От любви не убежишь

Стивен помог ей открыть дверь. Она совершенно права. Приободрившись, он направился домой.
– Господи, мам, ты не видела прыщ Люка? – восторженно спросила Элли мать.
Тесс резала овощи на кухне.
– Да что ты говоришь, Элли? – Тесс состроила гримасу.– Только не сейчас, когда я готовлю ужин.
Люк сидел за кухонным столом и обреченно разглядывал себя в косметическое зеркальце Тесс, разместившееся на тетрадке с домашним заданием по физике.
– Завтра в школе дискотека, – стонал Люк, – я буду как прокаженный. Шарлотт Джонсон и не взглянет на меня!
– Я дам тебе свой маскирующий карандаш, – предложила Тесс, – никто ничего не заметит.
– О мам, ну не говори глупости, конечно, они все заметят.
Тесс с облегчением вздохнула, услышав, как хлопнула входная дверь внизу. Это, должно быть, Стивен. Сейчас он разрешит семейный кризис.
Он вошел в кухню и поцеловал ее.
– Что с Люком? – Он показал на сына, скорбно склонившегося над столом.
– У него прыщ размером с отель «Ритц», – радостно сообщила Элли.
Стивен подавил улыбку, вспомнив, как тяжело быть подростком.
– Да брось ты, старик, это же увеличительное зеркало. Конечно, твой прыщ выглядит в нем больше. Переверни зеркало, и он уменьшится.
Но, к несчастью, Люк смотрелся с нормальной стороны, стоило ему перевернуть зеркало, и прыщ вырос, как гора.
– Так даже хуже!
– Ага, в таком случае поможет только одно. – Стивен залез в ящик стола и вытащил оттуда устрашающий штопор. Люк отпрыгнул от стола и попятился к двери.
– Все в порядке, пап. Я намажу его маминым карандашом. – Он выбежал из комнаты и помчался в ванную, оставив всех корчиться на кухне от смеха.
– Все в порядке? – спросила Тесс, вытирая с глаз слезы. – Мне показалось утром, что тебе надоели твои занятия.
– Да, немного, – признался Стивен, – но ничего такого, что не могла бы уладить порция семейной возни.
Занятия должны были начаться рано утром в понедельник, поэтому Слоук решил быстро осмотреть студию перед тем, как уйти. Он знал: Мэй, уборщица, очень сердилась, когда холсты оставляли сушиться, они постоянно сражались из-за этого – вот уже двадцать лет. Если мольберты были разложены, ей требовалось в три раза больше времени для мытья пола. Она мстила ему, выбрасывая тюбики с самой дорогой краской – фиолетовым кобальтом. Не забыть бы их убрать. Дешевые краски ее не интересовали.
Слоук начал осмотр. Он не любил подолгу стоять перед каждой картиной. Первое впечатление, – считал он, – всегда правильное. Неплохо, в общем. Одни слишком робки – но чего ожидать от первой попытки писать маслом? Другие буквалистски подробны, не дают проявиться чувственности спелых плодов.
Дойдя до последнего ряда, он обнаружил, что Стивен сознательно повернул свой мольберт к стене, словно пытаясь защитить его. Слоук развернул мольберт и взглянул на картину. К его неудовольствию и удивлению, работа Стивена намного превосходила все остальные. Сливы в глазурованной керамической вазе сияли на темном фоне драпировки – труднодостигаемый эффект. Плоды вышли как настоящие, можно было ощутить их спелый запах. Это была живопись, ничего общего не имеющая с фотографией. Слоук с минуту созерцал ее, потом подошел к папке с предыдущими работами, которые студенты должны были оставить в классе. Он открыл работы Стивена и посчитал их – примерно двадцать. Несколько натюрмортов, какие-то зарисовки молодой белокурой женщины в различных позах, цветы, по-видимому, дизайн упаковки для каких-то духов, и два или три рисунка с натуры. Все талантливо, но последний рисунок надолго приковал к себе его внимание. На нем была изображена Оливия Дарлинг. Тридцать лет назад она была лицом артистического мира. Всем хотелось нарисовать ее, и всем хотелось затащить ее потом в постель. И большинству это удавалось, даже Слоуку однажды удалось – тогда девятнадцатилетнему, подающему надежды студенту. Он закрыл глаза, вспоминая ту ночь, тогда Оливии было, наверно, уже сорок пять лет: побитая жизнью, но все еще прекрасная, она позволила ему любить себя и осторожно показала, не унижая его нежную гордость, как доставить женщине наслаждение.
