Искатели сокровищ (СИ)
Смотрю – передо мной простые утомленные лица. Ну, думаю, родненькие вы мои, я вас в обиду не дам. Пусть речи ваши будут корявенькие, пусть перед каждой фразой вы будете минут пять выковыривать из носа засохшую там резину, – ничего, вместе мы сдюжим. Вы мне только полмыслишки, полстрочки, полсловечка из себя выжмите, – а уж я их подхвачу и такой снежный ком литературных обличений из них накатаю – любо-дорого смотреть будет. Мы покажем кое-кому кузькину мать.
Открывал обсуждение Роман Берковский. Член Союза писателей, руководитель городского литобъединения «Высота». В заварушках такого рода Роман был как Пересвет в Куликовской битве – страху напускал на литературных пигмеев и пачкунов… Отгремел Рома такую здравицу в мою честь – слово народу.
Вот, смотрю, первая моя читательница тянет вверх натруженную руку. Мысленно я и сам перекрестился и ее осенил: «Смелей сестренка!»
«Скажите, пожалуйста, гражданин поэт, а такие понятия, как мама, родной дом, отчизна – они имеют для вас хоть какую-то святость, или вы готовы все облить своими зловонными поэтическими помоями?»
У меня дух перехватило от неожиданности. Слова сказать не могу. А меня уже другой спрашивает: «А можно поинтересоваться – за сколько мисок чечевичной похлебки вы смогли бы родину продать?»
Да где же вы, товарищи дорогие, спрашиваю я их, обнаружили в моей поэмке хоть полвзгляда косого в сторону мамы и родины? Выньте из своих широких штанин мою книжицу, покажите – где эта строка, страница эта?..
Девочка в беленьком фартучке, в пионерском галстуке тянет ручонку с первого ряда и с дрожью в голосе спрашивает: «Вы, кажется, задались целью посеять в душах нашего подрастающего поколения ядовитые семена неверия в основополагающий тезис нашей идеологии – „Народ и партия – едины“? Напрасные потуги!» И даже всплакнула от избытка чувств.
Деточка, спрашиваю я страдалицу, а ты сама хоть одну буковку в стишках бяки-поэта прочитала? И сама, отвечает, не читала, и детям своим закажет, и внукам-правнукам… Здесь Роман с пионеркиной речью перемудрил. Слишком усложнил и ядовитых семян с потугами напрасно в нее подсыпал. Рано еще пионерке материться.
Так, думаю, понятно. Это были забойщики, запевалы предвзятого обсуждения. Их науськивали. Таких не должно быть много. Где же единомышленники? Лихорадочно листают на коленях мою поэмку, чтобы точными цитатами из нее разогнать в зале злую предубежденность?..
И вот, наконец, увидел я книжицу. И где – в самом президиуме читательница с нетерпением поднимает ее вверх, слова просит. Ну-тка, моя хорошая, заступись!
«У меня в руках, товарищи, – звонко крикнула она, – материалы исторического Октябрьского пленума ЦК КПСС. Какие волнующие перспективы развертывают его решения перед нашим народным хозяйством в целом и резинотехнической отраслью – в частности! И как же прискорбно наблюдать в это судьбоносное время, что на здоровом теле нашего общества, нашего советского общества, нет-нет, да и вскочит прыщ, подобный фланирующему сейчас перед нами псевдопоэту Затирухе. Но пусть не надеются всякие затирухи и другие прихвостни чуждой нам идеологии, что у нашего народа не найдется дезинфицирующих средств для избавления от них. Еще как найдутся такие средства!»
«Сударыня-сударыня! – протягивал я к ней руки, пока она не села. – А вы когда-нибудь читали?..» Она фыркнула так, будто я спросил, случались ли у нее венерические заболевания.
Да, чувствую, умело подставили меня с этим народом. Что с ним? Может быть, завод не выполнил квартальный план по выпуску болотных сапог, их лишили премии и они срывают злость на ни в чем не повинном поэте? Откуда такая агрессивность? Какие выпады против народного хозяйства в целом и резинотехнической отрасли в частности обнаружили они в моей махонькой поэмке? Как они необъективны.
А обстановка в пропахшей резиной аудитории все накалялась.
«Тут пашешь-пашешь, разную дрянь нюхаешь-нюхаешь, а эти!..»
