1989

чьи-то маленькие уста.
Еще многое здесь приключится,
но, бродя по ночным мостовым,
я навек разминулся с Кульчицким
и с Миколою Хвылевым.
Вновь с балкона ныряющий в воздух,
термос плавает над головой
в желтых бабочках, в розовых розах
на веревочке бельевой.
Я за то молоко видпрацюю.
Щиро дякую, глубоко —
и за харьковские поцелуи,
и за харьковское молоко.
ночной митинг
В. Мсщсрмкоиу
Митинг на Салтовке ночью
в таком бесфонарном дворе,
будто бы в черной
засасывающей дыре.
Там, где рука у милиции
нервно ползет
к незастегнутой кобуре,
словно уже надвигается
грозно ревущее:
"РЕ...",
"...ВО..."
. Мы пробудиться народ
призывали!
Во-во!
"..ЛЮ..."
Лезет народ на помост
в социальном хмелю.
"...ЦИЯ!..".
Кто на помосте стоит
с микрофоном!
Це я...
Кто я —
из школы вытуренный
выжариватель вшей!
Или пошляк
с предвыборной
улыбочкой
до ушей!
По-честному — кто я таковский?
Вам бы, на ваш бы вкус —
жэковский Кашпировский,
ремстройконторный Иисус!
Я не бальзамщик на раны.
Не голосуйте "за".
Я не сумею с экрана
вам закрывать глаза.
Стою, как на крае карниза,
Салтовка,
перед тобой
в ответе за мафию и за
с бюстгальтерами перебой.
Как мне во мгле не отчаяться,
где белые пятна лиц, —
лишь окна в зрачках качаются,
мерцая из-под ресниц!
Я вам обещаний на вертеле
шашлычником не подносил,
но люди так жаждут верить —
уже из последних сил.
Не я им нужен — Хоттабыч
и в Харькове,
и в ИКАО.
Поверить в кого-то хотя бы —
лучше, чем в никого.
Но вдруг этот кто-то — из прочих,—
потенциальный мясник,
зачаточный фюрерочек,
генерал иссиму си к!
Помост еще чуть — и рухнет,
но лезут опять и опять
пожать заболевшую руку,
автограф добыть,
обнять.
Со звездочками глазенок,
светящихся в лунном луче,
качается пацаненок
на мощном отцовском плече.
И просит отец, как над бездной,
с застенчивостью мужской:
"Хочу, чтобы сын был честный...
Коснитесь его рукой..."
Я чуть от стыда не заплакал...
Ну что я вам —
идол,
шаман!
Неужто политика — плаха
или шаманский обман!
И, вздрогнув от этой мысли,
увидел я мгле вопреки:
с помоста почти что свисли
отцовские каблуки.
Я понял над бездной черной,
что если толпища попрет,
то рухнет он вместе с мальчонкой,
а косточки — кто соберет...
Вцепился я, став озверелым,
в мальчонку того и отца
и стал отжимать их всем телом от пропасти,
от конца...
Шаманство —
подделка народности.
Отжать бы хоть малость народ
от пропасти,
пропасти,
пропасти,
а косточки —
кто соберет...
"...РЕ..."
Салтовка,
я загорюсь
в бесфонарном дворе
хоть в любом фонаре.
"...ВО..."
Аж из Америки в Салтовку
я эмигрировал —
и ничего!
"...ЛЮ..."
Я вам одно обещаю,
что я обещать не люблю.
И...ЦИЯ!.."
Кто там за мылом последний!
Представьте себе,
це я.
1989
ХАРЬКОВСКИЕ СТАРУШКИ
Эти две харьковские старушки
были, как черственькие горбушки,
и табачка ядовитые змейки
мрачно пускали они со скамейки.
Первая — палкой сгребала по-ведьмьи
листья осенние с тяжестью меди.
Кашляла хрипло, надсадно вторая,
вместе с дымящейся "Примой" сгорая.
