Золотой дом

Продолжим: к выборам 2012 года сделалось ясно, что вести уединенную и тихую жизнь Нерон Голден вовсе не намерен. Из двух дюжин “пирогов с дроздами”, поминаемых в пословице, в которые он успел сунуть палец за свою прежнюю жизнь, лучше всего ему давались строительство и вложения в недвижимость, этот инстинкт сильнее всего был развит в нем, так что слово ГОЛДЕН, золотое слово золотыми буквами, ярко подсвеченными золотым неоном, сплошь заглавные золотые буквы, засверкало над стройплощадками и в городе, и в округе, и о владельце этого имени заговорили как о новом серьезном игроке в самой элитарной группе, в тесном кругу семейств и корпораций, контролирующих развитие нашего золотого града, Нью-Йорка.

– Семейств, сэр? Под семействами вы подразумеваете не то ли, что итальянцы деликатно именуют famiglie?

– Нет, сэр, не совсем. Эта отрасль в 2012 году стала намного чище, чем была прежде. В девяностые все строительные компании принадлежали мафии, их ставки абсурдно раздувались. Теперь влияние Пяти Семейств убавилось. На некоторых стройплощадках у Нерона работали и не члены профсоюза. Двадцать лет назад таких работников попросту убили бы.

– Значит, сейчас вы говорите о хорошо известных лицах: Доронине, Сумайде, Куране, Сильверстейне, Стерне, Фельдмане, аристократах строительного бизнеса.

– Не совсем, сэр, как я и сказал. Мафия не вовсе ушла. Теперь, когда все завершилось и все вышло наружу, мы вправе указать на тайные сделки Голдена с такими сообщниками, как филадельфийские потомки Петруччо “Маленький Цыпленок” Леоне и Арчимболло “Маленький Арчи” Антониони из Атлантик-Cити, а в Майами он имел дело с Федерико, он же “Безумный Фред” Бертолуччи. Стоит также заметить, что в Нью-Йорк-сити несколько Золотых башен возвела компания “Понти и Квазимодо Цемент Ко” – “Пи-Кью”, – в которой немалая доля принадлежала Франческо “Жирному Фрэнки” Палермо, предположительно – главарю генуэзского преступного клана.

– Это достоверно установлено?

– Теперь, когда “афера Голденов” пришла к концу, установлено достоверно. Более того, Нерон Голден явно вполне комфортно себя чувствовал, когда вел дела с этими личностями и стоящими за ними “семьями”.

– Комфортно?

– Сэр – это его выдавало.

И последние два вопроса:

– Имелась на обширных подбородках Цыпленка Маленького, Маленького Арчи, Безумного Фреда и Жирного Фрэнки “дизайнерская” щетина? Владеют ли они и надевают ли время от времени по вечерам дурно сшитые фраки?

– Сэр – так точно.

Вот Нерон Голден, отменив прежнюю опалу всей прессе, водит по своему красивому дому фотографа из глянцевого журнала (никаких больше секретов, все напоказ). Вот Нерон Голден водит другого фотографа вокруг своей красивой жены. Супругу он называет своей вдохновительницей, своей путеводной звездой, источником своего “обновления”. Я старый человек, говорит он, и, наверное, в моем возрасте человеку наступает пора сбавить обороты, кататься на яхте, обзавестись клюшками для гольфа, зимовать во Флориде, передать маршальский жезл преемнику. До недавних пор я так и собирался поступить, хотя мои сыновья, видит бог, не проявляют интереса к семейному бизнесу. Младший, вы не поверите, работает сейчас в клубе для девочек, добрые дела, молодец, но что, если мне он тоже нужен, капелька внимания не помешала бы. Средний – художник, первенец – Петя. Вот так обстоит дело. Но это меня больше не беспокоит, потому что я словно возродился. Вот что делает с человеком женщина. Такая женщина, как миссис Голден – эликсир жизни, от нее волосы мужчины снова чернеют, его пах укрепляется, ноги снова отмеряют мили, а его деловой ум – да, его она тоже вострит, будто нож. Посмотрите на нее! Разве можно усомниться в моих словах? Видели ее фотографии в “Плейбое”? Разумеется, нисколько не стыжусь, чего тут стыдиться? Знать свое тело. Ухаживать за ним, сделать его совершенным и не видеть ничего дурного в красоте – это свобода. Она – идеал эмансипированной женщины, а также идеал жены. Обе стороны медали. Да. Я счастливчик. Спору нет. Сорвал банк, точно.





