Законный брак

А ведь есть еще отдельный кошмар – наблюдать, как человек, которого ты когда-то любила и оберегала, становится твоим агрессивным противником. В самый разгар бракоразводного процесса я как-то спросила свою адвокатессу, как она вообще выносит эту работу – как можно каждый день наблюдать пары, которые когда-то были влюблены, а теперь рвут друг друга на куски в зале суда? А она ответила: «У этой работы есть одна награда, и она в том, что я знаю кое-что, чего еще не знаешь ты. Да, это худшее, что может случиться в твоей жизни, но настанет день, когда всё останется позади и всё с тобой будет в порядке. Это так здорово – помогать человеку пережить самый трудный момент в его жизни».

Она была права в одном (рано или поздно всё с нами будет в порядке), но в другом, увы, ошибалась (тот день, когда все останется позади, не наступит никогда). В этом отношении мы, разведенные, точь-в-точь как Япония в двадцатом веке: есть довоенная культура и послевоенная, а между ними – гигантский дымящийся котлован.

Я готова на что угодно, чтобы избежать нового апокалипсиса. Однако допускаю, что всегда есть возможность нового развода – и именно по той причине, что люблю Фелипе, а основанные на любви союзы, как ни странно, очень шаткие. Но не подумайте, что я считаю, будто любовь бессильна. Нет, я всё еще верю в любовь. Но может быть, в этом и проблема. Может, развод – это и есть та пошлина, которую платит наша культура за то, что мы осмелились верить в любовь, – или осмелились привязать к любви такое важное общественное явление, как брак? Может, не любовь и брак неразделимы, как лошадь и повозка, – а любовь и развод… как повозка и лошадь?

Вот, кажется, мы и подошли к общественной проблеме, которая действительно нуждается в рассмотрении, – нуждается куда больше, чем вопрос, кому можно жениться, а кому нет. С антропологической точки зрения реальная проблема современных отношений такова: если вы правда хотите жить в обществе, где люди выбирают себе партнеров, основываясь на личных симпатиях, надо быть готовым к неизбежному. Будут разбитые сердца; будут разрушенные жизни. Именно потому, что человеческое сердце так загадочно («парадоксальная ткань», по красивейшему описанию викторианского ученого сэра Генри Финка), любовь превращает все наши планы и намерения в одну большую рулетку. И возможно, единственная разница между первым браком и вторым в том, что на этот раз вы хотя бы понимаете, что результат непредсказуем.

Помню, несколько лет назад, в трудный период жизни, на вечеринке в издательстве в Нью-Йорке я разговорилась с одной молодой женщиной. Девушка, которую я прежде встречала уже дважды на разных мероприятиях, из вежливости спросила, где мой муж. Я призналась, что он не сопровождает меня сегодня, потому что мы разводимся. Моя собеседница произнесла пару не очень искренних слов сочувствия и ответила: «А вот я замужем уже восемь лет и абсолютно счастлива. И никогда не разведусь», – и вгрызлась в сырную тарелку.

Ну как ответить на такое заявление? «Поздравляю с достижением, которого вы еще не достигли?» Теперь я понимаю, что та девушка была еще совершенно невинна в восприятии брака. В отличие от среднестатистического венецианского подростка шестнадцатого века, ей повезло и мужа ей не навязали. Но по этой самой причине – именно потому, что она выбрала себе супруга по любви, – ее брак был гораздо более рискованным мероприятием, чем она себе представляла.

Клятвы, что мы приносим в день свадьбы, – благородная попытка закрыть глаза на этот риск, искренне убедить себя в том, что, если нас свел Господь, ни одному человеку не под силу разрубить эти узы. Но, к сожалению, не Господь Всемогущий приносит эти обеты, а человек (не всемогущий), – а человек может нарушить клятву в любой момент. Даже если учесть, что моя подруга с вечеринки была совершенно убеждена, что сама не бросит мужа никогда, ситуация не находилась стопроцентно в ее власти: кроме нее в супружеской постели спал еще один человек. Даже самые верные влюбленные не застрахованы от того, что их покинут против их воли. Мне знакома эта простая истина, потому что я сама бросала людей, которые не хотели, чтобы я уходила, а те, кого я умоляла остаться, бросали меня. Понимая всё это, я вступаю во второй брак с куда меньшим гонором, чем в первый. Как и Фелипе. Скромные ожидания вряд ли защитят нас от чего бы то ни было, но по крайней мере на этот раз мы будем скромнее.

