Необыкновенный рейс «Юга» (Повесть)
— Ну, теперь, Левченко, подтяни на аршин и задержи! — скомандовал старший помощник кочегару, стоявшему на кране.
— Ребята, давайте строп, но подводите его не руками, а баграми и издали, — обратился опять старший помощник к матросам. Пока подводили строп и пока пеньковый конец от стропа прикрепили к гаку шкентеля, акула висела неподвижно, но когда натягиваемый шкентелем строп сжал, как петлей, её тело, акула опять начала трепыхаться, но беспокойства о том, что она сорвется со стропа или крючка, уже не было.
— Вира помалу! — крикнул старший помощник кочегару на кране, и акула, слабо вздрагивая, поплыла по воздуху в гору.
— Дайте дорогу, ребята, Акулина Ивановна едет, — пошутил один из машинистов.
Подняв акулу на метр выше борта, кочегар быстро перевел рычаг крана, плавно перенес акулу хоботом крана из-за борта на судно и медленно опустил ее на палубу.
— Ну, Акулина Ивановна, теперь ты уже наша, — заметили в толпе матросов и кочегаров.
Когда акула была опущена на палубу, по всему судну замелькали электрические огоньки. На палубе становилось темно.
— Вот что, ребята, — обратился старший помощник к команде, — акула от нас не уйдет теперь. Разбирать ее сейчас уже поздно. Все это мы сделаем завтра, только предупреждаю: ни одна душа не должна подходить близко к акуле. Акулы живучи. Треп-нет хвостом — и если не ногу сломает, то ребро. Идите отдыхайте, а утром мы ее располосуем.
На следующий день с раннего утра команда возилась с акулой, разрубая ее топором на части и складывая в холодильник. Мясо у акулы было жесткое, плотно проросшее хрящами, заменявшими ей кости. Погрузив акулу в холодильник и получив по 600 граммов мяса на человека, команда рубила, терла, молола и отбивала это мясо на все лады, стараясь использовать так, чтобы от него не было ни малейших отходов.
На обеих кухнях судна слышался несмолкаемый гомон, оттуда несся угарный запах пригорелого акульего мяса. Заметно повеселевшая команда шутила и поздравляла себя с разговением.
И вареное, и жареное мясо акулы было невкусным, отдавало не совсем приятным запахом, но заправленное перцем и густо присоленное, оно все же было лучше, чем вонючая солонина на тех судах, где нет холодильников, и которую почти каждому приходилось есть раньше. В этот день, впервые после долгого поста, команда наелась так, что укладываясь на ночь спать, никто не чувствовал уже неотступно напоминающего о себе голода, мрачного настроения духа и нервозности.
Разбирая днем акулу, почти каждый оторвал и на память о необыкновенном рейсе, и на брелок к часам по небольшому зубу. На следующий день только тем и занимались, что стачивали корни акульих зубов на точильных камнях и уменьшали зубы до величины обыкновенного брелка.
Дня через два после поимки акулы у нас закончились запасы бывшего в холодильнике мяса, а еще через день — и муки на хлеб. По распоряжению капитана из подшкиперской были извлечены темные залежавшиеся ржаные сухари и годами хранящаяся в герметически закупоренных бочках американская солонина. Мясо этой солонины было довольно жирное, но так густо просолено, что соль в рассоле не растворялась и валялась между мясом, как куски мелкого щебня.
Густо насыщенное раствором соли, мясо было жестким и, прежде чем употреблять его в пищу, его нужно было сутками мочить в теплой воде. Вымоченное и вымученное в разной воде, оно все равно было нестерпимо соленым и мясного вкуса почти не имело. Чтобы как можно экономнее и полезнее израсходовать каждый паек сухарей, солонины и мяса акулы, команда повахтенно ходила каждое утро на кухню и под руководством кока рубила, терла и мяла солонину, сухари и мясо акулы на мельчайшие части, а потом из этой смеси кок жарил котлеты, делал замысловатые соусы и похлебки. То же самое творилось и на кухне администрации. Кухня администрации в эти дни ничем не отличалась уже от кухни команды. Каждому новоизобретенному из смеси сухарей, солонины и мяса акулы блюду команда давала свое название, но названия эти не всегда были приличны.