16




По направлению к любви: трагедия



В тот день, когда погибли мои родители, я не поехал с ними. Это были длинные выходные после Дня поминовения, и они отправились за город, а я в последнюю минуту передумал и остался, потому что Сучитра Рой просила меня помочь в подготовке рекламного ролика для итальянского модного дома. Разумеется, я был влюблен в Сучитру – каждый, чьи пути хоть раз пересекались с этой женщиной-тайфуном, хотя бы малость влюблялся в нее, – и долгое время ее безумная энергия, ее размах, волосы, развевавшиеся у нее за спиной, когда она проносилась по Шестой авеню, ее голубая с золотом юбка, сверкавшая над новомодными кедами, руки, раскинутые разом в десяток направлений, словно у индийской богини, заключившей в свои объятия весь город, наводили на меня такую робость, что я и самому себе не решался признаться в этой любви, но к тому времени у меня уже не оставалось сомнений, а оставался один лишь вопрос: когда я объяснюсь и объяснюсь ли когда‑нибудь. Некий голос в моей голове твердил: “Скажи ей прямо сейчас, идиот”, но второй, зачастую более громкий голос, голос моей трусости, остерегал: мы слишком долго дружили, с какого‑то момента уже поздно превращать дружбу в романтическую любовь, если попытаться это сделать и потерпеть неудачу, останешься и без любви, и без дружбы, и в голове моей звучал Пруфрок Элиота, терзаясь “Посмею? Разве я посмею?”, и подступался к ужасной и ужасающей проблеме любовного объяснения:

И стоит ли, я знаю, как все будет,

Когда диванную подушку или шаль

Поправив и в окно уставясь, Вы

“Так дело не пойдет, увы, мне жаль,

Увы, – ответите, – увы!”[48]





Я решил остаться в городе и поработать вместе с Сучитрой, а когда мы закончим редактировать текст и пойдем выпить пива, тут‑то я и признаюсь. Да, непременно. Вот почему я не сел с родителями в машину и вот почему я до сих пор жив. Жизнь и смерть равно бессмысленны. Они случаются или не случаются по не имеющим веса причинам, которые ничему не учат. Нет в этом мире мудрости. Все мы шуты фортуны. Вот Земля, и она так прекрасна, и нам посчастливилось быть здесь вместе, а мы так глупы, и все, что происходит с нами, так глупо, мы не заслужили своего глупого счастья.

Я чушь несу. Давайте лучше объясню про ту дорогу.