Есть знаменитая фраза, что второй брак – победа надежды над опытом, но я не уверена, что это так. Мне кажется, именно первый брак питается надеждой, тонет в ожиданиях и вере в лучшее, которая так легко дается. Второй брак полон чего-то другого: благоговения перед силами, обладающими большей властью, чем мы. Благоговения на грани трепета.

Старая польская поговорка утверждает: «Прежде чем идти на войну, помолись. Выходя в море, помолись дважды. А перед свадьбой – трижды».

Лично я собираюсь молиться весь год.





Глава 4

Замужество и любовь




Любви бойся (чуть) больше, чем всего остального.

Э. Э. Каммингс



Наступил сентябрь 2006 года. Мы с Фелипе путешествовали по Юго-Восточной Азии. Занимались в основном тем, что убивали время. Наш иммиграционный процесс совершенно застопорился. По правде говоря, так обстояли дела не только с нашим иммиграционным процессом, но и со всеми остальными иммиграционными делами пар, обратившихся за американскими «предсвадебными визами». Вся система была наглухо парализована. К нашему общему несчастью, Конгресс только что принял новый иммиграционный закон, и все те, кого это касалось – тысячи пар, – по меньшей мере еще на четыре месяца застряли в бюрократическом вакууме.

Согласно новому закону, все американские граждане, высказавшие желание заключить брак с иностранцами, теперь попадали под расследование ФБР на предмет преступного прошлого.

Вы не ослышались: все американские граждане, пожелавшие заключить брак с иностранцами, попадали под расследование ФБР.

Что любопытно, этот закон приняли, чтобы защитить женщин – точнее, несчастных иностранок из развивающихся стран, которых ввозили в США в качестве жен для насильников и убийц, отбывших заключение; защита требовалась и от мужчин, на которых прежде поступали жалобы о побоях. За последние годы это стало серьезной проблемой. По сути, американские мужчины покупали себе невест из стран бывшего СССР, Азии и Южной Америки. После приезда в США для женщин начиналась не новая жизнь, а кошмар – их заставляли заниматься проституцией, превращали в сексуальных рабынь, а для некоторых дело даже заканчивалось смертью от рук американских мужей, прошедших тюремную школу. Таким образом, этот закон был призван провести отбор среди потенциальных супругов-американцев, чтобы защитить иностранных невест от брака с чудовищами.

Закон, конечно, хороший. И справедливый. Невозможно иметь что-то против этого закона. Единственной проблемой для нас с Фелипе было то, что время для принятия этого закона выбрали очень уж неподходящее, учитывая, что наш предсвадебный процесс теперь затягивался еще на четыре месяца, пока ФБР там, в Америке, прилежно проверяло, не отсидела ли я за изнасилование и не являюсь ли, случаем, серийным убийцей несчастных женщин – ведь кто, как не я, лучше всего подхожу под это описание?

Раз в пару дней я писала письмо нашему иммиграционному адвокату в Филадельфию, проверяя, как идет дело, сколько еще осталось времени, есть ли у нас надежда.

«Новостей нет», – неизменно отвечал он. А иногда напоминал, на случай, если я забыла: «Ничего не планируйте. Ничего нельзя гарантировать».

Пока все это разыгрывалось (точнее, не разыгрывалось), мы с Фелипе добрались до Лаоса. Из Северного Таиланда мы долетели до древнего города Луангпхабанг. Под нами проплывала бесконечная череда холмов, покрытых буйными джунглями. Крутые и умопомрачительно красивые, они возникали один за другим, словно замерзшие гребни зеленых волн. Местный аэропорт был похож на почтовое отделение в маленьком американском городке. Мы наняли велорикшу до Луангпхабанга. Город оказался настоящей жемчужиной, приютившейся в живописной дельте рек Меконг и Намкхан.

Луангпхабанг – уникальное место, где на крошечном пятачке за века каким-то образом нагромоздились целых сорок буддистских храмов. По этой причине буддистские монахи здесь повсюду. Возраст монахов от десяти (послушники) до девяноста (мастера) лет, и в Луангпхабанге их одновременно проживают тысячи. Соотношение монахов и простых смертных, по ощущениям, составляет около пяти к одному.

Среди послушников были настоящие красавцы, я таких больше нигде не видела. Одевались они в ярко-оранжевые мантии, головы бриты, а кожа – цвета золота.