Без умиленья они наблюдали
то, как внучата крутили- педали
прямо по листьям —
червонным охапкам
около пропасти, видной лишь бабкам.
Индустриальностью чуть подъевропясь,
не котлован мы построили — пропасть.
В пропасти этой — мильоны убитых,
и знаменитых, и всеми забытых.
В пропасти этой — скелеты иллюзий.
Флаги истлевшие, синие блузы.
Что завалило все стежки-дорожки!
От обещаний — рожки да ножки.
Словно две сломанные игрушки,
знали две харьковские старушки,
что трехколесные велосипеды
могут сорваться в подобные беды.
Бабки узнали меня без восторга,
должный носить на плечах,
как погоны,
мыла хозяйственного вагоны.
Первая мне без особой морали
так процедила: "Мы вас выбирали",
ну, а вторая — угрюмую челку
сдунула дымом с морщин:
будто бы
харей я босс из Харьторга,
А что толку!
Сжался я весь от народного гласа,
будто бы съел я их масло и мясо
и о свою же башку без извилин
я по-злодейски все мыло измылил.
Мы избирателей не избираем.
Ад слишком долго становится раем.
Рая посмертного людям не надо.
Людям при жизни не хочется ада.
И наблюдают за нами старушки
с вострыми ушками на макушке,
чтоб не пропали мы около власти,
в пропасти, будто в кощеевой пасти.
1989
ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
"Дяденька, что это!"
" Вавилонская башня..."
"Дядь, она качается...
Дяденька, страшно..."
Запорожец,
веселую саблю ткни,
стену пробуя от и до,
в дом — гнездо коммунизма
на Салтовке,
и развалится это гнездо.
Грязно-белые,
геттообразные,
вавилонские башни дики,
где смещались,
ругаясь,
разные
и трагедии,
и языки.
А зачем грызть друг дружку
трагедиям!
До какой остановки мы
в очумевшем трамвае доедем!
Неужели до Колымы!
Языки потеряли свой общий язык.
Неужели наш общий язык —
это крик!
Что главней —
украинскость,
русскость!
Человечность главней.
Кончим спор.
Знаю:
самое страшное —
хрупкость
наших крыш,
наших стен,
опор.
Сикось-накось мы строили,
накриво.
Неужели все это зря!
Если что-то мы строили накрепко —
Только тюрьмы и лагеря.
зз
2. Зак. №636
Неужели,
скрипя зловеще вся,
рухнет
выстроенная напоказ
вавилонская башня,
растрескивающаяся
от орущих,
дерущихся нас!
Словно кухнища коммунальная
вся страна,
где мы все хороши.
В чьи-то чувства национальные
мы плевали,
как будто в борщи.
Депутат вавилонской башни,
брат не каждому бунтарю,
как сдуревшей бабе —
не барышне,
этой башне я так говорю:
"Плачь, дуреха,
когда тебе плачется,
но в бессмысленной новой крови
ты за прошлые чьи-то палачества
малых деточек не раздави..."
Я стою посредине Харькова.
Никогда вроде не был я трус,
но от муки чуть кровью не харкаю,
так страшусь
за Украину
и Русь.
Ну зачем все мое депутатство,
если все-таки не пытаться
верить,
будто бы в Божий лик,
в общий разноязыкий язык!!
Ну а Салтовка,
Салтовка,
Салтовка,
пожалев меня,
будто мальца,
грубым краем кухонного фартука
вытирает мне слезы с лица...
1989
ПОДАВЛЯЮЩЕЕ БОЛЬШИНСТВО
Подавляющее большинство,
пахнешь ты, как навозная роза,
и всегда подавляешь того,
кто высовывается из навоза.
Удивляющее меньшинство,
сколько раз тебя брали на вилы!
Подавляющее большинство,
скольких гениев ты раздавило!
В подавляющем большинстве
есть невинность преступная стада,
и козлы-пастухи во главе,
и тупое козлиное: "надо!"
Превеликое множество зла
подавляет добро, не высовываясь...