Те небольшие порции спирта, которыми ежедневно угощал артельщик команду, вышли еще за неделю до поимки акулы. Принимаясь за обед или ужин, команда вместо спирта угощала теперь себя фразой из записки кочегара Квебба: «Я выпил, а ты понюхай».
Фраза эта так въелась в сознание команды, что ее повторяли не только во время обеда или ужина, а при каждом подходящем и не подходящем случае. Долго молчит кто-нибудь, неизвестно, что думает — и вдруг ни с того, ни с сего изрекает: «Я выпил, а ты понюхай».
Утром, когда встречался на палубе кочегар с матросом или машинист с лакеем, непременно кто-нибудь из них совершенно серьезно вместо «Доброе утро» говорил: «Я выпил, а ты понюхай».
Встреченный товарищ, не оставаясь в долгу, не менее серьезно отвечал ему: «Я понюхал, а ты закуси».
За то, что Квебб выкинул такую шутку, а отчасти и за то, вероятно, что по профессии он был как бы сродни нам, команда, кочегары и матросы одинаково полюбили Квебба как очень веселого, но отсутствующего товарища.
Лежа днем или ночью на койках или на люках трюмов, команда очень часто и охотно заводила разговоры о Квеббе, о том, в каком городе Англии родился он и вырос и как он поживает, если жив еще, сейчас. На записке, опущенной в бутылку, значился 1900 год. Если кочегару Квеббу было в то время лет двадцать пять, то теперь ему должно было быть около сорока. Команда интересовалась, жив ли он, и если жив, то где и какие моря бороздит он сейчас на «Канаде», или каком-нибудь, уже десятом после «Канады», судне.
Есть ли у него жена, дети, была ли когда-нибудь любимая девушка, дом…
А может быть, Квебб был даже не англичанином, а негром? Если он был негром, то где он родился — в лесах на побережье Африки или в дремучих кварталах неизвестного города Америки от неизвестного отца?
Не смотрел ли он когда-нибудь на нас из встречного английского или американского парохода?
А не было ли, например, так, что выпивая в кабачках Гонконга, Сингапура или Марселя, мы сидели с ним бок о бок? Никогда ни один человек иной нации, иного языка и иной, быть может, расы не интересовал так команду, как этот неожиданно вынырнувший вдруг «из бутылки» кочегар Квебб. Никому не известный, он стал вдруг на несколько дней частью жизни многих людей на судне.
13
Только потому, вероятно, что команда ко всему постепенно была подготовлена ходом предыдущих событий, то все, что дыханием смерти повеяло, наконец, в лицо команде, было принято ею без страха и без ропота. Утро сорок первого дня скитаний «Юга» без винта застало «Юг» в восьмидесяти километрах от линии Суэц — Коломбо и около ста пятидесяти от мыса Гвардафуй.
День этот начался при полном штиле, без солнца, с низко нависшими над океаном сеющими мелкий дождь облаками, а главное, без грамма какой бы то ни было провизии.
Меньше чем пять часов нормального хода машины отделяло «Юг» от спасительной линии Суэц-Коломбо. Слабо дувший в последние дни ветер совершенно затих еще накануне и сиротливо обвисший, как крыло огромной раненой птицы, парус был убран.
Кое-как шелестевшие в ходу о борта судна небольшие волны дремотно улеглись в это утро под мелким дождем, и вокруг судна воцарилась та тишина, которая присуща разве безмолвию космических просторов.
Благодаря сеющемуся время от времени мелкому дождю на палубе, кроме неподвижно застывших на своих местах вахтенных, не было ни души.
Туго стянув на животах кушаки, команда угрюмо и расслабленно лежала в кубриках на койках и не проявляла уже больше внимания ни к горизонтам, ни к философии.
Быть может, впервые за всю жизнь судна, со дня его эксплуатации в это утро ни на одной кухне не зажгли огня. И кухонная прислуга, и лакеи, и вся администрация судна молча и как бы по уговору вповалку лежали в своих помещениях на койках и были безразличны, казалось, не только к дальнейшей судьбе судна, а даже к своей собственной. Люди молча лежали в койках, не изъявляя желания не только говорить о чем-либо, а даже логично о чем-либо мыслить.