Каждое утро до рассвета юноши-послушники длинными шеренгами вытекали из храмов с чашами для подаяния в руках. В эти чаши горожане, стоявшие на улицах преклонив колена, насыпали рис. Фелипе, которому путешествия уже надоели, отозвался об этой церемонии довольно пренебрежительно: «Не такое уж большое дело, чтобы вставать в пять утра», – но я ее просто обожала и просыпалась ни свет ни заря, чтобы тихонько пробраться на веранду нашего старенького отеля и посмотреть еще раз.

Монахи меня завораживали. Интерес к ним отвлекал меня от невеселых мыслей. Я совершенно помешалась на монахах. По правде, они захватили меня настолько, что спустя несколько ленивых дней ничегонеделания в крохотном лаосском городке я начала за ними следить.



Признаю, шпионить за монахами наверняка очень плохо (да простит меня Будда), но удержаться было трудно. Мне до смерти хотелось узнать, что это за мальчики (я опять говорю о послушниках), что они чувствуют, чего хотят от жизни, но открыто могла выяснить лишь немного. Помимо языкового барьера, женщины не должны даже смотреть на монахов или стоять рядом – какое там поболтать. Кроме того, сложно собрать личную информацию о конкретном монахе, когда все они выглядят одинаково. Причем это не оскорбление и не расистское замечание – сказать, что все они на одно лицо. Ведь бритые головы и одинаковые оранжевые мантии для того и нужны, чтобы всех уравнять. Мастера-буддисты создали этот унифицированный облик, чтобы намеренно помочь мальчикам побороть ощущение собственной индивидуальности, стать частью группы. Даже сами монахи не должны различать друг друга.

Мы жили в Луангпхабанге несколько недель, и, довольно пошпионив по закоулкам, я стала узнавать отдельных монахов в толпе одинаковых оранжевых мантий и бритых голов. Вскоре мне стало ясно, что юные монахи бывают разные. Были смелые и кокетливые – они взбирались друг другу на плечи, выглядывали из-за храмовых стен и кричали мне вслед: «Хеллоу, миссис леди!» Были и такие, кто тайком покуривал по ночам за стенами храма, – кончики их сигарет светились оранжевым в тон мантий. Видела я одного накачанного монаха лет шестнадцати, который делал отжимания, и еще одного – удивительно! – с гангстерской татуировкой в виде ножа на золотистом плече. Как-то вечером я слышала, как монахи распевают под деревом в храмовом саду песни Боба Марли – прилично после отбоя. И даже видела группку послушников лет четырнадцати, которые устроили боксерский матч: добродушную потасовку, грозившую превратиться в настоящую драку в любой момент, как игры мальчишек во всем мире.

Но больше всего меня удивил случай в маленьком и темном интернет-кафе в Луангпхабанге, где мы с Фелипе просиживали по нескольку часов в день, проверяя почту и общаясь с нашими семьями и адвокатом. Часто я приходила сюда и одна. Когда Фелипе не было рядом, я садилась за компьютер и просматривала объявления от агентов недвижимости – подыскивала дом в окрестностях Филадельфии. Никогда в жизни – а может, и впервые в жизни – я так не скучала по дому. Точнее сказать, мне хотелось иметь свой дом. Дом, адрес, наше маленькое убежище… Я мечтала освободить из коробок свои книги и расставить их на полках в алфавитном порядке. Взять собаку из приюта, начать готовить домашнюю пищу, ходить в гости к родственникам, поселиться рядом с сестрой и близкими мне людьми.

На днях я позвонила племяннице, чтобы поздравить ее с восьмилетием, и она разрыдалась по телефону.

– Ты почему не здесь? – спросила Мими. – Почему не пришла на день рождения?

– Не могу, зайка. Я на другом конце света.


– Так приходи завтра!

Мне не хотелось нагружать этим Фелипе. Видя мою тоску по дому, он чувствовал себя беспомощным, загнанным в ловушку, да еще и виноватым в том, что нас забросило, как перекати-поле, в какой-то Лаос.

Поиски дома, так же как и интерес к монахам, отвлекали меня от дурных мыслей. Просматривая объявления втайне от Фелипе, я чувствовала себя виноватой, как будто смотрю порнуху, – но продолжала делать свое. «Ничего не планируйте», – твердил наш адвокат, но я не могла удержаться. Я мечтала о том, чтобы планировать. И о планировке комнат.