Шоссе Лонг-Айленда – это дорога вдоль множества наших семейных историй; когда летом мы ездили на дачу, которую снимали на Олд-Стоун-хайвей в Спрингс у профессора Колумбийского университета (тот однажды подхватил болезнь Лайма и несколько лет от нее лечился, после чего не желал больше посещать царство клещей), мы проверяли попутно все знакомые вехи. Вон Минеола и тамошнее кладбище, где лежат мои двоюродные дед и бабушка, почтительно кивнем в их сторону. Грейт-Нек и Литтл-Нек пробуждал в нас всех мысли о Гэтсби, и хотя мы не проезжали Ремзенбург, где столько лет прожил в послевоенной ссылке Вудхаус, мы частенько воображали, пока ехали по этой дороге, ту книжную вселенную, где герои Фицджеральда и Вудхауса ходят друг к другу в гости. Берти Вустер и Дживс врывались в изысканный мир Вест-Эгга и Ист-Эгга, придурковатый Берти вытеснял чуткого Ника Каррауэя. Реджинальд Дживс, любитель рыбы и Спинозы, “джентльмен при джентльмене”, истинный гений, находил способ соединить в счастливом эпилоге Джея Гэтсби с Дэйзи Бьюкенен, по которой тот так долго томился. Дикс Хиллс, произносил мой отец, неизменно дурачась и изображая бельгийского папашу с французским акцентом: Диии Хииилл, а я отвечал, я всегда отвечал, что на мой слух это звучит как имя звезды из сериала. А вот Уайянданч – здесь, когда мы проезжали разворот, кто‑то из родителей обязательно рассказывал о вожде или же сахеме монтаукетов, который продал большую часть восточной оконечности Лонг-Айленда англичанину по имени Лайон Гардинер, а потом скончался от чумы. Уайянданч нередко всплывал вновь, когда мы добирались до восточной оконечности: родители вспоминали Стивена Токхауса, потомка Уайанданча, который каждый день преодолевал расстояние в пятьдесят миль между Монтауком, Саг-Харбором и Ист-Хемптоном. За разговорами о Уайанданче и Толхаусе мы проезжали знак, направлявший нас к полностью вымышленной представительнице коренного народа Шерли Уэйдинг-Ривер. На самом деле, этот знак указывал путь к двум разным поселениям, Уэйдинг-Ривер и Шерли, но Шерли Уэйдинг-Ривер заняла свое место в нашем семейном фольклоре. Будучи фанатами научной фантастики, мы порой объединяли ее с постапокалиптическими вождями Три Водородные Бомбы и Сильная Радиация из классического рассказа Уильяма Тенна “Курс на восток” (1958), а в других случаях воображали ее великаншей вроде матери Гренделя или какой‑нибудь ванджиной аборигенов Австралии, праматерью, каждый шаг которой преобразует ландшафт у нее под ногами.

В дороге родители слушали радио. Стариковский канал 101,1, музыка, потом WNYC со словами, а когда сигнал слабел, они ждали, пока не появится “Ист-Хемптон мьюзик” – примета, означавшая, что выходные начинаются: софт-рок и лобстер-ролл, еще одна стандартная шуточка отца, и WEHM с аудиокнигами. В тот раз они собирались слушать Гомера. Думаю – не могу быть уверен, но предполагаю, – что к тем выходным накануне Дня поминовения они добрались до Четвертой песни Одиссеи, Телемах является во дворец к Менелаю в тот самый день, когда дочь Менелая и Елены, возвращенной из Трои, выходит замуж за сына Ахилла.

Возможно, они слушали те строки, в которых Менелай вспоминает день, когда Елена подошла к деревянному коню, заподозрив, что внутри прячутся греческие воины, и соблазнительно, лукаво подражала голосам их жен (воображаю, как она тянулась на цыпочках, эротично гладила деревянное брюхо чудища, пока окликала мужчин) – так чувственно, что Диомед, и сам Менелай, и даже Одиссей готовы были выпрыгнуть к ней, и все же Одиссей в последний момент удержался сам и удержал товарищей, кроме Антикла, тот уже собирался закричать в ответ и закричал бы, если б Одиссей не сомкнул две жилистые руки на его устах и сжимал их там. По некоторым версиям, он и вовсе удушил Антикла, спасая спрятавшихся греков. Да, может быть, те бессмертные строки звучали в их ушах, когда металлическая труба, валявшаяся на дороге, просто валявшаяся там хренова металлическая труба скатилась с какого‑то хренова грузовика и разве водитель грузовика остановился нет он не остановился знал ли он нет он вряд ли даже заметил закрепил ли он как следует груз нет он абсолютно точно не закрепил его на хрен потому что вот она

металлическая труба

На полосе для автомашин с пассажирами потому что мои родители мои любимые единственные мои никогда не гнали нет сэр они предпочитали ехать не торопясь по той полосе без съездов и развязок предназначенной для машин с пассажирами по размеченной ромбами разумной дороги потому что кому какое дело почему но в тот раз дорога оказалась не такой уж безопасной на хрен потому что металлическая труба

покатилась

Я приближаюсь к ужасу, я сделаю передышку и соберусь с духом. Может быть, напишу потом.

