в ресторане – разносила ковбоям пироги и кофе. Это было в 1931 году. Она совершала экзотические, необычные поступки, о которых не могла помышлять ни одна женщина в ее семье. Например, постриглась и сделала модную завивку (за целых два доллара!) в настоящей парикмахерской, рядом с настоящим вокзалом. Купила себе кокетливое, яркое, желтое облегающее платье в настоящем магазине. Ходила в кино. Читала книги. А из Монтаны в Миннесоту путешествовала автостопом – в кузове пикапа, принадлежащего русским эмигрантам, у которых был симпатичный сын ее возраста.

Вернувшись домой после приключений в Монтане, она устроилась домработницей и секретарем к богатой пожилой даме по имени миссис Паркер, которая любила выпить, покурить, посмеяться и в целом жила в свое удовольствие. Бабушка вспоминала, что миссис Паркер «даже материться не боялась» и устраивала дома такие шикарные вечеринки, что никто в жизни не догадался бы, что за окном свирепствует экономический кризис, – там были лучшие бифштексы, лучшее сливочное масло, вино и сигареты в неограниченном количестве. Кроме того, миссис Паркер была щедра и либеральна и часто дарила моей бабушке одежду. Правда, бабуля была вдвое тоньше хозяйки и потому не всегда могла воспользоваться ее великодушием.

Бабушка трудилась изо всех сил и откладывала деньги. Этот момент нужно подчеркнуть особо: у нее были свои сбережения. Если бы вы прочесали родословную Мод на несколько веков назад, то не нашли бы ни одной женщины, у которой были бы свои деньги. Мод же удалось даже откладывать деньги на операцию, которая сделала бы ее шрам менее заметным. Но, на мой взгляд, ее независимость в молодости лучше всего символизирует одна вещь: великолепное пальто цвета красного вина с настоящим меховым воротником, купленное за двадцать долларов в начале 1930-х годов. Для женщины из семьи Мод это было беспрецедентное расточительство. Бабушкина мать – моя прабабушка – потеряла дар речи, узнав, что можно потратить такую астрономическую сумму на какое-то там пальто. И снова Мод оказалась первой женщиной за всю историю нашей семьи, которая купила сама себе столь дорогую и красивую вещь.

Глаза бабули до сих пор сияют нескрываемым удовольствием, когда ее расспрашивают о той покупке. Пальто цвета красного вина с воротником из натурального меха было самой красивой вещью, что когда-либо была у бабушки в жизни до этого – да и после, пожалуй. Она до сих пор помнит, как мех приятно щекотал ее шею и подбородок.

Позднее, в том же году, Мод познакомилась с молодым фермером по имени Карл Олсон (может быть, в момент знакомства на ней было то самое пальто). Его брат ухаживал за бабушкиной сестрой. Карл (это был мой дедушка) влюбился в Мод. Он не был романтиком, поэтом и уж точно не был богачом. (Его накопления казались ничтожными даже по сравнению со скромным бабушкиным счетом.) Но мужчина он был умопомрачительно красивый, и трудолюбия ему было не занимать. Бабушка тоже его полюбила, и вскоре, ко всеобщему удивлению, Мод Эдна Моркомб вышла замуж.

В прошлом, раздумывая над этой историей, я всегда приходила к выводу, что с замужеством самостоятельности Мод пришел конец. Ее жизнь примерно до 1975 года состояла из одних лишений и тяжелого труда. Ей и раньше приходилось надрываться, но на сей раз всё оказалось гораздо хуже, не успела она опомниться. Из роскошного дома миссис Паркер (никаких больше бифштексов, вечеринок и водопровода) она переехала на ферму моего деда. Карл был из семьи суровых шведских эмигрантов, и молодоженам пришлось поселиться в маленьком доме, где, кроме них, жил еще младший брат моего деда и их отец, мой прадед. Мод была единственной женщиной на ферме, поэтому готовить и стирать ей пришлось на троих – а нередко у нее столовались и рабочие, что помогали на полях. Когда благодаря программе Рузвельта по электрификации сельских районов в городок наконец-то провели электричество, бабулин свёкор раскошелился лишь на лампочки самой низкой мощности, да и те редко включали. В этом доме Мод и вырастила первых пятерых детей – а всего у нее их было семь. В этом доме родилась моя мать. Первые трое росли в одной комнате, где была одна-единственная лампочка, – дети Кео и Ной наверняка будут расти в таких же условиях. (А у свёкра Мод и ее деверя были отдельные комнаты, между прочим.) За роды старшего сына, Ли, Мод и Карл расплатились с врачом теленком. Денег у них просто не было. Никогда. Сбережения Мод – деньги, которые она откладывала на пластическую операцию, – давно пошли на обустройство фермы. После рождения старшей дочери, моей тети Мари, бабушка разрезала свое любимое пальто цвета красного вина и использовала материал, чтобы сшить рождественский костюмчик для малышки.