И вот жарким полднем в Луангпхабанге я в одиночестве сидела в интернет-кафе, смотрела на мерцающий экран и любовалась картинкой каменного коттеджа на берегу реки Делавэр (коттедж с маленьким амбаром, который легко можно будет переделать под творческую мастерскую!). Вдруг за соседний компьютер сел тоненький монах подросткового возраста; худенькой пятой точкой он примостился на самый краешек жесткого деревянного стула. Я уже несколько недель видела монахов за компьютерами в этом интернет-кафе, но культурное несоответствие – серьезные бритоголовые мальчики в шафрановых одеяниях, бороздящие интернет-просторы, – так и не улеглось в голове. Мне было так любопытно, что же они делают в Сети, что иногда я вставала и делала вид, будто просто хожу по комнате туда-сюда, – а сама смотрела на чужие экраны. Обычно мальчики играли в компьютерные игры, хотя иногда что-то усердно печатали по-английски, глубоко погруженные в свои занятия.

Но сегодня юный монах устроился рядом со мной. Он был так близко, что я видела светлые волоски на его тонких руках с золотистой кожей. Наши компьютеры стояли так, что я четко видела его экран. Спустя некоторое время я взглянула, чтобы узнать, что же он там делает, и поняла – мальчик читает любовное письмо.

Это было электронное письмо от какой-то Карлы. Карла явно была не из Лаоса и свободно писала на разговорном английском. Значит, американка. Или англичанка. А может, австралийка. Одна фраза на экране прямо-таки бросилась мне в глаза: «Скучаю по твоему телу». Прочитав эти слова, я вздрогнула. Господи, что же я такое делаю, зачем читаю чужие письма? К тому же из-за спины… Я пристыженно отвела глаза. Какое мое дело? И снова принялась разглядывать недвижимость в долине реки Делавэр.

Хотя теперь, конечно, мне было сложнее сосредоточиться на личных делах, потому что, ну сами посудите, – интересно же, что это за Карла? Как девушка с Запада и юный послушник из Лаоса вообще познакомились? Сколько ей лет? И когда она писала «Скучаю по твоему телу», имела ли она в виду просто что-то вроде «Хочу тебя увидеть» или же уже видела это тело и теперь лелеяла воспоминания о минутах физической страсти? И если страсть имела место, то… Как? Когда? Возможно, Карла приехала в Луангпхабанг на каникулы и каким-то образом разговорилась с этим парнем, несмотря на то что женщинам на послушников нельзя даже смотреть. Может, он и ей кричал «Хеллоу, миссис леди», да так и докатилось до секса? И что с ними будет дальше? Неужели юноша откажется от обетов и уедет в Австралию? (Британию? Канаду? Мемфис?) Или Карла переедет в Лаос? Увидятся ли они снова? Не расстригнут ли его, если поймают? (Буддисты вообще расстригают своих монахов?) Разрушит ли этот роман его жизнь? Или ее? Или их обоих?

Мальчишка смотрел на экран в завораживающей тишине; он так сосредоточенно изучал любовное письмо, что даже не замечал меня, сидящую рядом и молча переживающую за его будущее. А ведь я действительно за него переживала – боялась, что он влип по уши и эта цепочка событий приведет к разбитому сердцу. Но разве можно остановить потоп желаний, наводнивший нашу планету, – пусть даже эти желания кажутся неуместными? Нам свойственно совершать абсурдные поступки, влюбляться в самых неподходящих людей и находить вполне предсказуемые проблемы на свою голову. Вот Карла влюбилась в юного монаха – и что из того? Разве могу я судить ее за это? Разве я в своей жизни не влюблялась в мужчин, когда делать этого совсем не стоило? Ведь к молодым «одухотворенным» красавчикам женщин тянет больше всего.

Монах ничего не ответил Карле – по крайней мере, в тот вечер. Он перечитал письмо еще несколько раз – внимательно, словно изучал религиозный текст. А потом еще долго сидел в тишине, опустив руки на колени и закрыв глаза, как в медитации. Наконец он перешел к действиям и распечатал письмо. Распечатав, снова перечитал написанное Карлой – теперь на бумаге, – с нежностью свернул листок, точно журавлика-оригами, и убрал в складки своей оранжевой мантии. Затем этот красивый юноша, почти ребенок, вышел из Интернета и шагнул из кафе под палящий зной старого города у реки.