Нет. Никакого потом. Сейчас.


Труба семи футов длиной. Она выкатилась под колеса другого автомобиля, который зацепил ее, как писали в отчетах, “по касательной”. Труба завертелась и каким‑то образом ухитрилась встать на попа, перекувырнулась, разнесла ветровое стекло машины, в которой ехали мои родители, и ударила отца по голове, убив его на месте. Автомобиль потерял управление, его вынесло с безопасной полосы на полосу для скоростного транспорта, он столкнулся с несколькими машинами разом, и в этой аварии погибла и мама тоже. Чтобы вытащить их из машины, разрезать металл, спасателям понадобились “челюсти жизни”, однако оба оказались уже мертвы. Тела их доставили в Университетскую больницу Норт-Шора, в округе Нассау, и там обоих признали “мертвыми по прибытии”. В полночь, едва я успел трепетно объясниться Сучитре Рой в любви в обустроенном на британский лад пабе на углу Бликер и Ла-Гуардиа и услышал ответ, на который почти и не надеялся – она тоже питает ко мне глубокие чувства, – раздался этот звонок.

Большую часть того года я почти не мог ни о чем думать. Я слышал только оглушительный грохот гигантских крыл – ангела смерти. Двое спасли меня. Одной была моя только что обретенная возлюбленная, блистательная, нежная Сучитра. Вторым – Нерон Голден.

Со свойственной им предусмотрительностью – КОТОРАЯ НЕ СБЕРЕГЛА ИХ ЖИЗНИ, ТАК ВЕДЬ, ЧУЖАЯ БЕЗЗАБОТНОСТЬ СГУБИЛА ВСЕ ИХ ЗАБОТЫ, БЕЗЗАБОТНОСТЬ ТРУБЫ, ВЫБРОШЕННОЙ НА ДОРОГУ, ВЗДЫМАЮЩЕЙСЯ, БЬЮЩЕЙ МОЕГО ОТЦА В ЛИЦО, ЖАЛКИМ ПОДОБИЕМ КОТОРОГО БЫЛО МОЕ, МЫ, ПРИШЕДШИЕ ПОЗЖЕ, ЛИШЬ ПОДРАЖАНИЕ ТЕМ ПОДЛИННЫМ, КТО БЫЛ ДО НАС И КТО УШЕЛ НАВЕКИ, ГЛУПО, БЕССМЫСЛЕННО УБИТ СЛУЧАЙНОЙ ТРУБОЙ ИЛИ БОМБОЙ В НОЧНОМ КЛУБЕ ИЛИ ДРОНОМ – мои родители оставили дела в полном порядке. Все необходимые документы тщательно составлены, законно оформлены, мое наследство обеспечено, также имелась страховка, чтобы выплатить налоги с наследства, и мне оставалась немалая сумма. Итак, пока что я мог жить на прежнем месте, хотя потом, вероятно, дом все‑таки следовало выставить на продажу. Он был для меня слишком велик, слишком дорого стоил, расходы на содержание и налог на недвижимость оказались бы для меня едва ли посильными и ТАК ДАЛЕЕ, МНЕ БЫЛО НАПЛЕВАТЬ. Я бродил по улицам в слепой ярости, словно гнев разом сгустился, сочился в меня из воздуха, гнев неправедно убиенных, юношей, застреленных за то, что они, будучи чернокожими, поднимались по парадной лестнице, мальчишки, застреленного за то, что баловался с игрушечным пистолетом, будучи чернокожим, все эти повседневные черные смерти Америки, убитые вопияли, что имели право на жизнь, и я чувствовал их и ярость белой Америки, вынужденной терпеть чернокожего в Белом доме, пенящуюся ненависть гомофобов, оскорбленное негодование их жертв, гнев синих воротничков, которых жилищный кризис оставил добычей “Фэнни Мэй” и “Фредди Мака” и прочих ипотечных гигантов, накопившееся недовольство разделенной в себе страны, где каждый верил в свою правоту, в праведность своего дела, уникальность своего страдания, каждый требовал внимания, долгожданного внимания только к себе, и я начал задумываться, нравственные ли мы существа или просто дикари, которые возводят свои частные предрассудки и ханжество в общеобязательную этику, единственно возможный путь. Мои дорогие ушедшие бельгийцы вырастили меня в убеждении, что идеи добра и зла естественно даны человеческому существу, что это концепции врожденные, не сотворенные. Мы верили в нравственный инстинкт, встроенный в ДНК так, как, согласно Стивену Пинкеру, встроен “языковой инстинкт”. Таков был наш семейный ответ на притязания религии, будто неверующий человек не может быть нравственным, только нравственная структура религиозной системы, утвержденная неким Высшим Арбитром, может дать человеку точные инструкции, где добро, где зло. Мои родители отвечали на это “чушь собачья” или тем выражением, которое усвоили от приятелей-австралийцев и радостно использовали, словно собственное изобретение: “конская куча”. Нравственность предшествует религии, религия стала ответом наших предков на встроенную в человека этическую потребность. И если это правда, из этого следовало, что человек вполне способен жить достойно, точно различать добро и зло, не впуская в свое жилище Бога и прочих гарпий.