В моем представлении бабушкина жизнь всегда была показательным примером того, чем замужество чревато для нашей братии. Под «нашей братией» я подразумеваю женщин своей семьи, особенно по материнской линии, – мое наследие, мою историю. Ведь то, что бабушка сделала со своим пальто – самой драгоценной вещью, какая у нее была когда-либо, – явилось символом той жертвы, которую принесли все женщины ее поколения – и прежних поколений тоже – ради своей семьи, мужей и детей. Они порезали самую прекрасную, самую великолепную часть себя и отдали ее другим. Перекроили себя по чужому лекалу. Во всем себя ограничивали. Последними ужинали и первыми вставали по утрам, протапливая холодную кухню в начале каждого дня, который, как и предыдущий и все последующие, был посвящен заботе о других. Они умели жить только так. Это был их главный глагол и основополагающий жизненный принцип: отдавать.

Я всегда плакала, слушая историю о пальто цвета красного вина с воротником из натурального меха. И я совру, если скажу, что эта история не повлияла на мое отношение к браку и не укрепила во мне молчаливое сожаление о том, что этот институт способен сотворить с добрыми женщинами. Но я также совру (или, по крайней мере, скрою от вас важную информацию), если умолчу о неожиданном продолжении этой истории. За несколько месяцев до того, как Министерство нацбезопасности приговорило нас с Фелипе к законному браку, я поехала в Миннесоту навестить бабушку. Я сидела с ней рядом, а она шила лоскутное покрывало и рассказывала мне всякие истории. А потом я впервые задала ей такой вопрос:

– Какое время в твоей жизни было самым счастливым?

Мне казалось, я уже знаю ответ. Счастливее всего бабуля была в начале 1930-х годов, когда жила с миссис Паркер и гуляла по улицам с модной стрижкой, в облегающем желтом платье и приталенном пальто цвета красного вина. Наверняка это так. Но есть одна проблема с этими бабушками: хоть они и рассказывают о себе так много, у них все равно есть собственное мнение о том, как сложилась их жизнь. Вот и моя бабушка ответила:

– О, самым лучшим временем были те годы после замужества, когда мы с твоим дедушкой жили на ферме Олсонов.

Дайте-ка напомню: в те годы у них не было ничего. Мод фактически состояла в домашнем рабстве, обслуживая троих взрослых мужиков, угрюмых шведских фермеров, которые вечно дулись друг на друга. Она и ее маленькие дети в мокрых тряпочных пеленках были вынуждены тесниться в одной холодной, плохо освещенной комнате. Каждая беременность делала ее слабее и приносила болезни. То были времена Великой депрессии. Ее свёкор отказался провести в дом водопровод. И еще много чего…

– Бабушка, – сказала я, взяв ее ладони с распухшими от артрита суставами, – да как же так? Разве может быть, чтобы это были лучшие годы в твоей жизни?

– Может, – ответила она. – Я была счастлива, потому что у меня была своя семья. Муж. Дети. Я никогда и не мечтала, что всё это будет у меня в жизни.

Ее слова удивили меня, но я ей поверила. Однако поверить – еще не означает понять. А смысл бабушкиного ответа дошел до меня лишь через несколько месяцев, в Лаосе, когда я ужинала с Кео и Ной. Сидя в их хижине на земляном полу, я смотрела, как Ной безуспешно пытается устроиться поудобнее со своим беременным животом, и, естественно, начала предполагать всякое о том, как ей живется. Мне было ее жалко – ведь из-за раннего замужества на ее долю выпало столько трудностей. А еще я беспокоилась, как она будет воспитывать своего ребенка в доме, и без того кишащем огромными лягушками. Но когда Кео начал похваляться, какая умница его жена (что она придумала с этими инкубаторами!), когда я увидела радость, промелькнувшую на лице молодой женщины, такой робкой, что за весь вечер она едва встретилась с нами взглядом, – в этот момент я вдруг поняла свою бабушку. Я вдруг узнала ее, увидела в Ной ее отражение, увидела ее такой, какой прежде видеть не приходилось.