Через минуту вышла и я и тихонько последовала за ним. Я смотрела, как он идет вверх по улице, медленно шагая в направлении центрального храма на холме, не глядя ни влево, ни вправо. Обгоняя его, мимо прошагала компания юных монахов, и он незаметно слился с ними, растворившись в толпе худощавых юношей, как оранжевая рыбка в стайке своих сородичей. В толпе мальчишек, неотличимых друг от друга, я сразу потеряла его из виду. Но они только на первый взгляд были одинаковыми. Ведь у одного из этих лаосских монахов в складках мантии было спрятано письмо от девушки по имени Карла. И хотя это чистое безумие, хотя мальчишка затеял очень опасную игру, я всё же была за него рада. Ведь чем бы дело ни кончилось, сейчас в его душе происходило что-то удивительное.



Будда учит, что причина всех человеческих страданий кроется в желании. Все мы знаем, что это правда. Любой, кто когда-либо желал чего-то и потом не получал (или, что еще хуже, получал и потом терял), прекрасно знает, о каком страдании идет речь. Желать другого человека – пожалуй, самое рискованное из всех. Стоит только захотеть кого-нибудь – действительно захотеть, – как твое счастье словно пришивается ниткой к коже этого человека, и любой дальнейший разрыв будет чреват рваной раной. Ты знаешь только одно: ты должен завладеть объектом желания любыми средствами и после этого никогда не расставаться. Становится невозможно думать ни о чем, кроме любимого человека. Растворившись в этом первобытном стремлении, мы больше не принадлежим себе и превращаемся во временных рабов собственных желаний.

Ясно, что Будда, который говорил, что путь к освобождению – в безмятежной отстраненности, вряд ли похвалил бы этого юного монаха, который украдкой таскает с собой любовные записки от некоей Карлы. Учитель Будда посчитал бы эту интрижку отвлечением. Его не впечатлили бы отношения, основанные на секретности и сексе. Но Будда вообще не был большим фанатом сексуальной и романтической близости. Помните, еще до того, как стать просветленным, он бросил свою жену и ребенка, чтобы ничто не мешало ему отправиться в духовное путешествие. Совсем как отцы раннего христианства, Будда учил, что лишь воздержание и одиночество приводят к просветлению. Поэтому в традиционном буддизме к браку всегда относились с подозрением. Путь Будды основан на непривязанности, а брак подразумевает привязанность к супругу, детям, дому. Путь к просветлению начинается с отказа от всего этого.

В традиционной буддистской культуре есть место и для женатых людей, но им отведена скорее второстепенная роль. Будда называл их «хранителями очага». Он даже прописал четкие инструкции, как быть хорошим хранителем очага. Не обижай спутника жизни, будь честен, будь верен, подавай бедным, застрахуйся от пожара и наводнения…

Да, вы не ослышались: Будда действительно советовал супружеским парам застраховать недвижимость.

Согласитесь, это не так увлекательно, как расстаться с пеленой иллюзий и встать на сияющий порог безупречного совершенства. Но Будда считал, что «хранители очага» попросту не способны стать просветленными. И этим он снова напоминает нам ранних отцов христианства, которые думали, что супружеская любовь является лишь препятствием к попаданию на небеса. Что невольно наводит на мысль – а чем так досадили этим просветленным созданиям супружеские отношения? Почему романтический и сексуальный союз и даже крепкие брачные узы провоцировали столько враждебности? Откуда это сопротивление любви? А может, вовсе не в любви проблема – ведь Иисус и Будда были величайшими проповедниками любви и сострадания, каких только видел мир. Возможно, все дело в опасном спутнике любви – желании. Именно оно заставляло учителей беспокоиться за человеческие души, здравый смысл и равновесие.

Проблема в том, что всех нас обуревают желания. Они являются самой сутью нашего эмоционального существования и могут привести к катастрофе как нас самих, так и окружающих. В самом прославленном трактате о желании из когда-либо написанных – «Симпозиуме» Платона[12] – автор описывает знаменитый пир, во время которого драматург Аристофан излагает миф, откуда у людей такая тяга друг к другу и почему наши союзы порой не приносят удовлетворения и даже могут быть разрушительными.

Давным-давно, рассказывает Аристофан, боги населяли небеса, а люди – землю. Но люди выглядели не так, как сейчас. У них было по две головы, четыре ноги и четыре руки – другими словами, мы представляли собою идеальное сочленение двух людей, соединенных в одно целое без хирургических швов. У нас было три пола, точнее, три сексуальные вариации: мужчина/женщина, мужчина/мужчина и женщина/женщина – в зависимости от того, что больше подходило конкретному существу. Поскольку у каждого был идеальный партнер – так сказать, «вшитый» в саму ткань существа, – все мы были счастливы. Двухголовые, четырехногие, четырехрукие и совершенно довольные собою существа перемещались по земле, примерно как планеты в космосе, – мечтательно, плавно и упорядочение Мы ни в чем не нуждались; у нас не было неудовлетворенных желаний; нам никто не был нужен. Не было ни печали, ни хаоса. Мы были цельными людьми.

Но эта целостность заставила нас возгордиться. И из-за своей гордыни мы перестали поклоняться богам. Тогда могущественный Зевс наказал нас за пренебрежение, разрезав двухголовых, четырехногих, четырехруких и абсолютно счастливых людей напополам и таким образом создав мир жестоко разделенных созданий с одной головой, двумя руками и ногами.

В минуту массовой ампутации Зевс навлек на человечество самое болезненное из всех состояний: постоянное ноющее осознание того, что мы не представляем собой одно целое. Отныне и вовеки веков людям предстояло рождаться с ощущением, что им чего-то не хватает, – той самой отрезанной половины, которую мы любим чуть ли не больше, чем себя. Мы знаем, что эта половина блуждает где-то там во Вселенной, приняв форму другого человека. Теперь люди с рождения верили, что, если только искать неустанно, однажды эта исчезнувшая половинка, вторая душа, найдется. Воссоединившись, мы вернем себе первоначальную форму и никогда больше не будем одиноки.

Вот она, главная мечта о близости двух людей: однажды случится так, что один плюс один каким-то образом сложится в один.

Но Аристофан предупреждал: мечта об обретении целостности посредством любви неосуществима. Слишком уж покалечены наши существа, чтобы снова слиться в единое целое, заключив простой союз. Отсеченные половины четырехногих людей слишком разбросало по свету, уничтожив всякую надежду найти свою. Сексуальный контакт способен ненадолго заставить нас почувствовать завершенность и удовлетворение (Аристофан полагает, что Зевс подарил людям способность испытывать оргазм из жалости, – именно для того, чтобы мы могли на время воссоединиться и не умереть от депрессии и разочарования), но рано или поздно, что бы ни случилось, мы останемся в одиночестве, наедине с собой. И вот одиночество продолжается, заставляя нас все время сходиться с неправильными людьми в поисках идеального союза. Иногда нам даже кажется, что мы нашли вторую половину, но, скорее всего, это просто человек, который тоже ищет свою – и с таким же отчаянием верит, что наконец обрел завершенность.

Вот так и начинается влюбленность. Влюбленность – самая опасная грань человеческой страсти. Она приводит к тому, что психологи называют «компульсивным мышлением», – известное состояние рассеянности, когда невозможно сосредоточиться на чем-либо, кроме объекта страсти. Стоит только влюбиться, и всё остальное – работа, отношения, обязательства, еда, сон, занятия – отходит на второй план, а ты только и делаешь, что лелеешь фантазии о возлюбленном, которые вскоре начинают повторяться, поселяются в голове и отнимают все время и силы. Влюбленность меняет химические процессы в мозгу и действует примерно как лошадиная доза опиатов и стимулирующих средств. Недавно ученые обнаружили, что результаты сканирования мозга и таблицы настроения влюбленных и кокаинистов практически идентичны, – что в общем-то неудивительно, ведь влюбленность – это и есть наркомания, оказывающая значительное влияние на химические процессы в мозгу.

Антрополог и эксперт по состоянию влюбленности доктор Хелен Фишер объясняет, что влюбленный человек, как и наркоман, «готов причинить вред своему здоровью, пойти на унижения и даже рисковать жизнью, чтобы раздобыть наркотик».

Сильнее всего наркотик действует в начале страстного романа. Фишер отмечает, что процент зачатия выше всего именно в первые полгода отношений, – мне этот факт кажется весьма показательным. Слепая одержимость может привести к ощущению безрассудной эйфории, а что, как не безрассудная эйфория, лучше всего способствует случайной беременности? Некоторые антропологи даже утверждают, что человечеству влюбленность просто необходима для размножения, – чтобы, теряя голову, мы не думали об осложнениях, связанных с беременностью, и постоянно увеличивали численность рода людского.

