Любовь без поцелуев (СИ)

Может, я бы и поборолся, но Миша… Его убьет скандал.
И я написал заявление по собственному желанию. Ненавидя сам себя.
…
У Миши лицо молодое, ему больше двадцати пяти никто не даёт, а волосы совсем седые. Его любят на работе, он понимает своих пациентов. Там работает много бывших наркозависимых и они поддерживают друг друга. Но, всё-таки, главная поддержка – это семья. Как хорошо, что у нас она есть. Мы – семья друг для друга. Такая тварь, как Павлюк, этого никогда не поймёт. У него есть женщина, которую он практически не видит, и которая то ли не догадывается, то ли покрывает своего супруга. Для него есть только способы удовлетворения своих извращённых потребностей, пользуясь чужой беззащитностью, страхом, покровительством начальства. И он равняет меня по себе. Он никогда не поймёт и никто, наверное, не поймёт.
С Мишей мы вместе воевали. Он спас мне, совершенно чужому человеку, жизнь. Я хорошо помню тот день, страшную жару, редкую стрельбу в отдалении. У нас было очень мало воды, тратить её на промывку раны не хотелось, и он просто вылизал её языком. Даже не спросил, болен я чем-нибудь или нет. Перебинтовал и завязал коротенькие хвостики испачканного бинта бантиком. И улыбался, говорил, что прорвёмся, что нормально всё будет. Ему было восемнадцать, мне девятнадцать, и в таком возрасте странно думать о смерти. Но я думал. Он – нет. Весь день мы сидели под скальным выступом, прижавшись друг к другу, я впадал в забытье, а он сидел рядом со мной, придерживая, чтобы я не вывалился под палящее солнце, поил из фляжки. К ночи мне полегчало и мы смогли вернуться в часть. Сам бы я не дошёл. Подстрелили бы или свалился в какой-нибудь овраг.
Мы прошли с ним вместе тот страшный момент, когда он падал в темноту, а я держал его за руку. Он вырывался, кричал, что ему ничего не надо от этой жизни, что он конченый человек, урод, не заслуживающий ни жалости, ни уважения. А я держал. И тянул к себе – сам не понимая, почему. Только ли из благодарности?
Мы прошли тот странный, призрачный, дымчатый период, когда мы привыкали – он к новой реальности, я – к нему. Когда мы поняли, что слишком близки, что этого уже не изменишь, не переломишь, что теперь – только так…
Мы прошли период страсти, дикой, всепобеждающей, когда для меня существовал только он, когда я был для него всем. Когда мне было плевать на окружающих, я согласен был признаться всему миру в своих чувствах, когда не мог прожить без него ни дня, ни ночи, когда ревновал его к каждому столбу…
А что сейчас? Со стороны посмотреть – два взрослых мужика, один контуженный, один завязавший наркоман, всё никак не могут начать жить нормальной жизнью, завести семью… Мои родители не знают, да и не поймут они. До сих пор всё пытаются меня с какими-нибудь хорошими девушками знакомить. Особенно мама, всё внуков ей хочется. Ох, мама, хороша Настя и Юля тоже, глаз не отвести, да вот только… Говорят, что есть те, кто любит один раз и навсегда, и, видимо, я один из таких.
Мишины родители с ним общаться не хотят. Вот ведь люди – то всё учили его терпимости, добру и справедливости, всяким таким интеллигентским ценностям, а как от них самих это потребовалось, так и не сдюжили. А Мишу крепко научили, он всегда такой. И я от него нахватался, видимо. Может, годам к сорока вообще интеллигентом заделаюсь.
По телевизору показывают какие-то наши новейшие космические достижения. Ну, кого они хотят обмануть! В стране чёрт знает, что творится, а показывают, что мы ещё крутые, что ещё огого сколько можем.
– Давай не будем сегодня выпивать весь коньяк, – я уношу опустевшую на треть бутылку в холодильник, – а то пожалеем потом.
– Да, – соглашается он со мной, выключая телевизор, где, почему-то, после новостей о космосе стали показывать какого-то позолоченного священника.
Миша в Бога верит, но в церковь никогда не ходит. «Я христианин, а не православный», – обычно говорит он мне. Я же… Не знаю, не верю, наверное. А даже если бы и верил, мне бы пришлось смириться с адом. А какой он будет, ад? Котлы, черти? Нет, я думаю, после смерти я открою глаза и окажусь в узком ущелье под ослепительно голубым небом, под палящим солнцем, нахлынут запахи гари, крови, грязи, я снова окажусь там раненным, без возможности попросить подмоги, окажусь там один. Не хочу в это верить.
Но сейчас, Господи, если ты есть, я к тебе обращаюсь. Не за себя прошу, я знаю, тебе противны такие как я и мой любимый человек. Я за детей прошу, которые там остались. За них некому заступиться, а я сбежал, как трус. Да, испугался. За своё подобие покоя. За Мишину психику. Ведь, скорее всего, эта мразь не врала. Ему, и впрямь, покровительствует директор. И, возможно, он не врал насчёт знакомства с более влиятельными людьми. Сам-то я бы всё пережил, а Миша – нет. Ему и так в жизни досталось. Поэтому, прошу тебя, Господи, если ты и вправду есть – позаботься о детях. Или педофилы тебе нравятся больше, чем гомосексуалисты?!