Я поняла, что чувствовала моя бабушка в годы, когда была молодой женой и матерью: она чувствовала гордость, собственную значимость и важность. Почему в 1936 году Мод была так счастлива? По той же причине, почему Ной была счастлива в 2006-м: она знала, что кто-то в ней нуждается. Она была рада, что у нее есть спутник жизни и они строят что-то вместе; счастлива, потому что глубоко верила в то, что они строят, и поражалась тому, что ей разрешили участвовать в таком великом деле.

Не стану оскорблять мою бабушку или Ной, утверждая, что им следовало бы направить усилия на достижение чего-то большего в жизни (чего-то, что соответствует моим стремлениям и идеалам). Я также не утверждаю, что желание быть центром существования мужа свидетельствует или свидетельствовало о том, что эти женщины в чем-то ущербны. Я просто приму как должное, что Ной и моя бабушка понимают, что для них значит счастье, и с почтением поклонюсь их опыту. Они получили именно то, о чем всегда мечтали.

Итак, это мы выяснили.

Или нет?

Потому что (сейчас я еще сильнее вас запутаю) я не могу не упомянуть и о том, чем закончился наш с бабушкой разговор в тот день в Миннесоте. Она знала, что я недавно влюбилась в парня по имени Фелипе, и слышала, что у нас всё серьезно. Мод не любит совать нос в чужие дела (в отличие от ее внучки), но раз уж мы разговорились по душам, она сочла уместным задать мне прямой вопрос:

– И какие у вас планы?

Я ответила, что пока не знаю, – знаю лишь, что хочу быть с ним, потому что он добрый, любит меня и поддерживает, и с ним я счастлива.

– Но вы не собираетесь… – Она не договорила.

И я не закончила вопрос за нее. Я знала, что ее интересует, но в тот момент своей жизни не намеревалась выходить замуж, вообще не намеревалась выходить, вот и промолчала, надеясь, что она забудет.

Но спустя минуту бабушка попробовала еще раз:

– А вы не хотите завести…

И снова я не ответила. Не хотелось ни грубить, ни притворяться. Я знала, что не хочу иметь детей, и мне не хотелось разочаровывать бабулю.


Но потом эта почти столетняя женщина меня просто потрясла. Всплеснув руками, она воскликнула:

– Ну ладно, что уж ходить вокруг да около! Я вот что хочу сказать: теперь, когда ты встретила такого хорошего мужчину, не вздумай выскочить за него, нарожать детей и забросить свои книги!

Ну и как это прикажете понимать?

Какой вывод я должна сделать, если бабушка говорит, что лучшим решением в ее жизни было пожертвовать всем ради детей и мужа, и тут же, в следующем предложении, добавляет, что не хочет, чтобы я сделала тот же выбор? Не знаю, как примирить эти две реальности, – разве что признать, что они обе истинные и имеют право на существование, пусть даже и вступают в противоречие друг с другом. Женщине вроде моей бабули, которая прожила такую долгую жизнь, позволительно быть загадочной и противоречивой. Ее натура имеет много сторон, как и у всех нас. Кроме того, такая тема, как брак и женщины, противится однозначному определению – загадки тут на каждом шагу.



Чтобы подобраться хоть сколько-нибудь близко к распутыванию этого клубка – я имею в виду проблему женщин и брака, – начнем с холодного и неприглядного факта: женщинам брак предоставляет куда меньше преимуществ, чем мужчинам. Это не я придумала, и мне не нравится об этом говорить, но, увы, такова печальная правда, подтвержденная сотнями исследований. И напротив, институт брака всегда крайне благотворно влиял на мужчин. Статистические таблицы утверждают, что, если вы мужчина и хотите прожить долгую счастливую жизнь в здравии и процветании, самый мудрый шаг, который можно предпринять в этом направлении, – жениться. Жизнь женатых мужчин складывается на порядок удачнее, чем у неженатых. Они дольше живут, больше зарабатывают, преуспевают в карьере; у них меньше шансов умереть насильственной смертью, они считают себя счастливыми гораздо чаще холостяков и намного реже страдают алкоголизмом, наркоманией и депрессиями.