– Проблема в том, – рассуждала мама, сидя на скамейке в Саду, – что, хотя мы запрограммированы на этику, программа не показывает нам, в чем заключается добро и зло. Эти категории остаются в мозгу пустыми и ждут, пока мы заполним их. Чем? Мыслью. Суждением. Такого рода вещами.

– Один из основных принципов человеческого поведения, как я убедился, – добавил мой отец, прохаживаясь взад-вперед перед той же скамейкой, – заключается в том, что почти в любой ситуации каждый убежден, что именно он поступает правильно, а его оппонент виноват.

И мама со своей стороны дополняла:

– К тому же мы живем в такие времена, когда практически невозможно достичь единого мнения по какому‑либо экзистенциальному вопросу, мы не можем даже разумно дискутировать, а когда природа реальности подвергается столь сильному сомнению, то же самое происходит и с природой блага.

Затеяв такой разговор, они словно бы вели парный танец или играли в бадминтон, их слова двигались в такт друг другу, их ракетки отправляли волан туда и обратно и вновь туда и обратно.

– Идея, что мы обладаем нравственным инстинктом, не подразумевает заодно и другую – что мы знаем, в чем конкретно заключается нравственность. Если б знали, то истинные философы остались бы без работы, а мы бы жили не в столь разодранном мире.

Отец тыкал в меня пальцем: ты понял? Ты все усвоил? – и я кивал, словно школяр: да, папа, да, мама, я все понял, в этом мы все заодно, это и есть то, что мы знаем.

– Но знаешь ли ты, что для этого существует специальное слово? – наседал отец.

Для чего специальное слово, папа?

– Определение: предполагаемая врожденная способность человеческого разума осознавать фундаментальные принципы этики и морали. Технический термин философии, означающий врожденный принцип нравственного сознания каждого человека, направляющий его к добру и удерживающий от зла.

Так что это за слово, папа?

– Синдересис, – отвечала за него мама. – Слышал ли ты в жизни лучшее слово?

– Нет лучшего слова, – подхватывал отец. – Запомни, малыш. Лучшее в мире слово.

Их голоса умолкли навсегда, я больше их не услышу.

Они ошибались. Род человеческий дик и безнравственен. Я жил в заколдованном саду, но жестокость, бессмыслица, ярость прорвали ограду и уничтожили все, что я любил.