– Пошли спать, – Миша приобнял меня и положил голову на плечо, – книжки твои утром разберём, я завтра в ночь дежурю. Ты плохо выглядишь, такой нервный в последнее время… Отдохни недельку, а потом можешь на новую работу устраиваться.
– Ты меня разбалуешь, – обнимаю его за талию и он прижимается плотней.
– А кто же тебя ещё побалует…
Никто нас не поймёт. Ни мои родители. Ни коллеги. Ни эта похотливая тварь – Павлюк. Я думаю о том мальчике, Максе Веригине. Пусть у него будет всё в порядке. Пусть он будет счастлив. Одним из условий молчания физкультурника было то, что я не подойду к нему.
«Мне скажут, последят», – и куча склизких намёков, что, мол, не тебе рыбка предназначается. «Уж я его папаше обещал, что у него тут пидорство его как бабка отшепчет, и не подведу», – и улыбается так поганенько. Но, думаю, не на того нарвался. Макс – не мальчик из неблагополучной семьи, вряд ли его так просто запугаешь. И Стас. Вот уж кого не запугаешь совершенно. Может и обойдётся.
Какой же я трус! Но, ради Миши… Пусть он улыбается, я столько времени и сил положил, чтобы увидеть его улыбку. Первый раз, после смерти Васи, он улыбнулся только через полтора года. Был холодный май, шёл дождь, и мы жили в заброшенной деревне в трёхстах километрах от города. Он целый день провёл под дождём, пока я ездил за продуктами, и конечно, простыл. Он тогда вообще мгновенно заболевал, организм не сопротивлялся никаким инфекциям, и я с ужасом думал о СПИДе. Я растёр его, закутал в старое ватное одеяло и орал на него, что он чёртов эгоист и убивает не только себя, но и меня. «Тебе всё равно, что с твоей жизнью будет? А вот мне не всё равно, идиот!» – и я закатил ему пощёчину. А потом сел рядом и чуть не заплакал от бессилия. Он вытащил меня раненого, а я не знал, что с ним делать. Не знал, куда идти. Поднял голову – а он смотрит на меня. И улыбается – слабо, грустно – но улыбается. Именно тогда я понял, что на правильном пути. И что дотащу его, и пусть весь мир треснет и провалится. Я живу ради этой улыбки.
Господи, помоги другим, а нас просто не трогай.
– Пошли спать, – согласился я, – и не волнуйся за меня, всё со мной в порядке.
Засыпая, уткнувшись Мише в теплое плечо, я снова вспомнил Стаса, как он стоял, глядя вслед отъезжающему автобусу. Надеюсь, у него, вопреки всему, сложится жизнь, он найдёт себе любящую девушку и у него будет семья… Мысль о том, что с его характером и наклонностями он, в первые же годы своей самостоятельной жизни, погибнет в какой-нибудь бандитской разборке, я отверг. Пускай у него всё будет хорошо. Как угодно, но хорошо. Кроме как пожелать этого, я для него сделать больше ничего не могу. А ведь я его единственный любимый учитель.
====== 6. Поднять себя за волосы ======
У меня бывает, что я просыпаюсь с какой-нибудь совершенно определённой мыслью. Сегодня я проснулся с прекрасным настроением и с совершенно отчётливой мыслью: «Макс не гей».
С чего я так решил? Не знаю. Ещё вчера я был свято уверен в противоположном. Когда увидел, как он целуется с этим Спиритом, у меня в желудке как будто змея зашевелилась. Я был уверен в этом на протяжении всего того времени, что он здесь живёт. Ни разу не подвергал эту мысль сомнению. А теперь, почему-то, проснулся с твёрдой уверенностью: он притворяется. Это всё выпендрёж и понты тупые. Пидор в жизни не побежал бы со мной по лесу. Пидор обязательно разнылся бы, когда я ему там, на козырьке, заехал в живот. Да настоящий пидор давно бы тут повесился! Что я, пидорасов не видел? Наш Леночка, например. Он, конечно, не вешается, но его ведь и человеком настоящим считать нельзя вообще. Такого отвращения, как к Леночке, я даже к плесени не питаю. Жалкое зрелище. Говорят, он потрясно сосёт, но, чтоб я сдох, если проверю. Вовчик, вон, проверял и получил у меня по роже, хорошо так получил, светил потом фонарём две недели. Леночка настолько мерзкий, что я его даже руками трогать не хочу – если и вижу, то пинаю. Даже деньги у него не забираю, до того противно брать деньги, заработанные отсосами. Макс – не такой. Макс –сильный. Просто выпендривается. Ну, вон Игорь тоже иногда выпендривается, но он не гей, сто процентов. Иначе хрен бы я с ним в одной комнате спал.