Любовь без поцелуев (СИ)

Когда начало светать, мы, всё-таки, договорились. Отец оставляет Мигеля в покое и он свободно улетает к себе. Я возвращаюсь домой и сижу до конца лета под домашним арестом, а первого сентября, как приличный мальчик, иду в школу. Я выторговал себе право увидеть Мигеля в аэропорту и посещать тренировки трейсеров. На этом и порешили. Перед уходом я поцеловал Мигеля (отец и Витя синхронно передёрнулись) и попросил у него прощения. Он грустно сказал, что ни о чём не жалеет, и подарил мне один из своих браслетов – такой простой, сплетенный из какой-то травы и нескольких глиняных бусин. Помню, как уходил по коридору гостиницы, к которой привык за эту неделю. Тётка-администратор, всегда провожавшая нас с Мигелем недобрым взглядом, топталась в холле. Меня она знала как переводчика. За небольшую доплату она спокойно закрывала глаза на то, что я несовершеннолетний, а теперь стояла с торжествующим видом. Я обозвал её старой жирной шлюхой. В тот момент я ничего не чувствовал, кроме злости, раздражения и усталости. Мой медовый месяц кончился. Что поделаешь – только так оно и бывает. Понятное дело, будь Мигель знойной блондинкой с огромными сиськами, никто и слова не сказал бы, но он был парнем, настоящим парнем с плоскими коричневыми сосками, упругим прессом, тонкой дорожкой жестких чёрных волос, сбегающих от пупка к паху, недлинным, но толстым обрезанным членом, узкой горячей задницей… шикарным парнем. Страстным любовником и интересным собеседником. Чёрт, у меня не было ни одной причины не хотеть его. Да и у него тоже, я был для него интересным секс-знакомством в русской командировке, приятным и необременительным. Если бы не тупое упорство моего отца, мы бы счастливо разбежались, и он увёз бы в Испанию исключительно приятные воспоминания. Ничего особенного в этом нет, житейская ситуация, но истеричная гомофобия моего отца сделала из этого целую трагедию. По приезду в квартиру он попытался влепить мне пощёчину, от которой я благополучно увернулся, и обозвал меня блядью. И это человек, чьих любовниц я перестал считать лет с десяти. Я ему даже отвечать не стал, просто заперся в комнате и швырял что-нибудь в стену, едва слышал его голос за дверью. В итоге мы не разговаривали три дня.
Лучше бы мы не разговаривали никогда. О себе и о своей никчёмности я узнал много нового. О том, какое меня ждёт печальное будущее, когда я сведу отца в могилу своими выходками и, разумеется, тут же скачусь на самое дно жизни, потому что сам обеспечивать себя не смогу, и вообще, кому я буду нужен, больной педик. А то, что я заболею, это несомненно, потому что надо было додуматься – лечь под первого попавшегося крашеного извращенца! Объяснить ему, что Мигель не извращенец, что в крашеных волосах у парня нет ничего плохого, и что это я его соблазнил, я просто не смог. Обычное дело. Я давно привык к тому, что у отца в голове стоит какой-то фильтр, который отсеивает понимание некоторых совершенно очевидных вещей. А ведь он не глупый человек, закончил политехнический университет.
Да, я встретился с Мигелем в аэропорту. Он смотрел на меня со страхом и боялся лишний раз дотронуться. В отдалении стоял отцовский водитель и внимательно глядел, очевидно полагая, что Мигель засунет меня в карман и увезёт с собой. Я ещё раз попросил его не держать зла. Дома я долго рассматривал его браслет и думал, что бы подарить взамен. Дешёвый такой браслет, наверняка Мигель купил его за пару баксов в какой-нибудь открытой туземной лавочке во время своих разъездов по миру. Такое носят не для того, чтобы выпендриться и показать, сколько у тебя денег, такое носят просто потому, что это симпатичная вещь. Такое вполне можно подарить случайному любовнику…
Я тоже подарил ему браслет – золотой, в виде толстой плоской цепи с массивной полированной застёжкой, на которой красовалась гравировка – моё имя и день моего рождения. Подарок кого-то из отцовских друзей. Я его всё равно почти не носил. Надо было видеть его глаза, когда он понял, что это золото. Попытался отказаться. «Это слишком дорогой подарок, Макс, мы слишком мало друг друга знали и я не могу…» Я убедил его, что для России это нормально. Кажется, скажи я ему, что тут принято периодически спать на потолке, он бы мне поверил, «загадочная Россия», как же. Мне же просто было стыдно за ту ночь.
Мы стояли в здании аэропорта, разговаривали по-английски и я периодически ловил любопытные и недобрые взгляды. Наверное, мы, всё-таки, выглядели очень эксцентрично – два парня с крашеными волосами, довольно вызывающе одетые, стоят слишком близко друг к другу, да ещё, похоже, за руки держатся. Какой кошмар!
Потом объявили его рейс, он, решившись в последнюю минуту, неловко обнял меня, сунув мне в руку дискету, пробормотал что-то, типа: «Ты был потрясающий, Макс… Я буду помнить тебя», – и навсегда ушёл из моей жизни. На дискете были наши с ним совместные фотографии – вот сколько у меня от него осталось. Фотографии, браслет, сладкие, жгучие воспоминания да ещё его фиолетовые боксёры, которые я, впопыхах, напялил в ту безумную ночь.
Именно тогда я точно решил, чего конкретно и больше всего хочу для себя в ближайшее время. Я хочу учиться за границей. Лучше всего – в Англии. В конце концов, однажды я прожил там почти целый год и прекрасно вписался в тамошний быт. Я не говорю, что это должен быть непременно Оксфорд или Кембридж. Дело не в престижности зарубежного образования. Я просто хочу уехать отсюда, вырваться из-под опеки отца, прекратить эту войну и попытаться как-то пожить по-настоящему. У меня в голове рисовались упоительные картины – я и Спирит, сидим в каком-нибудь пабе в кислотных футболках, пьём пиво, по телевизору крутят футбол и никто на нас не бросается. Спирит обещал, что выбьет из своих на это деньги.
Ну да, как же. Отец уверен, что стоит меня одного отпустить за границу, так я в первые же полгода загнусь от наркотиков и СПИДа. А уж если мы уедем со Спиритом, то первое, что мы сделаем, отъехав от Святой Руси на полкилометра, – это сбежим в Голландию и поженимся. Да, а потом уже загнёмся от наркотиков.
Отец желает, чтоб я учился здесь, под его присмотром. Я должен закончить экономическое или юридическое отделение и попутно врастать в отцовский бизнес, как ракушка в коралловый риф. Я не желаю врастать. Он не желает слушать. Я никчёмный слабак, который только и может, что потакать своим желаниям. Я совершенно не знаю жизни и, вообще, живу в выдуманном мире. Я, вообще, понимаю, какие чувства испытал он, мой родной отец, застукав своего единственного сына в постели с каким-то манерным педрилой? Я ему отвечал, что жизнь я знаю прекрасно, с реальностью контактирую лучше, чем он – давно отставший от жизни закостенелый консерватор, и не ему, человеку, перетаскавшему в дом столько блядей, что хватило бы на целый бордель, говорить о каких-то чувствах. Весь август и большую часть сентября я боролся с желанием убить себя об стену. Даже парни на тренировках это заметили и Алькатрас, старший в группе, только и делал, что уговаривал меня не рисковать. Очевидно, мозги я себе, всё-таки, растряс, потому что чем иначе объяснить моё согласие на эту авантюру с интернатом, я не знаю. Отец сказал: «Продержишься среди обычных людей хотя бы два с половиной месяца – будет по-твоему», – и я повёлся.
– Ты идиот! Ты полный и абсолютный идиот! – орал на меня Спирит, колотя подушкой. Мы только вернулись из гимназии и я рассказал ему о нашем с отцом споре. – Ты, вообще, понимаешь, куда ты отправляешься? Это не тот интернат в Англии, где ты жил! Поверь, это будет настоящая обитель зла, заполненная маргиналами и дегенератами!
– Англия, – напоминал я ему, – наша совместная учёба в Англии. Лондонская школа экономики и политических наук, к примеру. Как думаешь, твои предки потянут?
– Да потянут, куда денутся… Форслайн, если тебя там убьют…
– Ну, что ты сразу – убьют-убьют, – я снял пиджак и запустил в него, – это, всё-таки, школа, а не зона.
– Ну или не убьют, а… покалечат? – Спирит явно хотел сказать другое слово.
– Слушай, я всю жизнь мог за себя постоять, справлюсь и там. А то, получается, я, и вправду, тряпка.