«Трудно придумать систему, препятствующую человеческому счастью больше, чем брак», – писал Перси Биш Шелли в 1813 году Но он был неправ – по крайней мере в том, что касается мужского счастья. Если верить статистике, женатый мужчина получает всё.

Но что удручает, у женщин всё с точностью до наоборот. Современные замужние женщины живут не лучше своих незамужних товарок. Продолжительность жизни замужних американок, к примеру, не больше, чем у незамужних, как и их заработок (после замужества доход женщины уменьшается в среднем на семь процентов). Замужние женщины не добиваются таких карьерных успехов, как одинокие, и у них больше шансов умереть насильственной смертью – причем, как правило, от руки собственного мужа. Это приводит нас к мрачному выводу: с точки зрения статистики, самый опасный человек в жизни среднестатистической замужней женщины – ее собственный супруг.

В результате мы имеем дело с явлением, которое озадаченные социологи окрестили «дисбалансом полезности брака». Красивое название для такого удручающего феномена: с принесением брачных обетов женщины по большей части проигрывают, в то время как мужчины срывают куш.

Но прежде чем броситься на пол и зарыдать – а именно это мне хочется сделать, прочитав такую статистику, – должна сказать, что в последнее время ситуация улучшается. По мере того как с каждым годом всё больше женщин обретают самостоятельность, дисбаланс полезности брака сокращается. Есть несколько факторов, позволяющих значительно уменьшить несправедливость. Например, чем более образованна замужняя женщина, чем больше она зарабатывает, чем позднее выходит замуж, чем меньше у нее детей и чем больше муж помогает ей по хозяйству, тем лучше качество ее жизни. Пожалуй, во всей западной истории не было более удачного момента, чтобы выйти замуж, чем наше время. Если вы решили наставить дочь на путь истинный и хотите, чтобы ее взрослая жизнь сложилась счастливо, посоветуйте ей получить достойное образование, не выходить замуж как можно дольше, самой зарабатывать на хлеб, родить как можно меньше детей и найти мужчину, который будет мыть ванну. Тогда у нее появится реальный шанс прожить почти такую же здоровую, счастливую и благополучную жизнь, как и у ее будущего мужа.

Почти такую же.

Ведь несмотря на то, что дисбаланс уменьшился, он всё же существует.

Учитывая вышесказанное, давайте задумаемся на минутку над таким парадоксом: почему так много женщин по-прежнему искренне мечтают выйти замуж, хотя им раз за разом доказывают, что этот выбор принесет лишь непропорционально большие неприятности. Можно, конечно, предположить, что женщины просто не знают статистику, – но мне кажется, здесь всё не так просто. Есть что-то еще в отношениях женщины к замужеству, что-то более глубокое, эмоциональное – то, что вряд ли изменит одна лишь социальная кампания («Не выходите замуж раньше тридцати, не достигнув финансового благополучия!»).

Озадачившись этим парадоксом, я решила расспросить о нем нескольких американских подруг по электронной почте. Эти девушки, как мне было известно, мечтали выйти замуж. Лично я никогда не испытывала такого страстного желания окольцеваться, и потому оно было мне не совсем понятно – однако мне хотелось взглянуть на ситуацию их глазами. «Объясните, из-за чего сыр-бор», – попросила я.

Некоторые ответили серьезно, другие – в шутку. Одна из подруг сочинила целый медитативный трактат о своем желании найти мужчину, который стал бы, по ее изящному выражению, «человеком, с которым мы вместе могли бы наблюдать за течением жизни, – именно этого мне всегда не хватало». Другая сказала, что просто хочет завести семью, «хотя бы для того, чтобы нарожать детишек, – надо же наконец использовать мою большую грудь по назначению». Но в наши дни женщины могут формировать отношения и заводить детей и не вступая в брак – так откуда это странное желание сделать всё законно?

Когда я повторила свой вопрос в таком ключе, одна моя незамужняя подруга ответила: «Для меня выйти замуж – значит почувствовать, что меня кто-то выбрал». Она также добавила, что, хотя перспектива построить совместную жизнь с другим человеком кажется ей привлекательной, больше всего она мечтает именно о свадьбе – публичном событии, которое «раз и навсегда докажет всем, и особенно мне, что я достаточно хороша, чтобы кто-то выбрал меня своей спутницей навеки».

Возможно, вы скажете, что моей подруге промыли мозги американские СМИ, безжалостно пичкающие ее фантазиями о вечном женском счастье (прекрасная невеста в белом платье, кружева и кипа цветов, в окружении услужливых подружек). Но мне кажется, объяснение кроется в другом. Ведь моя подруга умна, начитанна, умеет думать, она трезвомыслящий взрослый человек – сомневаюсь, что сказочки вроде диснеевских мультиков или сериалов для домохозяек научили ее хотеть того, чего она хочет. Уверена, она сама пришла к такому выводу.

Мне также кажется, что не стоит осуждать или порицать эту женщину за ее мечты. У моей подруги очень доброе сердце. Ее способность любить так велика, что она нередко не находила ответа или параллели в нашем мире. Именно поэтому у нее так много нереализованных эмоциональных потребностей и сомнений в собственной ценности. А что лучше убедит ее в этом, как не церемония в великолепной церкви, где все будут считать ее принцессой, непорочной девой, ангелом, сокровищем дороже рубинов? Разве можно винить ее в том, что ей хочется узнать, каково это, – хотя бы раз в жизни!

Надеюсь, что ей это удастся – если, конечно, она найдет подходящего человека. К счастью, моя подруга вполне психически устойчива и не собирается выскакивать за первого встречного, лишь чтобы реализовать свои свадебные фантазии. Но ведь есть и такие, кто именно так и поступил, – обменял свое будущее благополучие (а также семь процентов дохода и, не будем забывать, несколько лет жизни) на один день публичного подтверждения собственной значимости. Скажу еще раз: я не высмеиваю подобную потребность. Мне и самой всегда хотелось, чтобы меня воспринимали как нечто бесценное, и я наделала много глупостей, чтобы удостовериться в этом, – так что я всё понимаю. Однако мне кажется, что мы, женщины, должны прилагать массу усилий к тому, чтобы наши фантазии не закрывали от нас реальность, – а чтобы достичь такого уровня трезвых рассуждений, иногда требуются годы.

Тут я вспоминаю свою подругу Кристину, которая в вечер накануне сорокалетия вдруг поняла, как долго откладывала реальную жизнь, ожидая того самого подтверждения в виде дня свадьбы, – дня, после которого она якобы сможет «считаться взрослой» наконец-то. Так и не прошагав к алтарю в белом платье и фате, она тоже не чувствовала, что ее кто-то выбрал. И вот уже около двадцати лет жила автоматически: работала, бегала по утрам, ела, спала – всё это время втайне ожидая того дня.

Между тем приближался день сорокалетия, а ни один мужчина так и не появился, не сделал ее своей принцессой – и тогда она поняла, что ждать просто глупо. Нет, даже больше чем глупо: это ожидание для нее словно тюрьма. Она стала заложницей идеи, которую впоследствии назвала «свадебной тиранией», и решила разрушить заклятие.

И вот что она сделала. На рассвете, в свой сороковой день рождения, она вышла к северному берегу Тихого океана. Было холодно и облачно. Совсем не романтично. Она взяла с собой маленькую деревянную лодочку, которую построила сама, своими руками. Наполнила ее розовыми лепестками и рисом – символическими свадебными артефактами. Вошла в холодную воду по грудь и подожгла лодку, а потом отпустила – отпустив вместе с ней и самые настойчивые фантазии о замужестве. Это был акт личного освобождения. Потом Кристина рассказала мне, что в тот момент, когда океан унес «свадебную тиранию» навсегда (лодка всё еще горела), она почувствовала одновременно легкость и мощь, словно физически перешла очень важный порог. Она наконец заключила союз – но со своей собственной жизнью, и лучше поздно, чем никогда. Это был ее способ начать жить.

Если уж быть откровенной до конца, подобные смелые и отважные акты самоопределения в истории моей семьи не совершал никто. В детстве я не видела ничего, что напоминало бы Кристинину лодку. Женщины, повлиявшие на меня больше всего (мама, бабушки, тети), были женами в самом традиционном смысле этого слова, и, должна признаться, многие из них ради брака не в малой степени пожертвовали собой. Короче говоря, мне никакие социологи не нужны, чтобы объяснить феномен «дисбаланса полезности брака»: я своими глазами наблюдаю его с самого детства.

Мало того, мне не надо ходить слишком далеко, чтобы объяснить истоки этого дисбаланса. По крайней мере, в своей семье. У нас недостаток равенства между мужьями и женами всегда был вызван чрезмерным самопожертвованием, на которое женщины готовы были пойти ради любимых. Как писала психолог Кэрол Гиллиган, «чувство женской целостности, видимо, каким-то образом связано с этикой заботы об окружающих, поэтому женщина не воспринимает себя вне отношений принадлежности». Эта сильнейшая инстинктивная тяга к принадлежности часто вынуждала женщин моей семьи делать выбор, который оборачивался им боком, – упорно приносить свое здоровье, время, лучшие интересы к алтарю высшего блага (или того, что казалось им высшим благом). Видимо, они делали это, чтобы постоянно подкреплять столь необходимое им ощущение собственной нужности, избранности, принадлежности.

Подозреваю, что в других семьях картина схожа. Уверяю вас, я в курсе, что бывают исключения и аномалии. Я на собственном опыте знаю, что есть семьи, где мужья жертвуют больше, чем жены, и берут на себя традиционную женскую роль заботы о семье в гораздо большей степени, – но такие пары можно пересчитать на пальцах одной руки. (И в данный момент я поднимаю руку и отдаю этим мужчинам честь, с огромным почтением.) Но статистика последней переписи населения в США рисует реальную картину: в 2000 году в Америке было около 5,3 миллиона неработающих матерей и всего 140 тысяч неработающих отцов. То есть среди родителей, сидящих дома с детьми, мужчин всего 2,6 процента. В момент написания этих строк с последней переписи прошло уже десять лет, поэтому будем надеяться, что соотношение изменилось. Но оно все равно не могло измениться настолько, чтобы угодить мне. И этот редкий вид – мужчина, берущий на себя заботу о детях, – никогда не водился в нашей семье.

Я не могу понять до конца, зачем женщины из нашей семьи так собой жертвовали ради ухода за близкими и почему я унаследовала этот инстинкт, это стремление вечно ухаживать, прислуживать и оплетать окружающих сетью заботы, порой себе во вред. Это приобретенное поведение? Или оно передается по наследству? Или же это просто стереотип? Биологическая предрасположенность?

Общепринятых объяснений женской склонности к самопожертвованию существует лишь два, и ни одно из них меня не устраивает. Нам говорят, что женщины или генетически предрасположены заботиться о людях, или же им внушило эту самую идею патриархальное общество. Два противоположных мнения означают, что женское самопожертвование всегда или восхваляется, или считается патологией. Женщина, отдающая всю себя ради других, рассматривается или как образчик, или как полная неудачница – святая или дурочка, одним словом. А мне не нравится ни первое, ни второе объяснение – потому что женщины моей семьи не соответствуют предложенным описаниям. Я просто отказываюсь признать, что женская натура может быть настолько односложной.

Взять хотя бы мою маму. Поверьте, я много о ней думала с того самого дня, как выяснила, что мне придется снова выйти замуж. Видите ли, я считаю, что, прежде чем связывать себя брачными узами, надо хотя бы попытаться проанализировать брак своей матери. Психологи говорят: для того чтобы разобраться в эмоциональном наследии семейной истории, необходимо вернуться назад как минимум на три поколения.

Представьте, что вы рассматриваете свою семью в трех измерениях, и каждое из них символизирует одно поколение.

В то время как моя бабушка была типичной женой фермера эпохи Великой депрессии, моя мать принадлежала к поколению женщин, которых я называю «почти феминистками». Родись она несколькими годами позже, и могла бы участвовать в феминистском движении 1970-х. Вместо этого ей с детства прививали мысль о том, что женщина должна выйти замуж и иметь детей по той самой причине, почему сумочка и туфли всегда должны быть одного цвета: так принято. Ведь мамино совершеннолетие, как-никак, пришлось на 1950-е, эпоху, когда популярный семейный доктор Пол Ландес проповедовал, что все взрослые американцы должны вступать в браки, «за исключением больных, инвалидов, увечных, психически неуравновешенных и сумасшедших».