«Ты попробуй-ка две смены подряд в конце месяца отмантурить – посмотрим, как тебе захочется после этого стишки писать!»
«Вырядился как жених! Стань хоть на полчасика к вулканизатору в нашем третьем цехе. Увидишь, какого цвета станет твоя белая рубашечка!»
«И рожа!..» – под дружный смех «рабочей косточки» добавил кто-то.
Наконец случилось то, на что и рассчитывал мой литературный куратор в штатском. Раздался крик: «Сажать надо таких вредителей без суда и следствия, вот и все! Нечего с ними нянчиться!»
И так дружно был подхвачен этот призыв, что, смотрю, и Берковскому стало неуютно. Тут ведь, под горячую руку, всем присутствующим литераторам могут накостылять по шее.
«Товарищи! – крикнул я. – Братишки и сестренки! Уважаемые любители поэзии. Прошу полминуты внимания. Прежде чем меня без суда и следствия погонят туда, куда и Макар телят не гонял, дозвольте, по традиции, высказать последнее желание. Поднимите, пожалуйста, руки те, у кого есть родственники – пусть седьмая вода на киселе, – которые знакомы – пусть даже шапочно – с человеком, который видел – пусть хоть издалека – мои стишата…»
Тут «рабочая косточка» снова зашикала, затопала ногами, снова потребовала для меня бессрочных каторжных работ…
Я замолчал, опуская заключительную часть народного обсуждения «Детства Пети» и детали моего поспешного бегства от рабочего класса.
– Ну и как, закончил ты потом свой пасквиль на советскую молодежь? – участливо спросил Моня.
– Нет. Так и киснет во мне эта тема. Только, как говаривал коллега Пушкин, потянется рука к перу, перо – к бумаге, так сразу возникает опаска: а ну как опять будет назначено читательское обсуждение у мартеновской печи или в шахте? Успею ли я и оттуда унести ноги?.. Прав комиссар: народ не каждого поэтом назовет. Трудно ему угодить. Особенно, когда он уголёк, резину или стружку из носа и ушей выковыривает… Спокойной ночи, друзья!
Глава VIII. «Разное»
В кабинет редактора «Мытищинского комсомольца» решительно входит солидный мужчина, брезгливо бросает на редакторский стол недавний номер газеты и возмущенно спрашивает:
– Что это, товарищ Уткин, вы себе позволяете?
У редактора «Комсомольца» не впервые требуют сатисфакции. Он спокойно раскрывает газету и просматривает возмутивший посетителя материал.
– И что же вас так задело, товарищ Колосов?
– Вы что, сами не видите, что меня задело? «Не надо обладать каким-то обостренным обонянием, чтобы почувствовать: в хозяйстве товарища Колосова с некоторых пор попахивает неблаговидными делишками…» – наизусть цитирует задевший его пассаж товарищ Колосов. – Кто вам, товарищ Уткин, позволил нюхать – чем у меня в хозяйстве попахивает?
– Работа у нас такая, товарищ Колосов, – принюхиваться, где чем попахивает.
– Принюхивайтесь по комсомольской линии. А у меня комсомольской организации нет! – товарищ Колосов сказал это так, как будто он намеренно не заводил в своем хозяйстве комсомольскую организацию – чтобы шустрилы из «Мытищинского комсомольца» никогда к нему не заглядывали. – Вот и не суйте свои носы туда, куда вам не положено их совать. Чтобы не прищемили их вам.
– Только туда и суем, куда еще можно, – заверил его Уткин. – Нам, товарищ Колосов, дороги наши носы. Ведь это – профессиональные органы журналистов.
Товарищ Колосов и сам понимал, что его упреки в рискованном обращении с профессиональными органами в «Комсомольце» едва ли состоятельны. Его место под мытищинским солнцем в редакции знают, пожалуй, даже вернее его самого. Как и положение всех других сколько-нибудь заметных городских фигур. Да, журналисты «Комсомольца» частенько ходили по кромке дозволенного, но за нее старались не заступать; дразнили иногда тех, кого дразнить не принято, но только тех из них, кого еще все-таки можно подразнить; печатали порой то, за что по головке не погладят, но только то, за что из журналистики турнут едва ли.
Пофыркав для приличия еще немного, товарищ Колосов уже не так сердито говорит: