Зима

— Нет, — сказал он. Он не знал. Как интересно.

Он достал свой блокнот и пометил это себе в «Арте на природе».

— Представьте себе такое же поле, — говорила она, пока он помечал, — но только усеянное использованными машинами.

— Какими машинами? — сказал он, пряча блокнот обратно в передний карман своего рюкзака.

— Старыми, — сказала она. — Всеми теми вещами, которыми люди больше не пользуются. Большими компьютерами десятилетней, нет, меньше, пятилетней давности, даже прошлогодние, то есть всеми устаревшими вещами, принтерами, которые никто больше не может присоединить, ящиками со встроенными в них экранами — всеми вещами, вышедшими из употребления.

Арт снова достает блокнот и начинает что-то записывать. Закончив писать, он закрывает блокнот, но не прячет его — на тот случай, если она скажет еще что-нибудь интересное или полезное.

— Мне нравится мысленно их представлять, — говорила она. — Нравится думать о том, как они разбросаны по полю, а ученые ходят кругом и изучают их.

— Эти вещи никогда не умирают, — сказал он. — Их просто вывозят за границу, а мы покупаем себе новые, усовершенствованные модели. Ничего не выбрасывается. Устаревшие вещи модернизируют и отдают типа в страны третьего мира или в места, где люди беднее, в места, где нет такого доступа к быстрому технологическому прогрессу, как у нас. По крайней мере, я верю, что так происходит.

Она покачала головой.

— Мир, — сказала она и улыбнулась. — Щедрый. Но в том-то все и дело, разве нет?

— В чем? — сказал он. — В том, что мир щедрый?

— Нет, — сказала она. — В том, что мы просто верим, что так происходит.



В дождливую среду апреля 2003 года Арт с матерью сидят в церкви в переднем ряду на похоронах его деда. По словам матери, пришло «много людей», но церковь у них за спиной полупустая.

Человек из похоронного бюро останавливается у их скамьи с женщиной, которую он привел. Она садится рядом с ними.

— Арти, — говорит ему женщина.

— Привет, — говорит он.

— Соф, — говорит она его матери.

Мать кивает, но не смотрит.

Наверное, это какая-то подруга матери из тех времен, когда она здесь жила, женщина, которая познакомилась с ним, когда он был младенцем.

Она откидывается на спинку, когда мать встает, чтобы причаститься, и широко, грустно улыбается Арту. Для старухи она даже клевая. Одета в парку. Парка темного цвета, так что никакого неуважения нет, хотя внизу под ней — белоснежный брючный костюм. После похорон она стоит рядом с матерью у церковной двери и куча народу жмет ей руку, как будто все ее знают. Изредка кто-нибудь в очереди людей, приносящих соболезнования, сердечно с ней здоровается и даже крепко обнимает. Никто не обнимает так мать или его самого: наверное, она местная и знала деда, а сам Арт не знает никого из этих людей. Деда он знал всего чуть-чуть — по обедам в лондонских отелях, когда приходил из школы домой, а дед приезжал в город. Есть пара фотографий, на которых он, еще дошкольник, гостит здесь у деда, пока мать на работе.

— Мокрая одежда сушится перед камином, — говорит он во время поездки на север — на похороны, когда мать спрашивает, что он помнит о том времени. Стекла запотевали от пара, и он рисовал на окне, рисовал улицу, домá, парк, машины и людей на улице, а еще собаку — очень хорошую собаку.

Мать грустно вздыхает и одновременно улыбается.

— Я провела в этот дом дорогущее центральное отопление, и что же он сделал? Ни разу его не включил. Даже когда я предложила оплачивать счета, — говорит она. — Трубчатый электронагреватель в гостиной. Бутановый обогреватель на кухне.

— Он единственный из моих дедушек и бабушек, с кем я был лично знаком, и теперь я уже больше ни с кем не познакомлюсь, — говорит Арт.

— Что ж, это твоя жизнь и твое время, — говорит мать.

— Расскажи, что ты помнишь о нем из детства, — говорит Арт.

— Нет, — говорит она.

Арт хмурится. Он откидывается на спинку сиденья.

Мать шумно вздыхает. Потом она говорит:

— Помню, раз мы гуляли с ним по городу. Что случалось довольно редко, ведь он всегда пропадал в конторе, и мы почти никогда не общались с ним в будни, не считая отпуска в первые две недели июля. В общем, мы почему-то гуляли именно в этот день, да еще и нарядились, не помню, по какому поводу. Грузовик доставлял товар в паб, и несколько ящиков с бутылками опрокинулись и грохнулись сзади на проезжую часть. Мой отец пригнулся, подняв ладони над затылком, как будто взорвалась бомба.

Она показывает налево. На указателе написано «десять миль». Они почти приехали.

— Это как-то связано с тем, что он пережил во время войны, — говорит она.

Через пару миль она говорит:

— Ему было очень неловко. Какие-то люди остановились и помогли ему встать, кто-то его отряхнул.

Еще через пару миль она говорит:

— Мне кажется, я никогда не видела его таким подавленным, как в тот день, когда ему показалось, что он выставил себя на посмешище.


Затем мать умолкает и начинает мурлыкать песенку, и Арт понимает, что двери воспоминаний закрылись, как будто «Воспоминания» — это такой театр или кинотеатр, и сеанс или представление окончены, зрительный зал опустел, и все разошлись по домам.

После церкви, после того как гроб опустили под дождем в землю, а потрепанные цветы положили сбоку на ткань, которой могильщики накрыли могильный холм, с фальшивой зеленой травой поверху, они с матерью подбрасывают пожилую женщину до дома, а потом едут обратно, как и все остальные, в дедовский дом на поминки. Мать хлопотала о закусках всю неделю. Их доставили из отеля еще рано утром, чтобы успеть подготовиться, и она накрыла стол с сэндвичами и пирожными чайными полотенцами, которые они привезли из дома.

Когда они останавливаются у дома, мокрая улица блестит в слепящем свете солнца, пробивающемся сквозь тучу, так что приходится прикрывать глаза. Когда к ним наконец возвращается зрение, они видят, что входная дверь уже открыта. На улицу доносятся шум и смех.

— Боже, — говорит мать.

— Что? — говорит он.

— Гребаная душа компании, — говорит его мать. — Прости мой суахили, Артур. Пошли. Давай покончим с этим и вернемся домой.

Когда они входят внутрь, женщина, сидевшая рядом с ним в церкви, выделяется ярким белым пятном посреди большой толпы людей в черном, стоящей в гостиной.

Теперь он начинает догадываться, что это сестра его матери — сестра, о существовании которой он даже не подозревал, поскольку священник говорил в своей речи о том, как дед воевал, как после войны он занимался страхованием жизни, о его покойной жене, о призах, которые он получил за свои георгины, и о том, что у него остались две любящие дочери — Айрис и София. Женщина рассказывает гостям о песне, которую называет «одной из любимых песен нашего отца», и запевает. Это песня о старушке, глотающей целую уйму живых тварей: муху, «пожалуй, она умрет», затем паука, «пожалуй, она умрет», затем птицу, кошку и собаку, но после этого женщина смешит всех, перечисляя кучу зверей, которые изначально не упоминались в песне: лама, змея, коала, игуана, лемур, и все в комнате забывают о том, что им грустно (или забывают притворяться грустными), и начинают хохотать в предвкушении новой рифмы, заливаться смехом над ее умением растянуть строку, выкрикивать свои варианты, аплодировать каждой новой рифме, которую она придумывает, пока старушка не глотает лошадь, и тогда все — включая священника — с каким-то восторгом вскрикивают от того, что старушка теперь уже раз и навсегда дала дуба.

Затем все встают и выпивают за его деда, а после этого несколько человек проходят через всю комнату и говорят матери, что ее отцу очень понравились бы эти поминки.

Мать вежливо улыбается.

Женщина, которая приходится его матери сестрой, заставляет всех подпевать старой протестной песне о том, что всему свое время, и хотя она единственная, кто знает слова о времени рождаться и умирать, пожинать плоды и разбрасывать камни и т. д., все остальные дружно повторяют слова «крути, крути, крути».

Он посматривает на свою мать. Его мать не поет.

— Ты что, не помнишь меня? — говорит Арту сестра его матери, его тетка Айрис, когда они оба случайно оказываются вместе на кухне.

— Нет, — говорит Арт. — Но я знаю ту песню, что вы пели, про старушку, проглотившую муху. Возможно, слышал по телику.

Она улыбается.

— Видать, я тебе пела, — говорит она. — Когда ты был маленьким.

— Вот этого я абсолютно не помню, — говорит он. — Наверно, это было очень-очень давно.

— Для тебя давно, а для меня недавно, — говорит она. — Это твоя жизнь и твое время. А как ты сейчас распоряжаешься своей жизнью и своим временем?

— У меня сейчас экзамены, — говорит он.

— Это хорошо, — говорит она, — но как ты сейчас распоряжаешься своей жизнью и своим временем?

— Ну, готовлюсь к экзаменам, — говорит он. — Мне нужно хорошо их сдать, если я хочу поступить в университет.

— Послушай, Арти, — говорит она. — Не говори со мной как со скучной дальней родственницей. Ведь мы же провели четверть твоей жизни вместе.

— Четверть моей жизни? — говорит он.

— Пусть даже эту четверть своей жизни ты хуже всего помнишь, — говорит она. — Давай. Расскажи мне что-нибудь настоящее, попробуй еще раз. Я снова спрошу тебя. Готов?

— Готов, — говорит он.

— Итак, Артур, — говорит она голосом скучной родственницы. — Как школа? Вас там хоть кормят? В школе все хорошо? А что ты будешь изучать в университете? А в какой университет ты будешь поступать? Ты уже получил предложение? А что ты планируешь делать по окончании? И сколько ты будешь этим зарабатывать? А как ты назовешь троих детей, которых вы заведете с совершенно прелестной женушкой, на которой ты, наверное, женишься к следующему разу, когда мы с тобой встретимся?

Он смеется.

Она поднимает брови, словно говоря: «Ну что?»

— Сейчас я трачу кучу времени своей жизни на слушание этого, — говорит он.

Он достает из кармана айпод.

— Что это? — говорит она. — Транзистор?

— Что? — говорит он.

Он раскручивает наушники и вставляет их в уши. Включает айпод. Прокручивает список и находит 2-й трек «Hunky Dory»[28]. Дает ей наушники.

Пару часов спустя он лежит на заднем сиденье «ауди», все в том же черном костюме. Мать снова ведет машину на юг и высаживает его возле школы. Смеркается. Капли дождя вспыхивают на черном окне всякий раз, когда машина проезжает под фонарями на шоссе, и Арт чувствует себя при этом младенчески невинным.

Хорошее выражение. Младенчески невинный. Он гордится этими мыслями.

Он думает о том, как сегодня увидел мертвого человека. Дед в гробу казался восковым и ненастоящим. Он совсем не был похож на того, кого Арт знал и помнил. Запах лимонного освежителя воздуха производил более сильное впечатление, чем этот мертвец вместо деда, запах освежителя казался сильнее аромата цветов, стоявших в комнате.

Сюрреалистический — вот точное слово. Над-реалистический.

Арту нравятся слова. Когда-нибудь он будет писать их, а другие люди — читать.