Я никогда не видел покойников до той минуты, когда в морге Минеолы увидел трупы родителей. Я выслал одежду для них, один из ассистентов Сучитры взял это поручение на себя, и я выбрал в интернете гробы, как обычно бывает, согласившись на абсурдно дорогие ящики, в которых им предстояло сгореть. Наш дом заполнили профессора мужского и женского пола, помогали. Мне оказывали всяческую поддержку лучшие специалисты по искусству древнего Шумера, ядерной физике, Первой поправке и литературе Содружества. Но никто не мог поддержать меня при встрече с телами. Сучитра повезла меня в своем стареющем джипе, и поскольку мы никоим образом не могли обсуждать то, что нам следовало бы обсудить, мы впали в черный юмор, перебирая самые смачные “трупы недели” из старого сериала HBO “Клиент всегда мертв”. Моим фаворитом была женщина, которая отправилась на девичник во взятом напрокат лимузине, вылезла через открытую крышу, чтобы во весь голос выразить свое счастье, и въехала прямо лицом в корзину подъемного крана. Не так‑то легко было сотрудникам похоронного бюро привести после этого в порядок ее сплющенную физиономию.

А дальше – залитая слишком ярким светом комната, стоящие рядом каталки, два горизонтальных существа под простынями, некогда они, горизонтально распростертые на иной, более мягкой поверхности, совокупились радостно – может быть, неумело, а может, и нет, я не мог вообразить своих родителей ловкими секс-акробатами, но вовсе не хотел представлять их неуклюжую возню, – и в итоге получился отупевший бессмысленный одиночка, что стоял теперь перед каталками, подтверждая: эти двое неспособны более на акт, давший ему жизнь, да и ни какой другой акт не способны.

В морге постарались по максимуму. Первым делом я подошел к матери: они убрали с ее лица страх, как убрали пронзившие ее осколки стекла и металла, и хотя косметики на ней было больше, чем когда‑либо при жизни, это была она. Я видел, что это она, и выглядела она – или я сумел себя убедить в этом – выглядела она спокойной. Я обернулся к отцу, и Сучитра подошла сзади, прислонилась щекой к моей спине, обвила меня руками за талию. Ладно, сказал я, ладно, и приподнял простыню. И наконец заплакал.

На следующий после кремации день Нерон Голден прошел через Сад к нашему дому – нет смысла называть его “моим домом”, родители присутствовали здесь в каждом дюйме – и тростью постучал во французское окно. Это было так неожиданно – король стучится в дом осиротевшего простолюдина, – что сначала я принял его за проекцию собственного воображения. Утрата ослабила мою связь с реальностью. Старая леди, миссис Стоун, жившая в Саду (в четырех комнатах бельэтажа с высоким потолком, это здание было разделено на поэтажные апартаменты), частенько заговаривала о привидениях. Об этой даме я еще ни разу не упоминал и, вероятно, вновь забуду о ней, позволив ей на миг появиться в сюжете. Дети в Саду прозвали ее Шляпой из‑за любви к широкополым шляпам от загара; она много лет вдовела, покойный супруг владел ранчо в Техасе, наткнулся на нефть и тут же забросил рогатый скот ради светской жизни и всемирно признанной коллекции марок. Миссис Стоун перехватила меня на пути к тренажерам – поговорить о моей утрате. Смерть в семье, как и рождение ребенка, дает посторонним или почти посторонним людям право подходить к тебе и заводить свой монолог.

– Мужа я ни разу не видела после его кончины, – доверительно сообщила она. – Видимо, счастлив был уйти. Даже не пытался вступить в контакт. Так вот поживешь – узнаешь. Но однажды вечером на Макдугал я видела подростка в ливрее – чернокожего паренька в затейливом наряде, – он передвигался на коленях. Почему же на коленях, подумала я, тут у нас нет никакой религиозной истории. Потом я вычислила: он вовсе не на коленях шел. Уровень улицы с тех пор поднялся, и мальчик шел на том нижнем уровне, поэтому я видела его только до колен. Помощник конюха, наверное, шел по переулку в старую конюшню, что была там в 1830‑е, обслуживала Вашингтон-сквер. Или слуга, например, Гертруды Уитни, она жила здесь в ту пору, ты же знаешь, когда создавала свой музей. Так или иначе – призрак, самый настоящий. И это еще не все.

Но на этом месте я извинился и ушел. Соседские рассказы о привидениях преследовали меня в те печальные дни. Дух Аарона Берра, высматривавший в Виллидже шлюх. Музыкальные призраки, драматические призраки прямо в сценических костюмах, игравшие зимой на Коммерс-стрит.

