Ханский ярлык
Но Андрей призывал татар, те пустошили княжество так, что весной орать [81] землю и сеять некому было, дань сбирать было не с кого. И Андрей хватался за голову, а Семён Толниевич, не произнося ни единого слова попрёка (я же предупреждал!), искал выход из отчаянного положения. Почитал себя верным слугой именно этого князя, которого ему Бог послал, и не мечтал о другом, хотя переход к другому князю, более счастливому и удачливому, не считался изменой. Он был в порядке вещей и правил, не имел никаких последствий для переходящего. Ценил князь Андрей Семёна Толниевича и за то, что никогда не слышал от него попрёка за совершаемые ошибки.
Возвращаясь на Русь, на первом же ночлеге, лёжа в шатре рядом с милостником, Андрей поведал ему о разговоре с ханом и спросил:
— Что ты думаешь об этом, Семён?
— Я думаю, князь, что хан прав, надо помириться с Дмитрием. Хотя, конечно, Тудай-Менгу здесь о своей корысти заботится. Но ехать в Орду вместе с Дмитрием, пожалуй, не удастся.
— Почему?
— Дмитрий Александрович нашёл себе более могущественного покровителя — Ногая. И к Менгу не поедет.
— Уговорить надо.
— Попробовать можно, но вряд ли получится.
— Почему?
— Потому что эта поездка, а она, если случится, будет не с пустыми руками, может рассорить Дмитрия с Ногаем. А ведь этот хан сильнее Менгу. Думаешь, случайно Тудай так легко смирился с ярлыком, выданным Ногаем Дмитрию? Нет, Андрей Александрович, у татар тоже семейным скандалом пахнет. Они тоже в любой миг могут кинуть нож между собой.
— М-да. Худо дело.
— Почему, Андрей Александрович? Напротив, Руси хоть временное, но облегчение наступит.
— Ты думаешь?
— Не думаю, а сужу по прошлым годам — как у них резня, так у нас тишина.
Князь Андрей долго уснуть не мог, хотя и утомился за длинный переход. Вздыхал, корил себя за промашку, что братец проскользнул тогда мимо его засады, вместо волжского донской путь избрав. Конечно, он убивать не велел его, такого греха на душу не брал, приказал лишь отобрать казну. А без неё куда бы он, Дмитрий, поехал? Какой бы хан стал с ним разговаривать, да ещё ярлыком дарить? У татар что ни шаг — плати, что ни просьба — золоти руку.
«И ведь какой умница Семён Толниевич, подсказал эту простую штуку — оголить Митьку. Вот было бы смеху. Жаль, сорвалось. Жаль». Так думал Андрей Александрович, умиротворённо засыпая. И последнее, что подумалось перед забытьём: «Ничего. Заманю к Менгу, а косоглазый что-нито придумает, изведёт засранца. Эвон какие намёки выбалтывал. Изве...»
9. ЛОДЕЙКА-ЗЛОДЕЙКА
Для княгини Ксении Юрьевны ещё забота надвинулась: дочь Ефросинья в пору вошла, пора было приискать ей суженого [82]. Эвон красавица какая стала. Тонкая, стройная, брови вразлёт, глаза чуточку с косинкой.
«И в кого такая? — ломала голову княгиня. — Не иначе от прабабки какой-то, от половцев взятой когда-то русским князем. И вот нате вам, через пятое колено проявилось».
Ах, если б князь-отец был живой, ему б сказала, он бы живо приискал ей пару. По всем княжествам ездил, многих княжичей перевидал, выбрал бы достойного мужа кровинушке нашей.
А ей-то, вдове, сидящей в тереме своём, как ей-то узнать, где, в какой стороне сокол для доченьки вырос?
Пригласила к себе пасынка своего, князя Святослава Ярославича, сказала без обиняков:
— Сынок, походы ваши походами, но надо ж и о сестре позаботиться.
— Ты о чём, мать?
— На вот те. Али не зришь, Ефросинье-то уж шестнадцать, в пору вошла, надо жениха искать. Не ей же этим заниматься.
— Да, ма, ты права. Постой, постой, дай-ка подумать. — Святослав наморщил лоб. — Если вот... Нет, не подойдёт...
— Ты назови, кого вспомнил, може, и как раз будет.
— Нет, нет, этот ей близкий родич очень [83]. Нечего и называть.
— Ну да. Ежели близкий, чего о нём и говорить.
Думали, гадали, перебирали княжичей, даже добирались до Липецкого княжества, но тут Ксения Юрьевна возразила:
— Ой, это шибко далеко, сынок. Да и не спокойно ныне там.
— А где нынче спокойно-то, мать?
И вдруг Святослава осенило:
— Ма-а, а Александр-то Переяславский [84]?
— Это который?
— Ну, сын великого князя Дмитрия Александровича.
— Но он же как-никак тоже близкий родич. У него кто дед-то? Забыл?
— Ну Невский.
— А Невский дочкиному деду родной брат.
— Родной, да не совсем, мать.
— Как так?
— А матеря-то у них разные.
— А ведь верно, Святослав, — подумав, обрадовалась Ксения Юрьевна. — Это ж далёкое родство-то.
— Конечно, десятая вода на киселе.
— Оно хоть и не десятая, но я думаю, подойдёт. Съездил бы ты, сынок, в Переяславль, а? Поговорил бы с князем Дмитрием, а заодно бы самого Александра посмотрел.
— Да видел я Александра, правда, давно.
— Ну и как он?
— Парень как парень, на коне как влитой.
— Мы не для коня высматриваем, для дочки.
— И для женитьбы годится. Александр-то старший сын у Дмитрия, значит, ему и стол переяславский перейдёт.
— Ну уж так...
— Да-да, мать. Ещё от прадеда так пошло. Невский-то был старшим сыном, ему отец Ярослав Всеволодович ещё при жизни Переяславль отдал. А Дмитрий у Невского, старший, тоже Переяславль получил.
— Ещё впереди Василий был.
— Что толку. Василия за ослушание Невский ещё в молодости лишил прав наследства и в ссылку отправил [85]. Так и не простил. Вот Дмитрий и старший. Ему и Переяславль достался. Так что Александр для сестрицы самый надёжный жених, мать. Ей-ей.
— Так съездишь?
— Съезжу, мать. Вот освобожусь маленько, найду заделье к великому князю и съезжу.
— Какое тебе ещё заделье, Святослав? Судьбу сестры решать надо. Вот главное, а всё остальное — ерунда.
— Ну ладно, ладно. Поеду.
Ксения Юрьевна не напрасно беспокоилась о Ефросинье, чуяло материнское сердце, что пора дочке подошла. И по поведению её догадывалась, и по месячным, начавшимся с четырнадцати лет. Груди яблоками налились, бёдра крутые обозначились. Девушка. Невеста.
И сама Ефросинья чувствовала какое-то томление в груди, чего-то недоставало ей, вдруг поймала себя на мысли греховной, что всё чаще об отроках думать стала. Присматриваться к ним. Правда, пока исподтишка, чаще через окно в светёлке. Вон на двор выехали верхами брат Миша с Сысоем. Сысой-то, гляди-тко, уж мужчина, считай, усов и недостаёт. Крутнулись по двору, ускакали куда-то. Исчезли. Куда? Спросить? Ещё что подумают девки. Но ведь там брат.
— Тось, а куда это Миша поскакал?
— Не знаю, княжна. Слышала, собирались с Сысоем за Лазурь к какому-то бортнику за сотами.
— A-а... — И немного помолчав: — А когда воротятся?
— Должны скоро, на конях ведь.
Стояла у окна, думала: «Речку Лазурь в любом месте перебредут, не должны бы долго». Не хотела прозевать их возвращения. Дождалась. И впрямь скоро обернулись. За луку седла у Сысоя зобня-лукошко с крышкой. Ясно, что там соты наложены. А глаза только и видят Сысоя, брата и не замечают.
— Тось, — крикнула девку свою.
— Что, Ефросинья Ярославна?
— Сбегай во двор, скажи Мише, пусть мне свежего сота принесёт.
— Счас.
Девка умчалась. Воротилась скоро с сотом в руке. Ну дура же! Было ж ясно сказано: пусть Миша принесёт (может, с ним бы и Сысой вошёл). Выслужилась. Сама явилась. Ещё и довольна, рот до ушей распялила.
— Вот, Ефросинья Ярославна, самый лучший.
— Миша дал?
— Нет, Сысой выбирал.