Близнецы

Анна и Лотта оторопело смотрят друг на друга. Затем выпрямляют спины — им больше не надо опираться на стену. У них словно вырастают крылья. Гордость, триумф, самоуверенность. И все — благодаря отцу.
Дверь распахивается.
— Входите, — говорит он, подавляя кашель.
Анна первой переступает порог классной комнаты, за ней вплотную следует Лотта. Они проходят мимо доски. Как ни странно, учительница еще жива, но дух ее, похоже, сломлен. С поникшей головой и опущенными плечами она сжимает в руках указку. Притихшие на скамейках ученики с благоговением взирают на их отца — безоговорочного победителя.
— Так, — отец легонько подталкивает Анну и Лотту к учительнице. — А теперь в присутствии всего класса вы попросите прощения у моих дочерей.
Учительница косо смотрит на них и тут же отводит взгляд, как от чего-то непристойного.
— Простите меня за мои слова. Этого больше не повторится, — бубнит она.
В классе гробовая тишина. Что дальше? Что можно добавить к этим безропотным извинениям?
— А сейчас я заберу их домой, — доносится голос отца. — До завтра. И если я снова услышу что-нибудь подобное, можете не сомневаться — я вернусь.
К счастью, учительница сдерживает свое вынужденное обещание, потому что отец больше не в состоянии привести угрозу в исполнение. Позиционная война, бушующая в больных легких, совсем его подкосила.
Новый диапозитив: растянувшись на диване, словно поэт эпохи романтизма, он, задыхаясь, разбирается со своими бумагами. В перерывах он принимает друзей, скрывающих свою озабоченность за оживленной болтовней. А многообещающие дочки в клетчатых платьицах с накрахмаленными воротничками развлекают гостей стихами и песнями. То, что во время пения Лотта трижды заходится сухим кашлем, ни у кого не вызывает тревоги, за исключением тети Кейте. Печальный опыт сделал ее мнительной, и она отводит Лотту к врачу. Несколько минут он постукивает по ее худенькой груди, прикасаясь стетоскопом к бледной коже. Он просит ее покашлять, и она без труда исполняет его просьбу, как после долгой репетиции.
— Есть повод для беспокойства, — бормочет он за ее спиной, — я слышу едва уловимый шум в правом легком.
Лотта стоит возле пластмассового манекена и с легкой дрожью в руках ощупывает его розовое сердце. Врач дает ей бутылочку сиропа от кашля, записывает на рентген и отпускает.
На запыленном, пожелтевшем диафильме не только последние дни жизни отца, но и закат всей семьи в привычном составе. От казино исходит такая же энергетика, как во времена азартных игр: все или ничего, жизнь или смерть. Это было здание, куда люди входили с надеждой и которое покидали с отчаянием — алхимический трюк, секретный рецепт которого сохранился в четырех стенах священного для многих места. Длинным тонким указательным пальцем он, сидя на краю дивана и тяжело дыша, подзывает к себе дочерей.
— Послушайте, — говорит он медленно, словно у него опух язык, — как вы думаете, сколько мне осталось жить?
Анна и Лотта хмурятся — срок исчисляется астрономическими числами.
— Двадцать лет! — пытает счастье Анна.
— Тридцать! — надбавляет Лотта.
— Вы так считаете? — говорит он кротко. Отец смотрит на них с открытым ртом и лихорадочным блеском в глазах, как будто хочет еще что-то сказать. Но тут его одолевает приступ кашля, и трясущейся рукой он прогоняет их из комнаты.
Несколько дней спустя, когда они приходят из школы, тетя Кейте ведет их в спальню. В доме пахнет красной капустой с яблоками и корицей. Этот сладко — пряный аромат неприятно диссонирует с компанией, окружившей кровать отца. Дядя Генрих, скрестив руки на груди, смотрит с крестьянским недоверием на своего спящего брата. Происходит что-то особенное, почему собралось так много людей? Тетя Кейте подталкивает Анну и Лотту к кровати.
— Иоганн, — говорит она отцу прямо в ухо, — дети пришли.