Мое старое Я этим не интересовалось, однако новое, осиротевшее Я разрешало всем рассказывать свои истории, и по ночам я пытался расслышать отцовский и материнский смех, эхом разносящийся в пустых комнатах. В таком настроении я увидел Нерона Голдена в раме французского окна и подумал: Призрак. Но это был он во плоти.

– Позвольте мне войти, – произнес он и вошел, не дожидаясь разрешения. Войдя, прислонил трость к стене и уселся в любимое кресло моего отца.

– Мистер Рене, я человек прямой, говорю просто, никогда не видел пользы в том, чтобы ходить вокруг да около. Так что я скажу вам про вашу утрату: это ваша утрата. Родители ушли, не стоит о них беспокоиться, они более не существуют. Лучше побеспокойтесь о себе. Дело не только в том, что вы страдаете и нуждаетесь в исцелении. Дело еще и в том, что старшие больше не стоят между вами и могилой. Таково взросление. Теперь вы первый в очереди, и могила зияет. А значит, пора обрести мудрость: научиться быть мужчиной. Если вы согласны, я предлагаю свою помощь.

Впечатляющая речь. Если он пытался встряхнуть меня и выдернуть из скорби, доведя до белого каления, ему это удалось. Но прежде чем я собрался ответить, он остановил меня, подняв руку.

– Вижу вашу реакцию по лицу: собралась туча и грозит бурей. Разгоните ее! Ваш гнев неуместен. Вы молоды, а я стар. Вам следует учиться у меня. Ваша страна тоже молода. Человек мыслит иначе, когда за спиной у него тысячелетия. А у вас нет и двухсот пятидесяти лет. И еще я скажу: я ведь пока не слеп и замечаю ваш интерес к моей семье. И поскольку считаю вас неплохим парнем, извиняю этот интерес, ведь единственная альтернатива – приказать вас убить, ха-ха. Я думаю, что теперь, когда вы стали мужчиной, вы сможете поучиться у нас, у всех Голденов, хорошему и плохому, что делать и чего не делать. У Пети – как бороться с тем, в чем вы не виноваты, как играть, если вам сданы плохие карты. У Апу – наверное, не уподобляться ему. Кажется, он так и не сумел достичь глубины. У Диониса, моего смятенного сына – учитесь, как жить в раздвоенности и боли.

– А у вас?

– А что до меня, мистер Рене, вероятно, вы догадались, что я не святой. Я жесткий и хвастливый и привык к превосходству, и то, чего хочу, я беру, а чего не хочу, то устраняю со своего пути. Но глядя на меня, вы должны задать себе вопрос: возможно ли быть одновременно и хорошим, и дурным? Может ли человек быть хорошим человеком, если он плохой человек? Если верить Спинозе и соглашаться с тем, что все происходит по необходимости, то может ли необходимость, управляющая человеком, подталкивать его и к дурному, не только к хорошему? Что такое хороший человек в детерминированном мире? Имеет ли это определение хоть какой‑то смысл? Когда найдете ответ, скажите мне. Но прежде, чем это произойдет, сегодня мы вместе пойдем в город и будем пить.



Позже.



– Смерть – с ней мы научились иметь дело. Мы принимаем ее и двигаемся дальше, – рассуждал Нерон Голден. – Мы, живые, должны жить. Но вот вина – это ужасно. Это остается и причиняет нам вред.

Мы сидели в “Русской чайной” – он угощал – и пили из стопок ледяную водку. Он приподнял свою рюмку, как бы приветствуя меня, и выпил. Выпил и я. Для того мы сюда и пришли, а закуску – блины с икрой, пельмени, котлеты по‑киевски – мы ели только затем, чтобы еще выпить.

– Если вернемся домой трезвыми, – сказал Нерон Голден, – значит, со своей задачей не справились. Надо выпить столько, чтобы мы не соображали толком, как попали домой.

Я мрачно склонил голову: