Близнецы

А теперь рождественский кадр. С тех пор как тетя Кейте взяла на себя заботу о девочках, она больше не отходит от них ни на шаг. Когда их неизлечимо больного отца выписывают из больницы, он втихомолку на ней женится, чтобы не расстаться с дочерьми: носитель заразной болезни, подвластной лишь времени, не имеет права воспитывать детей. Анна и Лотта воспринимают их брак как нечто само собой разумеющееся. Тетя Кейте стала частью их жизни. Вот она приносит в комнату елку, ветки которой прогибаются под тяжестью игрушечных ведьм, дедов-морозов, трубочистов, снеговиков, гномов и ангелов. Этот крошечный кусочек природы, которая начинается там, где кончается Кельн, дразнит их ароматом хвои с примесью смолы. Генрих, младший брат отца, тощий семнадцатилетний паренек, специально приехал из деревни на краю Тевтобурского леса, чтобы вместе отметить Рождество. Он тоже привез с собой запахи природы: волглого сена и навоза. Однако образ молодого, компанейского дяди разбивается вдребезги, когда во время исполнения рождественских песен он из вредности начинает искажать текст. Хихикая, к нему присоединяется отец, и вот они уже состязаются в изобретении бессмысленных рифм.
— Не надо, не надо! — кричит Анна, с досадой барабаня по отцовской груди. — В песне поется совсем не так!
Но мужчины лишь смеются над ее благочестием и превосходят самих себя в изобретательности. После тщетной попытки дрожащим голосом пропеть оригинальный текст песни, отчаявшаяся Анна мчится на кухню, где тетя Кейте нарезает хлеб.
— Папа и дядя Генри портят рождественскую песенку! — жалуется она.
Точно Немезида, тетя Кейте вплывает в комнату.
— Что вы сделали с ребенком?!
Анну берут на руки, утешают, дают платок, приносят стакан воды.
— Мы просто шутили, — успокаивает ее отец. — Тысяча девятьсот двадцать один год назад родился Христос. Разве это не повод для веселья?
Он сажает Анну на колени и поправляет на ее головке огромный бант, который в этой суматохе совсем сполз набок.
— Я спою тебе настоящую песню, — говорит он. — Слушай.
Сиплым голосом, время от времени заходясь кашлем, он затягивает грустную песенку о двух французских гренадерах, взятых в русский плен.
Волшебный фонарь проецирует сцену, декорированную чащей высоченных деревьев. Театральный режиссер ищет актрису не больше метра ростом.
— Послушайте, господин Бамберг, — говорит он, — мне нужна девочка на роль несчастного ребенка, заблудившегося в лесу. Я подумал о ваших дочерях.
— Какая из них у вас на примете?
— Та, что постарше.
— Да они одного возраста.
— Близнецы, значит. Занятно.
— Так кого именно вы имели в виду? — повторяет отец.
— Гм… темненькую. Для роли изголодавшегося ребенка светленькая выглядит слишком уж пухлой.
— Зато она на удивление хорошо запоминает тексты, — говорит отец, гордо поглаживая усы. Следуя лозунгу над дверью в библиотеку, все свободные вечера он посвящает классической литературе и поэзии. Однажды в качестве эксперимента он попросил Анну выучить стихотворение.
— У нашей Анны память, как у попугая. Она может продекламировать наизусть «Песнь о колоколе» Шиллера, не пропустив при этом ни единой строчки.
— Хорошо, — сдается режиссер. — Вы отец, вам, безусловно, виднее.
— Мне это не нравится, — возражает тетя Кейте, — она еще слишком мала для выступлений на сцене.
