Зима

Человек в военной форме выходит из базы и говорит с полицейским.

— Я думал, это уборщицы, — говорит полицейский.

Первая женщина читает письмо им обоим.

Вот что она, в частности, зачитывает тем утром вслух:

«Мы предприняли эту акцию, поскольку считаем, что ядерное оружие представляет самую большую угрозу, с которой когда-либо сталкивалось человечество на нашей планете. Мы в Европе не признаем жертвенной роли, предлагаемой нам нашими союзниками по Организации Североатлантического договора. Мы устали от наших военных и политических лидеров, которые бездумно тратят огромные суммы денег и человеческие ресурсы на оружие массового уничтожения, тогда как мы слышим в душе голоса миллионов людей по всему миру, чьи потребности взывают к удовлетворению. Мы непримиримо выступаем против размещения крылатых ракет в нашей стране».

Женщины, которые пришли сюда и приковали себя этими, прямо скажем, хрупкими железными изделиями, всю ночь думали, как потом будут рассказывать историкам о том, что им за это грозило. Они не могли уснуть, думая о лающих собаках и кричащих охранниках и обо всем, что им могли вменить, — от нарушения общественного порядка до государственной измены. Они ожидали, что их, как минимум, бросят в камеру привлекут к суду. Привод в полицию означал потерю работы.

Они ничего не ели и очень мало пили последние двенадцать часов. Они надели одежду, которая позволяла незаметно мочиться. Они почти уверены, что руководство авиабазы не допустит, чтобы они оставались прикованными у всех на виду долгое время.

Они садятся на землю и прислоняются спиной к забору, пока женщина зачитывает заявление. Полицейский и военные слегка ошарашены.

Чуть позже тем же утром приходят остальные люди, участвовавшие в марше мира, и несколько присоединившихся новичков из ближайшего городка. Многие жители городка уже давно требуют, чтобы им вернули общинную землю, которая была реквизирована несколько десятилетий назад военными, когда они высмотрели ее с воздуха — идеальное место для взлетно-посадочной полосы.

Появилось несколько репортеров. Организаторы рассказывают им, что сделали это в знак протеста, с целью привлечь внимание влиятельной прессы к маршу, в котором они участвуют, и вызвать в обществе широкомасштабные дебаты о ракетах, которые скоро должны будут сюда привезти. Они сравнивают себя с суфражистками.

Один из репортеров звонит в Министерство обороны и спрашивает о женщинах и протесте.

Чиновник из МО говорит репортеру, что если женщины и правда приковали себя к забору, что из этого следует? Забор стоит на общинной земле — земле, которой МО не владеет. Так что МО не несет за это ответственности.

Чиновник подтверждает, что МО не станет предлагать женщинам уйти.

— Это не проблема, — говорит чиновник.

Интерес немного ослабевает.

Но погода стоит хорошая. Все сидят на аккуратно подстриженной травке, на солнышке, будто выехали на пикник. Военные приходят и уходят, некоторые фотографируют. Подходит мужчина и громко говорит о снимках крупным планом. Он командующий базой. Он обращается к ним. Позднее одна женщина вспоминает, как побелели костяшки на его кулаках. Он говорил им, рассказывали они впоследствии, что с радостью перестрелял бы их из пулемета. Потом он говорил им, что, с его точки зрения, они могут оставаться здесь, сколько им заблагорассудится. «Без его презрительного разрешения мы бы не остались, — рассказывала одна из протестующих годы спустя. — Мне надо было вернуться к пятерым ребятишкам».

Когда начинает вечереть, подходит другой полицейский и намекает женщинам, что, поскольку сегодня суббота, возможно, им лучше уйти. Он упоминает американский виски, говорит, что субботними вечерами он обычно льется рекой и что мужчины вполне могут ночью выйти из базы и напасть на женщин.

Женщины это игнорируют. Они остаются на своих местах.

Становится прохладно и сыро — как-никак сентябрь. Кто-то спрашивает, нельзя ли развести костер на бетонной плите. Они получают разрешение. Несколько мужчин с базы даже помогают демонстранткам установить колонку у водопроводной магистрали под люком через дорогу.