В попытке вернуться в то время и лучше понять отношение к браку, в духе которого воспитывалась моя мать, я заказала в Интернете старый пропагандистский фильм 1950 года под названием «Брак и современная молодежь». Фильм, снятый на деньги аналитической компании «Макгро-Хилл», был основан на опыте и исследованиях профессора Генри А. Боумана, доктора философии и председателя отделения дома и семьи в департаменте семейного образования колледжа Стивене, штат Миссури. Наткнувшись на этот древний артефакт, я подумала: «Вот прикол» – и приготовилась вдоволь посмеяться над кучей дешевой претенциозной послевоенной болтовни о священной природе дома и очага с напомаженными актерами в жемчугах и старомодных галстуках, блаженно созерцающих своих идеальных, примерных детей.

Однако фильм меня удивил. В начале нам показали обычную, скромно одетую молодую пару. Они сидели на скамейке в городском парке и серьезно и тихо что-то обсуждали. Авторитетный мужской голос на заднем плане говорил о том, как сложно и даже страшно молодым парам «в современной Америке» подумывать о браке, учитывая, какая тяжелая нынче жизнь. Города страдают от «трущоб – болезни общества», и все мы живем «в эпоху непостоянства, в период тревоги и смятений, чувствуя постоянную угрозу войны». Экономика переживает кризис, при этом «цены на жилье растут, но покупательная способность не увеличивается». (На экране появляется молодой человек, с понурым видом проходящий мимо офисного здания с вывеской «Нет вакансий».) По статистике, «один из четырех браков заканчивается разводом». Поэтому неудивительно, что парам так трудно решиться на законный брак. «Не трусость заставляет людей сомневаться, – объясняет голос за кадром, – а жестокая реальность».

Я с трудом верила услышанному. Я ожидала увидеть в фильме что угодно, но не «жестокую реальность». Разве не 1950-е годы были «золотым веком» семейных ценностей, когда всё еще главенствовали священные и простые идеалы – брак, семья, работа? Но если верить фильму, для некоторых пар вопрос вступления в брак и в 1950-е был не легче, чем сейчас.

Особое внимание в фильме уделяется истории Филлис и Чеда, недавних молодоженов, которые пытаются свести концы с концами. Когда мы впервые видим Филлис, та стоит на кухне и моет посуду. Голос за кадром сообщает, что каких-то пару лет назад эта самая молодая женщина «проявляла слайды в медико-патологической лаборатории университета, сама зарабатывала на хлеб и жила для себя». Филлис была «карьеристкой», как нам сообщают, имела ученую степень и обожала свою работу. («Быть холостячкой уже не считается позорным, как в те времена, когда наши родители называли таких женщин „старыми девами"».) Далее камера показывает, как Филлис ходит между полок супермаркета, и голос поясняет: «Филлис вышла замуж не потому, что это было необходимо. У нее был выбор. Для современных женщин вроде Филлис брак – дело добровольное. Свобода выбора – вот современная привилегия и современная ответственность». Героиня фильма решила выйти замуж лишь потому, что семья и дети казались ей важнее карьеры. Это было ее решение, и она «не отступилась от него, хотя ей и пришлось принести значительные жертвы».

Однако вскоре мы начинаем понимать, что не всё в браке Филлис так уж благополучно.

Выясняется, что они с Чедом познакомились на лекциях по математике в университете, где Филлис «была более успевающей студенткой». Но теперь «он – инженер, а она – всего лишь домохозяйка».

В следующих кадрах Филлис, как и полагается хорошей жене, гладит рубашки мужу. Но ее взгляд вдруг падает на чертежи, что ее муж сделал для крупного строительного конкурса. Она берет логарифмическую линейку и начинает сверять данные – ведь наверняка Чед был бы не против. («Они оба знают, что Филлис сильней в математике».) Молодая женщина так увлекается, что забывает о времени; подсчеты захватывают ее, и она забрасывает глажку, а потом вдруг вспоминает, что опоздала на прием к врачу, с которым собиралась обсудить свою (первую) беременность. Она совершенно забыла о ребенке, растущем внутри, потому что не на шутку увлеклась математическими подсчетами!