Он снова взглянул на рисунок. Он не видел ее, наверно, лет пятнадцать и слышал, что она позирует сейчас где-то на вечерних курсах. Боже мой, ей, должно быть, больше семидесяти! Но Стивен точно уловил ее дух. Крайне смущенный, Слоук почувствовал вдруг нежность, от восхищения слезы навернулись ему на глаза. Надо будет обязательно поговорить со Стивеном в понедельник. Извиниться перед ним.
Утром в понедельник едва Тесс успела снять пальто, как примчалась Жаки с новостями: Вилл Кингсмилл искал ее и хочет встретиться сегодня днем.
– Он сказал, о чем хочет поговорить? – Тесс скинула пиджак. Зачем ей вообще носить пиджак в августе, непонятно. Жаки была одета куда разумнее – в льняные шорты и топ.
– Да, сказал! – Жаки свирепо оскалилась.
– Ну, и что?
– Он сказал: «Я бы хотел поговорить с ней по поводу этого партнерства».
Тесс плюхнулась в кресло:
– Не может быть! – Она испытывала облегчение. Если ее сделают партнером, ей значительно повысят зарплату, а значит, денежные трудности будут преодолены.
– Почему бы тебе не дать мне десятку, – сказала Жаки, вручая Тесс ее сумку, – я выскочу из офиса и куплю какого-нибудь шипучего вина. Кажется, сегодня мы будем отмечать твое назначение.
– Да, точно! – Тесс дала ей двадцать фунтов. – Не стоит мелочиться в такой день. Возьми две бутылки.
– Ну, что ж, очень хорошо, – провозгласил Слоук, когда все учащиеся вошли в студию. – Я бы хотел поговорить с каждым из вас, но сразу должен сказать, что планка высока. – Раздался удивленный гул. – Я не хочу сказать, конечно, что Стенли Спенсеру пора позаботиться о своей репутации, но вы, по крайней мере, пытаетесь рисовать то, что чувствуете и видите. Мои поздравления.
Слоук добрался до ряда, где рисовал Стивен, только через час. Тот дал себе слово не обращать внимания на мнение Слоука, однако не мог не чувствовать все возраставшее напряжение по мере того, как его учитель подходил ближе. Стивен немного отступил, чтобы дать ему приблизиться к картине.
– Очень хорошо, – сказал Слоук, – я уже видел ее в пятницу. – Он молча вручил Стивену книгу – воспоминания об уэльском пейзажисте сэре Гриффите Вильямсоне его сына Давида Вильямсона, одного из великих художников-абстракционистов двадцатого столетия.
Стивен в замешательстве смотрел на Книгу.
– Я должен извиниться перед вами. – Слоук, казалось, ничуть не смущался, признаваясь, что был неправ, перед целым классом изумленных учеников. – Вы талантливы. Мне понравился натюрморт, но не до такой степени, как ваш рисунок Оливии Дарлинг. – Стивен, не понимая, глядел на Слоука. – Это старая женщина на ваших вечерних курсах, я ее знал когда-то. – Слоук снова взглянул на подарок, и внезапно понял его смысл: отец и сын, оба художники. Стивен посмотрел на него.
– Я подумал, что это может быть важно для вас. Они оба были блестящими художниками, каждый по-своему. Я знаю о Джулиусе, как видите. Поэтому и стал предвзято судить о вас. Я был не прав.
Стивен открыл книгу. Слоук, конечно, сварливый мешок с дерьмом, но, по крайней мере, умеет извиняться.
Когда Тесс постучала в дверь Вилла Кингсмилла, она ожидала увидеть улыбающееся лицо, но Вилл взглянул на нее как-то смущенно, впуская ее в свой кабинет и усаживая напротив себя. Тесс благоразумно спрятала улыбку, не вполне уверенная, понадобится ли она снова. Он заговорил, и резкость его тона напомнила ей сестру-хозяйку в школе, когда той приходилось давать детям особенно противное лекарство.
– Слушай, Тесс, как ты знаешь, мы предполагали взять нового партнера. В действительности, мы бы хотели создать несколько мест. Но сейчас тяжелые времена, и мы не можем себе этого позволить. Мы не готовы создать более одного места. – Он встал и начал расхаживать по кабинету, чтобы она не могла видеть его лицо. – К сожалению, у нас имеется два выдающихся кандидата на это место. Ты и Патриция Грин. Мы вместе с другими партнерами долго обдумывали ваши кандидатуры и пришли к выводу, что есть только одно решение. – Он остановился и, обернувшись, взглянул на нее. – Мы бы попросили вас помочь нам. Мы бы хотели, чтобы вы поделились с нами вашими соображениями: каким вы видите Кингсмилл через десять лет? – Его нечестность привела Тесс в бешенство. Итак, Патриция была права.