Пока что все довольно дружелюбны. Но позже начнутся аресты. Повестки в суд. Приговоры в «Холлоуэй»[27] — месте, которое покажется протестующим раем в том, что касается еды и тепла, если сравнивать с условиями в лагере. Будут нападки в прессе, такие гнусные и агрессивные, до каких еще никогда не опускались таблоиды. Будут оскорбления с целью запугивания, выкрикиваемые военными в адрес протестующих. Будут регулярные погромы, регулярное уничтожение всех вещей в лагере судебными приставами, регулярная порча имущества протестующих, регулярные потасовки с военными и полицией. Будет повышение уровня полицейского насилия. Будут регулярные полночные визиты местных отморозков, которые будут прожигать дыры в палатках горящими палками из веток и полиэтилена, выливать на протестующих свиную кровь, высыпать на них опарышей и всевозможные экскременты, включая, разумеется, человеческие.

Местный совет будет угрожать конфискацией чайных пакетиков.

Но всего этого пока еще нет, в самом начале власти предержащие еще не предполагают, что этот протест будет иметь хоть какие-то последствия, не говоря уж о том, что он сыграет столь важную роль в изменении политических взглядов на ядерное оружие и в течение десяти лет приведет к глубинному перекраиванию международной политики.

Они сидят вокруг костра.

Они составляют расписание дежурств для скованных одной цепью на воскресенье, понедельник, вторник…

Пока они этим заняты, назревает решение: оно приходит спонтанно. Они сделают этот протест перманентным. Останутся здесь до тех пор, пока это будет физически возможно. Хоть до самого Рождества, говорит одна женщина

(в конечном итоге последующие два десятилетия здесь будет стоять лагерь мира — в той или иной форме).

Всё началось с тридцати шести женщин, нескольких детей и кучки сторонников обоих полов, прошедших 120 миль за десять дней.

Однажды демонстранты украсили себя гирляндами из цветов, сорванных с изгородей, мимо которых они проходили. Когда они добрались до привала в следующем городке, какой-то мужчина сказал им: «Когда вы вошли, вы напоминали богинь».

Это был далеко не последний раз, когда в них увидели мифических персонажей.

В ту первую ночь некоторые приковывают друг друга к забору по очереди, как можно незаметнее меняясь местами, чтобы никто с базы не бросился к ним, чтобы увести и сорвать акцию протеста. Четыре женщины, которые пробыли там весь день, освобождают себя и получают возможность перекусить.

Затем они снова приковывают себя и ночуют на своих местах, под забором.

Остальные спят в холодном лесу, подкладывая под себя тонкие листы пластика и укрываясь другими.



Посреди ночи Арт просыпается от кошмара.

Во сне за ним гонятся исполинские страшные цветы.

Он бежит со всех ног, но знает, что они его догоняют: ему повезет, если его не сожрут заживо. Даже не оборачиваясь, он знает, что головка ближайшего к нему цветка распустилась и готова проглотить его целиком, лепестки похожи на челюсти, тычинка размером с таран стоит торчком и вздрагивает.

Вот и старая церковь. Он бежит к двери, захлопывает ее за собой и стоит в гулкой сырой пустоте. Он видит множество гробниц с фигурами спящих людей сверху, и одна гробница представляет собой просто ящик без фигуры. Отлично. Он ложится на нее спиной и молитвенно складывает руки — так же, как фигуры на других гробницах. Как раз то, что надо. Он превратился в памятник рыцарю в каменных доспехах. Теперь цветы не захотят его глотать. Разве цветок может проглотить камень?


Но исполинские цветы вваливаются всей гурьбой в церковь, стряхивая землю с корней на скамьи, и движутся по среднему проходу, где под плитами также похоронены люди, непочтительно посыпая их грунтом, и теперь Арт понимает, что на самом деле он влип как раз потому, что облачен в каменные доспехи, он пойман в них, как в ловушку, не в силах пошевелиться, и может лишь наблюдать за тем, как его гробницу окружают исполинские раскачивающиеся цветочные головки, размахивая в церковном воздухе своими листьями, словно причиндалами, открывая и закрывая лепестковые пасти.

Арт обращается к цветочным монстрам своими губами, которые больше не размыкаются, каменными и сжатыми, прижимая ладони друг к дружке, словно они склеены: когда-то по телевизору гипнотизер заставлял людей делать точно так же, проверяя, насколько они подвержены гипнозу.