Он отыскивает своих дочерей взглядом, в котором затаилась усмешка: про себя он тихо потешается над этим несуразным спектаклем вокруг его постели. Вот сейчас он встанет, думает Лотта, и отправит всех по домам. Но его настроение резко меняется. Глаза судорожно мечутся от одного к другому, он приподнимает голову и как будто собирается сказать им нечто такое, что не терпит отлагательств.
— Аннелиз… — произносит он и тут же снова падает на подушки. На ввалившихся щеках Темная щетина.
— Почему он назвал нас Аннелиз? — обиженно спрашивает Анна.
— Он думает о вашей матери, — говорит тетя Кейте.
После ужина одна из семи сестер тети Кейте забирает их с праздника, который и не праздник вовсе. Их кладут в чужую кровать — плот посреди бескрайнего океана, который не позволит им утонуть только в том случае, если, крепко обнявшись и не шевелясь, они будут лежать точно посередине. Ночью им снится, что тетя Кейте их будит и целует с мокрым от слез лицом. Но, проснувшись на следующее утро, они нигде не могут ее найти. Семь пар рук вытаскивают Анну и Лотту из постели и сажают на стул, чтобы легче было одеваться.
— Ваш отец, — говорит одна из семи теть, доставая комбинацию, — умер сегодня ночью.
Поначалу сообщение не вызывает никакой реакции, но после того, как зашнурованы ботинки, Анна вздыхает:
— Тогда ему не придется больше кашлять.
— И в груди у него больше не будет боли, — вторит ей Лотта.
На последнем кадре сцена прощания. Похороны остались скрытыми от наших глаз, так же как и докучливые реверансы, которые по такому случаю должны были делать девочки. Незримыми были и скандалы, слезы тети Кейте, ее угрозы обратиться в суд, упакованные чемоданы. Лотта видит Анну в последний раз, когда та стоит на лестнице в окружении приехавших издалека родственников. В сторонке, уже изгнанная, со следами напрасных слез отчаяния на лице замерла тетя Кейте. Анна выглядит самоуверенно в своем траурном платьице и с черным бантом в светлых волосах, похожим на ворону в гнезде. Рядом с ней дядя — тот, что портил рождественские песенки, и женщина с грудью волнующих размеров, на которой покоится блестящий золотой крест. Еще несколько ничем не примечательных фигур замыкают ряды взрослых. За Анной, положив костлявые руки на ее плечи (словно на уже присвоенную собственность), стоит навытяжку пожилой мужчина в суконном костюме, с бесформенными усами и густыми пучками засохшей травы, торчащей из ушей. А вот какой в последний раз Анна видит Лотту — та стоит у двери, прямо под витражом. Только по лицу ее и можно узнать — остальное закутано так, точно она отправляется на Северный полюс. Рядом с ней опирается на зонтик кокетливая пожилая дама в элегантной шляпе с вуалью; в руке дама держит перчатки из тонкой кожи. Мужчину, который сейчас тяжело давит на плечи Анны, она в тот день насмешливо называла «дорогуша Булли».
Ни Анна, ни Лотта ни капельки не волнуются. Они не бросаются друг другу в объятия, не плачут, не прощаются — да и зачем, ведь они не имеют понятия о расстоянии — расстоянии во времени или пространстве. Лишь тетя Кейте привносит в атмосферу расставания патетическую нотку: через все фойе она летит к Лотте, чтобы напоследок, в потоке рыданий, прижать ее к груди.
2
— J'ai retrouvé ша sœur, madame! [6] — поймала Анна проходящую мимо курортницу, которая в испуге отпрянула назад. С тяжелым сердцем Лотта узнала буйный темперамент из далекого прошлого. — Просто невероятно, — Анна схватила ее за плечи и отстранилась. — Дай-ка мне тебя разглядеть.
У Лотты напряглись все мышцы. Ну вот, еще и разглядывать меня будет! Эта фамильярность вызывала отвращение, но сопротивляться не было сил — ее словно затянуло в омут. Как бы ни был отлажен механизм подавления чувств, отработанный ею за последние полвека, она все же не могла игнорировать тот факт, что семьдесят четыре года назад они почти синхронно появились на свет из чрева одной матери. С любопытством и легкой иронией на нее смотрели два прозорливых голубых глаза.
— Ты стала настоящей дамой, — констатировала Анна. — Все такая же стройная, с подколотыми волосами… sehr schön, muß ich sagen. [7]