Обетованная земля

Толпа быстро рассосалась. Только господин в спортивной куртке был еще здесь.
— На каком это языке вы говорите? — пробурчал он. — На немецком?
— На французском, — спокойно возразил Хирш. На самом деле мы говорили по-немецки. — На языке ваших союзников!
— Хороши союзнички! Из-за них мы и ввязались в войну. Это все Рузвельт!
Он заковылял прочь.
— Все время одно и то же, — заметил Хирш. — Ненависть к иностранцам — вернейший признак примитивности.
Он взглянул на меня:
— Ты отощал, Людвиг! И постарел. Я думал, тебя нет в живых. Странно, что такое всегда приходит на ум, когда кого-нибудь долго не видишь. Не такие уж мы старики!
Я рассмеялся:
— Такова уж наша проклятая жизнь, Роберт.
Хирш был примерно моим ровесником — тридцати с небольшим лет, — но выглядел куда моложе, чем я. Он также был стройнее и ниже ростом.
— Я тоже был уверен, что ты погиб, — сказал я.
— Этот слух пустил я сам, чтобы проще было скрыться, — объяснил Хирш. — Самое время было рвать когти!
Мы вошли в магазин; теперь радиоприемник надрывался от восторга: слащавый голос рекламировал кладбище. «Сухой, песчаный грунт, — разобрал я. — Живописная местность!»
Хирш убавил громкость и достал из холодильника стаканы, лед и бутылку.
— Последние запасы абсента, — объяснил он. — Сегодня у нас есть повод откупорить бутылку.
— Абсент? — удивился я. — Настоящий?
— Нет, ненастоящий. Эрзац, как обычно. «Перно». Но все-таки он из Парижа. Салют, Людвиг! Мы все еще живы!
— Салют, Роберт!
Я терпеть не мог «Перно»: он отдавал лакрицей и анисом.
— Так где же ты скрывался во Франции?
— Меня три месяца прятали в одном монастыре в Провансе. Святые отцы были просто восхитительны. Они бы с радостью сделали из меня католика, но настаивать не стали. Кроме меня в монастыре прятались двое сбитых английских летчиков. На всякий случай мы тоже ходили в рясах. Я за это время успел освежить свой английский. Теперь у меня легкий оксфордский акцент — мои летчики там учились. Да, а Левин у тебя все деньги забрал?
— Нет. Только те, которые ты с ним передал.
— Хорошо! Потому-то я и не все отправил вместе с ним, — рассмеялся Хирш. — Вот часть недостающая. Иначе он бы и ее у тебя забрал.
Две банкноты по пятьдесят долларов он засунул мне в карман.
— Мне пока что ничего не нужно, — заупирался я. — У меня и своих пока довольно. В Европе у меня никогда столько не было. Давай я пока попробую сам справиться.
— Ерунда, Людвиг! Я же прекрасно знаю, что у тебя за капиталы. И потом, доллар в Америке в два раза дешевле, чем в Европе, зато и бедным здесь быть в два раза тяжелее, чем где-нибудь. Кстати, ты слышал что-нибудь о Йозефе Рихтере? Когда я уехал в Испанию, он оставался в Марселе.
Я кивнул.
— Там его и схватили. Прямо перед американским консульством. Он не успел проскочить в здание. Ты знаешь, как это бывало.
— Да, — сказал он, — знаю.
Окрестности иностранных консульств во Франции были излюбленным местом охоты гестаповцев и жандармов. Большинство эмигрантов пыталось получить там выездные визы. Пока они оставались на дипломатической территории, их не трогали, но как только они выходили на улицу, их тут же арестовывали.
— А Вернер? — спросил Хирш. — С ним что случилось?
— Его поймали гестаповцы. Избили до полусмерти и отправили в концлагерь.
Я не спрашивал Роберта, как ему удалось сбежать из Франции. Он меня тоже. Это была старая привычка: о чем сам не знаешь — о том не проболтаешься, а кто из нас мог поручиться, что выдержит нынешние изощренные пытки?
— Что за народ! — внезапно воскликнул Хирш. — Что за проклятый народ, который так преследует своих беженцев. И к такому народу мы принадлежим!
Он уставился прямо перед собой. Мы помолчали немного.
— Роберт, — сказал я наконец, — а кто такой Танненбаум?
Он вышел из задумчивости:
— Танненбаум — еврейский банкир. Живет здесь уже много лет. Богат. Бывает очень великодушен, если его немножко подтолкнуть.
— Хорошо. Кто же его подтолкнул, что он решил мне помочь? Ты, Роберт? Снова принудительное воспитание гуманизма?
— Нет, Людвиг. Не я. Это была Джесси Штайн — самое кроткое создание среди здешних эмигрантов.
— Джесси? Она тоже здесь? Кто же ее сюда переправил?
Хирш рассмеялся:
— Она сама себя переправила, Людвиг. Без посторонней помощи. Со всеми удобствами. Да что там — с шиком! Она перебралась в Америку так же, как когда-то Фольберг в Испанию. Ты обнаружишь здесь немало знакомых. Даже в гостинице «Рауш». Не всех нас удалось уничтожить или посадить в концлагерь.
Два года тому назад Фольберг промучился несколько недель, осаждая франко-испанскую границу. Он не смог получить ни выездной французской, ни въездной испанской визы. В то время как прочие эмигранты карабкались тайными тропами через Пиренеи, Фольберг, неспособный к горным переходам, в отчаянии взял напрокат допотопный «роллс-ройс» с запасом бензина километров на тридцать и покатил в Испанию прямо по главной дороге. Владелец автомобиля взял на себя роль шофера. Он одолжил Фольбергу свой лучший костюм со всеми боевыми орденами, которые тот гордо выставил напоказ, вальяжно развалившись на заднем сиденье. Блеф удался. Никто из пограничников не решился потребовать визу у мнимого владельца «роллс-ройса». Вместо этого все они столпились у капота, а Фольберг снисходительно объяснял, что там к чему.
— Что, Джесси Штайн приехала в Нью-Йорк на «роллс-ройсе»? — съехидничал я.
— Нет, Людвиг. Она прибыла последним рейсом «Королевы Мэри» перед началом войны. Когда она сошла с корабля, ее виза была действительна только два дня. Но ее сразу же продлили еще на шесть месяцев. И с тех пор регулярно продлевают каждые полгода.
Внезапно у меня перехватило дыхание. Я уставился на Хирша.
— Роберт, такое и в самом деле бывает? — спросил я. — Значит, визу здесь могут продлить? Даже туристическую?
— Именно туристическую. Другие не нужно продлевать. Это уже настоящие въездные визы по так называемым номерам квот — первый шаг к натурализации через пять лет. Все квоты уже расписаны на десять или двадцать лет вперед! С такой визой разрешается даже работать, а с туристической нет. Твоя виза на сколько?
— На восемь недель. Ты действительно думаешь, что ее могут продлить?
— А почему нет? Левин и Уотсон — довольно бойкие ребята.
Я откинулся на спинку стула. Внезапно почувствовал глубокое облегчение — впервые за много лет. Хирш посмотрел на меня. Он рассмеялся.
— Что же, сегодня вечером мы отпразднуем начало добропорядочной буржуазной стадии твоей эмиграции, — заявил он. — Пойдем где-нибудь отужинаем. Время via dolorosa ушло навсегда, Людвиг.
— Только до завтра, — возразил я. — С утра я отправлюсь на поиски работы и сразу же снова нарушу закон. Как тебе нью-йоркские тюрьмы?
— Вполне демократичные. Кое-где даже радио есть. Если у вас не будет, я тебе дам.
— А лагеря для интернированных в Америке тоже есть?
— Да. С той разницей, что в них сажают по подозрению в нацизме.
— Вот так поворот! — Я поднялся со стула. — Куда пойдем есть? В американскую аптеку? Я там сегодня пообедал. Мне очень понравилось. Там были презервативы и сорок два сорта мороженого.
Хирш расхохотался.
— Это был драгстор, магазин-закусочная. Нет, сегодня мы пойдем еще куда-нибудь.
Он запер двери своей лавочки.
— Это твой собственный магазин? — спросил я.
Он покачал головой.
— Я здесь всего лишь маленький, бесправный продавец. — В его голосе вдруг послышалась горечь. — Самый заурядный продавец, работаю с утра до вечера. Кто бы мог подумать!
Я ничего не ответил. Я был бы счастлив, если бы мне разрешили поработать продавцом. Мы вышли на улицу. Между домами повисло бледно-красное, блеклое полотно заката — какое-то промерзшее, нездешнее. С ясного неба доносилось гудение двух самолетов. Никто не беспокоился об этом, не кидался спасаться в подъезды домов, не падал ничком на землю. По обеим сторонам улицы вспыхнули ряды фонарей. Неоновые огни реклам бегали вверх-вниз по фасадам домов, словно разноцветные обезьяны. В Европе в этот час было бы темно, как в угольной шахте.