Арт охренеть как подвержен.

Хватит надо мной издеваться. Я не аполитичен. Все это убого. Посмотрите на себя — все эти пасти и тычинки. Посмотрите на меня — я твердый, как камень. Что бы сказал об этом сне Фрейд?

Открывая глаза в темноте, Арт произносит последнее предложение вслух.

Его член опадает.

Он садится в кровати.

Где он?

В Чэй-Брес, в огромном доме своей матери в Корнуолле. Что бы это ни значило.

Он встает, когда глаза привыкают к темноте и становятся различимы очертания комнаты. Нащупывает на стене у двери выключатель. Комната освещается во всей своей наготе.

Арт не хочет включать свой телефон, чтобы посмотреть, который час. Судя по запаху, кто-то готовит еду. Но за окнами еще темно.

Люкс, незнакомки, здесь нет.

Ну, ее и не должно здесь быть.

Он без понятия, где она может быть. В этом доме столько комнат, что он до сих пор без понятия сколько. Комнаты на первом этаже заполнены привычным хламом, который ожидаешь увидеть, но все прибрано, как в нормальном доме. А все комнаты наверху пустые, словно комнаты пустого дома.

Он свернулся на полу в этой комнате, на постельном белье, которое они нашли в шкафчике.

Постель нашла Люкс. Она же выбрала комнату для Айрис.

Правда, вчера вечером она назвала его придурком (а поскольку он взял ее на работу, можно быть и повежливее). К тому же они совершенно незнакомы, и она слишком много на себя берет, полагая, что лучше его знает, как вести себя с его матерью.

— Я разберусь, — сказал он.

— Нельзя разобраться с матерью, — сказала Люкс.

— Можно, если ты родственник, — сказал он.

Но когда Люкс (которая вчера вечером, как это ни досадно, все же сумела лучше разобраться с его матерью) уговорила ее снять все эти пальто и шарфы в несколько слоев, оказалось, что его мать страшно худющая. Она очень сильно похудела с последнего раза, когда он ее видел. Она худая, как та кинозвезда в рекламе духов (остается лишь надеяться, что худобу актрисы просто усилили на компьютере).

Он переворачивается под пуховым одеялом на полу, в комнате, пахнущей пустотой.

Ну и что. Худоба матери — это ее выбор.

Выбор? (Шарлотта, иди в жопу.)

А если мать полюбопытствует (как она, по всей видимости, и поступит) насчет их спального расположения, он скажет, что они с Шарлоттой привыкли спать порознь и что сейчас это довольно распространено, в наши дни все больше и больше пар к этому возвращаются.

При встрече со старой Айрис сразу бросается в глаза, что она поразительно похожа на его мать (теперь он это видит), хотя в то же время они совершенно не похожи друг на друга. Но каким-то страннейшим образом они все равно одинаково чихают и двигаются: его тетка — копия его матери, только увеличенная, как бы заполненная. Точнее, располневшая.

Арт открыл входную дверь материнского дома в два часа ночи и увидел огромную коробку, набитую свежей зеленью и словно парящую в воздухе. Картошка, пастернак, морковь, брюссельская капуста, лук.

— Арти, — сказала она. — Возьми эту коробку, чтобы я могла на тебя посмотреть.

Это была она. Грубовато-элегантная Айрис.

— Прекрасно выглядишь, — сказала она.

— Тебе придется снять обувь, — сказал он.

— Я тоже чертовски рада тебя видеть, — сказала она.

Легендарная паршивая овца. Здесь. Роскошная шутка, святотатство. Так Софии и надо — чтобы не выпендривалась перед Шарлоттой.

Даже если она и не настоящая Шарлотта.

— А какая она, твоя тетка? — спросила Люкс вчера вечером.

Он пожал плечами.

— Я не так уж хорошо ее знаю, — сказал он. — Почти совсем ее не знаю. Но пару лет назад она следила за мной в твиттере и зафрендила меня на фейсбуке. Она из тех, кто называет человека «дружок», даже если с ним не знакома, — в смысле не так, как представители высшего общества или театральные актеры, а по-пролетарски. Хоть она никогда не была пролетаркой.

— Почему они не общаются друг с другом? — спросила Люкс.