Любовь без поцелуев (СИ)

Макс… Засыпая, я уже не думал ни о чём, только представлял себе, как он прыгает или бегает...
====== 7. Воображаемый дневник (Макс) ======
Никогда не имел привычки записывать свои мысли, а сейчас об этом жалею. Начни я теперь вести дневник – потом было бы увлекательное чтение. «Записки из сумасшедшего дома.» Нет, сумасшедший дом – это слабо сказано. Это место – какая-то безумная пародия одновременно на школу, тюрьму и психлечебницу, всё вместе это называется «Образовательное учреждение с круглосуточным пребыванием обучающихся начального общего, основного общего и среднего (полного) общего образования № 17» и я здесь по своей воле. Я сам на это согласился. Сам.
Как говорят на собраниях Анонимных Алкоголиков? «Привет, меня зовут Максим Веригин, мне шестнадцать с половиной лет, из которых последние два с половиной года я живу в состоянии жёсткой конфронтации с собственным отцом.» Причины? О, список, предъявляемый мне регулярно, с каждым разом всё длинней и длинней. Я – безответственный идиот. Я – слабак, который только и может, что учиться всяким глупостям у других безответственных идиотов. Я, как и моя никчёмная мать, трачу свою жизнь на бессмысленные вещи, чтоб потом остаться у разбитого корыта. Я – инфантильный мечтатель, который на пороге семнадцатилетия ещё не осознал, как в жизни всё серьёзно, и, вместо того, чтоб выполнить пятилетку в три года и помогать отцу в нелёгком деле выколачивания бабла из окружающего мира, что делаю? Правильно, страдаю никому не нужной фигнёй. Бегаю по стройкам и всяким развалинам, рискуя остаться инвалидом. Слушаю музыку и читаю книги, которые ничего, кроме идиотских мыслей, не дают. Шарахаюсь по клубам, а потом прогуливаю уроки. Только и научился, что деньги тратить без счёта да отцу хамить.
Но это всё можно было бы терпеть. Самый мой страшный, непростительный грех – я гомосексуалист. Я понял это, когда мне было четырнадцать. Отец узнал, когда мне было пятнадцать. Он тогда довёл себя до сердечного приступа, а меня – до нервного срыва. Он лежал в больнице, я месяц не жил дома. И после этого я не помню, чтоб у меня хоть день прошёл спокойно.
Одним из самых утончённых издевательств были регулярные медосмотры в вендиспансере. Как будто я каждый день шлюх снимаю на вокзале! Отец вбил себе в голову, что венерические заболевания – постоянный и обязательный спутник гомосексуализма. Смешно. Во-первых, я никогда не пользовался услугами хастлеров. Всегда можно познакомится с кем-то, кому ты понравишься и кто понравится тебе. А в моём случае это вообще не проблема нисколько – я не урод, а деньги – прекрасный афродизиак. Во-вторых, о презервативах и элементарной осторожности я узнал, кажется, ещё в начальной школе.
Вторым, не менее утончённым издевательством, были девушки, которых отец мне нанимал. Просто проститутки. Элитные проститутки. Однажды он заплатил моей однокласснице, девочке умненькой и наглой, чтоб она меня соблазнила и залетела. Это было ужасно. Я не испытываю физического отвращения к женщинам и даже нахожу их объективно красивыми, примерно, как цветы или автомобили. Человек может любоваться шикарным «Роллс-Ройсом», с восторгом и удовольствием гладить его полированные бока, но не испытывать желания трахнуть. Нет, всяких фетишистов я не рассматриваю, конечно. Даже в вендиспансере я не чувствовал себя так неловко, как когда шикарное женское тело плюхалось ко мне в кровать. Технически, при определённом напряжении и сосредоточенности, я способен на секс с женщиной… но и, наверное, с «Роллс-Ройсом» тоже.
Ещё были врачи. Честные – те, которые говорили моему отцу, что я не болен. С ними отец покончил быстро. И те, которые говорили мне, как это ужасно и отвратительно, какое печальное будущее меня ждёт, те, которые изобретали для меня страшные диагнозы и пытались давить мне на психику с самых неожиданных сторон. Некоторые говорили, что у меня это подростковое, и я должен это перебороть. С таким же успехом я мог бы попытаться усилием воли стать блондином.
Ну, я научился терпеть и это.
Но самым невыносимым было то, что за всё время, пока мы с отцом воевали, он всегда, всегда говорил мне, что любит меня и желает мне добра. И это правда. Лучше бы он ничего мне не желал, лучше бы он на меня забил, как забили родители Спирита на него и на его брата.
И так оно шло. Отец давил, я сопротивлялся. Апофеоз грянул в августе, когда меня поймали в гостинице с Мигелем.
Последние полгода я вообще всю душу вкладывал в эту войну, забыв про учёбу и про всё на свете. Сделал татуировку. С большим трудом покрасил волосы. Четыре раза меня забирали менты – за драку, за вождение без прав (брал пример с друга), за проникновение на охраняемую территорию и за то, что я спрыгнул с двухметровой высоты прямо на крышу автомобиля ГИБДД. Я разучился нормально возвращаться домой – только за полночь, только пьяным. А потом был Мигель. Я не мог устоять, он был потрясающе красив, весел, раскован и ему совершенно не нужно было знать, сколько мне лет. Он был здесь проездом, ненадолго и мне не хотелось терять времени.
Это было восхитительно, какой-то идиотский медовый месяц, по-другому и не скажешь. Я отзванивался домой раз в сутки, просто звонил, говорил, что со мной всё в порядке и вешал трубку. Не хотелось выслушивать от отца одно и то же. Деньги у меня с собой были, я додумался снять наличкой достаточно, прежде чем мне заблокировали карточку. Мигель на несколько часов уходил по своим делам, потом мы бродили по кафе, заходили то на какие-то выставки, то осматривали разные достопримечательности. Я показывал ему Москву, не только туристические объекты, но и то, что составляло, собственно, суть этого города – подворотни, стихийные рынки, спальные районы, бомжей и гопников. Он с удивлением пробовал шаурму и «жигулёвское» пиво, фотографировал нищих в метро и туалетные граффити. Он знал всего несколько русских слов и не слышал ругательств, летевших нам в спину, если мы брались за руки. Он не видел в этом ничего странного или зазорного. Нам было хорошо, нам было интересно общаться и плевать, что мне шестнадцать, а ему двадцать. Нам было хорошо в постели, он был нежным, послушным, страстным и совершенно без комплексов. У меня до сих пор мурашки начинают сладко бегать, когда я вспоминаю, как он шептал мне со своим непередаваемым акцентом: «Да, Макс, да, сильнее, о, мой русский красавчик, да, да…» Он не хотел от меня ничего, кроме секса и общения, всегда сам платил за себя везде, не изводил меня тупыми разговорами. Я не был в него влюблён, конечно. Просто он нравился мне – красивое, крепкое тело, гладкая, смуглая кожа, блестящие черные глаза и по контрасту – осветленные волосы с несколькими дредами у лица. Браслет-татуировка чуть выше локтя и куча браслетиков на обоих запястьях. Блестящая серёжка в правом ухе. Всегда одет с небрежным изяществом, которого стесняются наши «реальные пацаны». «Пидоры!» – неслось нам в след, когда мы шли по улице. Я всегда носил в кармане шокер, и пару раз нам пришлось им пользоваться. Мигель только удивлённо смотрел на это и не понимал, чем мы мешаем этим людям. «Почему у вас такие злые люди? Чего им не хватает?» – спрашивал он. Сейчас, здесь, я понимаю его чувства. Тогда я просто просил его забыть и не обращать внимания. Да, я не был в него влюблён, мне просто нравилось быть с ним, и никогда, и ни за что я не хотел бы для него проблем. Я надеялся, что отец доберётся до меня поздней, чем он уедет. Мне не повезло.
Меня нашел отцовский начальник безопасности – Виктор Степанович. К Вите у меня претензий нет, это его работа. А вот отец повёл себя мерзко. Он вломился в номер посреди ночи, когда мы мирно спали после очередного секс-марафона. Мигель был в полной панике, для него это было совершенно ново, он искренне думал, что, заплатив, он получает покой и приватность. Ночной визит нескольких разъярённых мужиков, которые что-то орут на неизвестном ему языке и пытаются вытащить из-под одеяла, явно не входил в его планы.
Эта ночь вошла в Топ-10 моих самых дурных воспоминаний. Крик, мат, я, в срочном порядке, пытаюсь найти хоть что-то из своей одежды, Мигель, уверенный, что это ограбление, на смеси английского и испанского умоляет меня им всё отдать, Витя пытается удержать моего отца от рукоприкладства, охранник и водитель поражённо пялятся на мою голую задницу, из коридора заглядывает обслуга… Ужас. Впрочем, ещё больший ужас испытал Мигель, когда отец, выпустив пар, перешел на английский и стал угрожать ему тюрьмой. Да, за совращение малолетнего. Господи, я думал, Мигель заплачет. Ему, видите ли, и в голову не могло прийти, что парень, который так уверенно держался, так свободно распоряжался своим временем, который мог выпить больше него, который защитил его от хулиганов и который, наконец, так жёстко трахал его на протяжении целой недели, мог оказаться моложе на четыре года. Отец грозился вызвать милицию или прибить «этого крашеного педофила» самостоятельно. Я грозился уйти из дома окончательно, если он хоть пальцем Мигеля тронет. Витя, который ко мне относился гораздо терпимее, чем мой родной отец, хмуро молчал или просил не пороть горячку. Уж он-то понимал, что ни о каком совращении речи не шло.