Однако ее доводы бессильны перед честолюбием отца. Вот она уже сидит в первом ряду вместе с Лоттой, отцом и семью своими сестрами и, вся сияя от удовольствия, ждет начала спектакля. За кулисами Анну облачают в серое побитое молью зимнее пальто, а полуразвязанный белый бант прикрепляют сзади на поясе. Не подозревая о том, что это генеральная репетиция ее реальной жизни, что ей предстоит исполнять эту роль без зрителей и аплодисментов в течение десяти лет, Анна выводит на подмостки свою героиню. При виде этого жалкого существа на глаза ее двоюродных теть наворачиваются слезы. После того как двое мужчин в охотничьих костюмах вывозят ее из воображаемого леса, она выглядывает из-за кулис и с любопытством смотрит в зал. Публика ее не интересует — какое-то сборище голов. В полумраке она видит лишь одно лицо, обращенное к сцене, — лицо самого юного человечка в зале, крохотного и неприметного среди всех этих взрослых. Охваченная ощущением необъяснимой тревоги, она не отрывает от нее взгляда. Благодаря пьесе и своей роли в ней Анна впервые понимает, что они с Лоттой две личности, существующие независимо друг от друга, — одна на сцене, а другая в зале. Осознание разобщенности, нежеланной раздвоенности терзает ее столь сильно, что прямо посреди эпизода воссоединения возлюбленных она выскакивает на сцену — убогое пальтишко распахнуто, а пояс с бантом волочится по полу. Младшая сестра тети Кейте взволнованно восклицает:
— Ах, смотрите, наша малышка!
Зал взрывается смехом и аплодирует этой неожиданной находке режиссера. Анна невозмутимо спрыгивает со сцены и направляется прямиком к Лотте. Она втискивается рядом с сестрой в одно кресло и только тогда успокаивается.
Словно лунный луч, фонарь высвечивает кровать с голубыми одеялами, под которыми засыпают Анна и Лотта. Они похожи на двух спаривающихся осьминогов, обвивших щупальца вокруг тел друг друга. Ночь осторожно расплетает этот узел, так что утром каждая из них просыпается на своей половине постели спиной к спине.
Вездесущий волшебный фонарь перемещается в классную комнату. Мы уже слышим, как по бумаге скрипят перья. Буйный темперамент Анны не располагает к чистописанию. В то время как алфавит покоряется твердой руке Лотты, Анну буквы не желают слушаться. После уроков она садится рядом с отцом в его конторе и царапает буквы на грифельной доске. Со словами «плохо, перепиши заново» отец упрямо их стирает, пока в конце концов они не удовлетворяют его требованиям. Время от времени он прерывается и сплевывает в синюю бутылочку, которую затем плотно закрывает, чтобы не выпустить злых духов. В качестве поощрения за труды он разрешает Анне помочь ему подсчитать выручку. Проворными пальцами она раскладывает обесценившиеся в результате инфляции банкноты в стопки по десять штук — сальдо исчисляется миллиардами — до тех пор, пока кончики пальцев не начинает жечь.
Каждое утро в понедельник, перед началом занятий, учительница сверлит детей взглядом и обвинительным тоном спрашивает:
— Кто из вас не ходил вчера в церковь?
В ответ молчание, все замирают. Тогда Анна поднимает руку и говорит:
— Я.
Тут же раздается высокий звонкий голос Лотты:
— И я.
— Значит, вы дети дьявола, — заключает учительница.
Одноклассники взглядами отлучают их от церкви.
— Но вы еще слишком малы, — протестует отец, когда они рассказывают ему, что обязаны посещать воскресную мессу. — Вы же ничего не поймете.
Они ни разу не видели, чтобы он или тетя Кейте ходили в церковь. Каждое воскресенье они умоляют его, потому что им невыносим уничижительный взгляд учительницы и издевки одноклассников. И вот однажды он ставит на стол свою миску со взбитыми яйцами, обнимает дочерей за плечи и говорит:
— Завтра я пойду с вами в школу.
Однако когда на следующее утро они, держась за руки, направляются в школу, кажется, что отец сам нуждается в их защите — таким болезненным и хрупким выглядит он в своем черном пальто, болтающемся мешком на исхудавшем теле. Опираясь на палку, через каждые десять шагов он останавливается, чтобы перевести дух. Стук палки по булыжной мостовой эхом отзывается в воздухе. Они входят в здание школы; отец жестом велит девочкам ждать в коридоре, а сам стучит в дверь классной комнаты. Совершенно ошарашенная этим неожиданным интермеццо, учительница с напускной вежливостью впускает его в класс. Облокотившись о стену и прижавшись друг к дружке, Анна и Лотта прислушиваются, не отрывая глаз от двери. Внезапно хриплый голос отца заглушает слова учительницы, которая вертится как уж на сковородке, стараясь не потерять самообладание.
— Как вы смеете! Говорить такое детям, которые не могут вам ответить!