Исследование Хелен Фишер также показало, что люди гораздо более склонны влюбляться в те периоды жизни, когда чувствуют себя особенно уязвимо и неустойчиво. Чем меньше в нашей жизни равновесия и спокойствия, тем быстрее и безрассуднее мы влюбляемся. Таким образом, влюбленность становится чем-то вроде дремлющего вируса, который притаился в засаде, готовый в любой момент атаковать ослабленный эмоциональный иммунитет.

Взять, к примеру, студентов колледжей – они впервые уехали далеко от дома, ощущают неуверенность, им не хватает поддержки друзей и родных: вот кто влюбляется на раз. И все мы знаем, что путешественники в далеких краях порой влюбляются по уши буквально в мгновение ока, причем в совершенно незнакомых людей. В суматохе и движении, каким является путешествие, наши защитные механизмы отказывают сразу. С одной стороны, это замечательно, конечно (стоит лишь вспомнить, как я целовалась с тем парнем у мадридской автостанции, как меня пробирает приятная дрожь, – и так будет всегда), но умнее все-таки в такой ситуации следовать совету почтенного американского философа Памелы Андерсон: «Никогда не выходите замуж в отпуске».

Любой человек, переживающий трудный эмоциональный период (смерть родственника, увольнение), также подвержен внезапной влюбленности. Больные, раненые, испуганные люди влюбляются с полпинка, и это широко известно – именно поэтому многие раненные в бою солдаты потом женятся на медсестрах.

Супруги, чьи отношения переживают кризис, также являются претендентами номер один на новую любовь. Об этом я знаю по личному опыту: развал моего первого брака сопровождало совершенно дикое смятение: мне хватило ума пуститься во все тяжкие и безумно влюбиться в другого мужчину в тот самый момент, когда я объявила мужу, что ухожу от него. Я ощущала себя глубоко несчастной, все мое существо было растерзано в клочки, что сделало меня идеальной жертвой для любовного вируса, – и как я заболела! В моих обстоятельствах (как я потом поняла, это был самый распространенный, хрестоматийный случай) у стихийно возникшего любовного интереса на лбу словно мигал гигантский указатель: «ВЫХОД». Вот я и пошла прямо к нему, используя новый роман как предлог сбежать от мужа, отношения с которым разваливались, – а потом с почти истерическим убеждением заявить, что мой новый возлюбленный – единственное, что мне нужно в жизни.

И почему только у нас ничего не вышло?

Беда влюбленности конечно же в том, что это мираж, оптический обман – точнее, эндокринный обман. Влюбленность и любовь – далеко не одно и то же. Влюбленность – это что-то вроде двоюродного брата любви, сомнительного типчика, который вечно просит денег взаймы и никак не может найти нормальную работу. Когда человек влюбляется, он на самом деле не видит объекта своих чувств – его просто завораживает собственное отражение в зеркале. Он совершенно опьянен фантазией о завершенности, которую проецирует на абсолютно незнакомого человека. В таком состоянии нам свойственно приписывать возлюбленным поистине невероятные вещи, которые могут оказаться и не оказаться правдой. Мы воспринимаем своего возлюбленного как почти божество, даже если наши друзья и родные ничего такого не замечают. Для одного – Венера, для другого – тупая блондинка; ваш личный Адонис кому-то может показаться занудным неудачником.

Разумеется, все влюбленные смотрят на своих партнеров сквозь розовые очки, и иначе и быть не должно. Это естественно и даже разумно – слегка преувеличивать добродетели наших любимых. Карл Юнг говорил, что первые полгода большинства романов почти для всех людей являются периодом, когда мы проецируем на партнера свои представления. Ну а влюбленность – это то же проецирование, но умноженное во сто крат. В отношениях, основанных на головокружительной влюбленности, нет места здравому смыслу; это царство заблуждений, в котором возможность окинуть вещи трезвым взглядом попросту отсутствует. Очень точное определение влюбленности дал Фрейд: «Слишком высокая оценка объекта». Еще лучше выразился Гёте: «Когда двоих людей друг в друге устраивает абсолютно всё, можете быть уверены – они ошибаются». (Но сам-то, сам-то, бедняга! Даже он оказался беззащитным перед влюбленностью – несмотря на всю мудрость и опыт. Непробиваемый старый немец в возрасте семидесяти одного года потерял голову от совершенно неподходящей ему девушки, девятнадцатилетней красотки Ульрике, которая отвергла его предложения о замужестве, сделав стареющего гения таким несчастным, что он написал реквием собственной жизни, завершив его словами «Я потерял весь мир; я потерял себя».)

В подобном состоянии острой лихорадки невозможно оценивать вещи объективно. Настоящая, здравая, зрелая любовь – это когда год за годом выплачиваешь кредиты и забираешь детей из школы – основывается не на влюбленности, а на привязанности и уважении. И слово уважение, которое происходит от латинского respicere [13] (смотреть), предполагает, что вы действительно видите человека, который стоит рядом с вами, – что совершенно невозможно, когда вас окутывают клубы романтических иллюзий. В тот момент, когда на сцену выходит влюбленность, реальность исчезает, и очень скоро мы начинаем совершать безумные поступки, которые никогда не пришли бы нам в голову в полном здравии ума. К примеру, в один прекрасный день мы можем сесть за компьютер и написать страстное любовное письмо шестнадцатилетнему монаху из Лаоса. Или что-то в этом роде. А когда через годы страсти поулягутся, мы начинаем спрашивать себя: «И о чем я только думала?» Ответ на этот вопрос, как правило: «Ни о чем».

Психологи называют это состояние одержимости «нарциссическая любовь». Я его называю «период от двадцати до тридцати лет».

Я вовсе не хочу сказать, что имею что-то против страстной влюбленности. Конечно нет! Самые волнующие ощущения в моей жизни возникали, именно когда я была одержима романтическим бредом. Такая любовь заставляет нас чувствовать себя супергероями, наделенными сверхчеловеческими силами и бессмертием. Мы излучаем жизнь, не нуждаемся во сне, а вместо кислорода наши легкие питает объект желаний. И хотя в конце этот опыт может оказаться весьма болезненным (для меня это всегда так и заканчивалось), мне искренне жаль того, кто прожил жизнь, так и не узнав, что это такое – эйфорическое слияние с другим человеческим существом. Вот что я имею в виду, говоря, что рада за Карлу и монаха. Я рада, что у них есть возможность испытать это наркотическое блаженство. Но я также очень, очень рада, что на их месте не я.

Потому что одно о себе я знаю наверняка, да и пора бы к сорока годам: влюбленность уже не для меня. Когда она заканчивается, я всегда чувствую себя так, словно меня пропустили через мясорубку. Не сомневаюсь, есть пары, для которых история любви начинается с искрящегося костра страсти, язычки которого с годами постепенно прогорают и превращаются в теплящиеся угольки стабильных, здоровых отношений. Но я так и не выучила этот фокус. На меня влюбленность всегда действует одинаково: уничтожает всё, причем довольно быстро.

Однако в молодости мне так нравился любовный наркотик, что возникло привыкание. Под «привыканием» я подразумеваю то же, что и героинщики, говорящие о своей «привычке»: эвфемизм неконтролируемой одержимости. Я искала влюбленность повсюду, курила ее неразбавленной. Грейс Пейли[14] наверняка имела в виду меня, когда писала о женщине, которой в жизни постоянно нужен был мужчина, – даже если у нее уже был один. Лет от восемнадцати до двадцати трех я, можно сказать, специализировалась на любви с первого взгляда: это случалось со мной до четырех раз в год. Иногда я так заболевала любовью, что из жизни выпадали целые куски. В начале знакомства я совершенно растворялась в этом безумии, но очень скоро, когда все заканчивалось, начинала рыдать и мучиться. В процессе я теряла столько сна и частиц здравого рассудка, что всё это по зрелому размышлению начинало сильно смахивать на запой. Только безалкогольный.

Должна ли такая девушка выходить замуж в двадцать пять лет? Мудрость и Здравый Смысл наперебой заголосили бы: нет! Но я их на свою свадьбу не приглашала. (И справедливости ради замечу, что жених тоже.) Я тогда была беспечной, причем во всём. Однажды я прочла статью о парне, который спалил несколько тысяч акров леса, потому что ехал по национальному парку с отвалившимся глушителем. Тот искрился, и искры, попадая в сухой кустарник, запаливали маленькие костерки через каждую сотню футов. Другие автомобилисты сигналили водителю, махали руками, пытаясь привлечь внимание к тому безобразию, что он устроил, но парень увлеченно слушал радио, не замечая катастрофы, которую сам и вызвал.