Ханский ярлык
Сысой и Михаил быстро переглянулись. Отвечал княжич:
— Мы, дедушка, княжьи гриди.
— A-а, стало, коло князя кормитесь?
— Возле него, дедушка.
— А как тут оказались?
— Да рыбачили, невод таскали.
— И он тут? Князь-то?
— Да нет, он во Твери.
— Ну да, конечно. Ему, чай, не до рыбалки. Делов много. Век прожил, а князя не видел, хоша дань и платил. Не сподобился зреть. Не сподобился, — вздохнул старик. — За данью-то все тиуны являлись, не князь. А то ещё баскаки как-то рыскали. Ну эти последнюю шкуру сымали, скоких в рабство угнали. Страсть. Не зря их после побил народ. А князь-то ничё, свой, поди, жалеет своих-то? А? Впрочем, кто нас жалеет? Разве что Свиля-батюшка.
Ув-вув! — тявкнул пёс.
— Понимает, всё понимает.
Вернулась хозяйка с тенётами и пучком льняных пачесей, за ней явились в дверях дети — мальчик и девочка.
Смешав тенёта со слюной, заставив плевать на них и самого Сысоя, и Михаила, женщина обложила покусанную ладонь, замотала льняной куделью, завязала и наконец разомкнула уста:
— В другорядь не дразни щуку.
— Спасибо, хозяйка. Не буду, — усмехнулся Сысой.
Попрощавшись со стариком, они вышли во двор. Там молодой мужик — хозяин — трудился над оградой, вбивая колья. Сняв шапку, поклонился отрокам, определив по одежде, что не из чёрных они, из вятших.
— Где ж вы пропали? — встретил их с упрёком Александр Маркович. — Уха уже остыла.
— Ничего, — отвечал княжич, — поедим, какая есть.
— Мы ждали, ждали, и я велел разливать и есть.
— Правильно велел, Александр Маркович.
Но уха оказалась горячей, поскольку под котлом ещё горел огонь, холодной была лишь рыба, давно вынутая из ухи.
Корзину с рыбой погрузили на лодью, и рыбак, забросав её свежей травой, отплыл с ней к городу, дабы отвезти свежей до крепости.
Оставшиеся с княжичем гриди расседлали коней, сняли сёдла, потники. Стали обустраиваться на ночлег. Сёдла в головы, потники под бока, накрывались кафтанами. Коней спутали и пустили пастись под присмотром сторожа. К костру натаскали сушняку и нарубили его, огонь должен гореть всю ночь, чтобы отпугивать зверя.
Далеко за полночь, уже ближе к рассвету, на огонь подъехал верховой. Гридь, сидевший у костра, привстал и руку уж на рукоять меча положил.
— Где княжич? — спросил подъехавший, и гридь признал ловчего Митяя.
Ответить не успел, отозвался сам Михаил, проснувшийся от этого вопроса.
— Я здесь, — сказал, откидывая корзно.
— Беда, Михаил Ярославич. Вчера днём помер князь Святослав.
— Как? Почему? — вскочил сразу Михаил, сон с него как рукой сняло. — Не болел же.
— Вот то-то. Днём ходил, распоряжался. У конюшни присел, с конюхами говорил, и те что-то смешное рассказали. А он засмеялся и вдруг умолк. Кинулись, а он уж мёртв, только в глазу слезинка явилась. Матушка княгиня за тобой послала. Я уж изыскался, хорошо, огонь увидел.
Пока ловили коней, седлали, тушили водой костёр, совсем светло стало, хотя солнце ещё и не всходило. Ехали хлынью [109], дабы не утомлять коней, всё-таки до Твери не близко было.
Приехали к обеду. Покойный уже лежал в церкви, и старый епископ Симеон отпевал его. В церкви толпился народ, слышен был плач. Тверичане Святослава любили. Прокняжив десять лет, он, несмотря на беспокойное время, сумел княжество в мире уберечь. Всячески избегал ратей и, если таковые назревали, умел уговориться и разойтись миром с неприятелем. С соседями старался не ссориться. Московский князь Данила лучшим другом был Святославу.
Если княжество не мог уберечь от татар (да кто мог тогда?), то уж Тверь всё как-то умудрялся Святослав отмаливать от поганых, чаще просто откупаясь. За то и любим был тверичанами, что о мире и тишине более радел, чем о ратях и славе.
Но История, как дама воинственная, отдаёт предпочтение сечам и кровопролитиям: через тысячелетия тянет за собой Святослава Игоревича, славя за дела ратные, за победы славные, не поминая жизни, положенные под ноги ратолюбивому князю, кровь пролитую. А вот его тёзка и потомок Святослав Ярославич избегал ратей бережения людей ради. И что же? Давно она забыла о нём, утеряла даже год смерти его. Где тут справедливость?
Зато Бог, видно, любил Святослава Ярославича и послал смерть ему лёгкую, мгновенную, словно дуновение крыл ангельских. Мир праху твоему, славный князь, душе — бессмертие и покой.
После похорон и тризны, провёл которую Александр Маркович, призван он был вместе с княжичем к княгине Ксении Юрьевне. Сидела она у себя печальная, в чёрном платье и чепце строгом. Кивнула на лавку, сесть приглашая. Вздохнула глубоко.
— Ну что ж, Мишенька, осиротели мы совсем с тобой. Хоть тебе и пятнадцать годков всего, а придётся заступать князем во Твери, сынок. Кончилось отрочество. Ты уж многое разумеешь благодаря Александру Марковичу. Надеюсь, и в грядущем он не оставит тебя своими советами.
Княгиня взглянула на кормильца, тот кивнул головой утвердительно.
— Александр Маркович, займись тиунами, дабы не злоупотребляли с мизинными, не обижали христиан. Да и паведщиков [110] приструни.
— Хорошо, Ксения Юрьевна.
— А ты, Мишенька, осмотри гридницу, дабы гриди её в конюшню не превратили. Они станут спрашивать за содержание, скажи, что как только учтём и перечтём деньги, так и выплатим. С Сысоем сходите к денежнику Орефию, заберите у него начеканенные гривны и ногаты.
— А сколько там должно быть?
— Проверьте по весу, сколько ему серебра Святослав отпустил. Я думаю, у него около трёхсот гривен должно быть. Оставьте ему за работу от каждой сотни по четыре гривны.
— Ого-о-о, — покачал головой Александр Маркович.
— Так положено, батюшка. А потом, Мишенька, с тобой вместе и перечтём всю казну. Ты теперь должен знать о ней всё. Ты князь отныне.
— Хорошо, мама, — отвечал Михаил. — Я завтра до обеда в гриднице, а потом уж к денежнику.
Они вышли, юный князь и кормилец его, отныне становящийся первым советником в княжестве, первым боярином.
Часть вторая
СТРЕМНИНА
(1287-1304 годы)
1. ХРИСТОВА НЕВЕСТА
С самых смотрин Ефросинья стала жить ожиданием. Конечно, княжич Александр ей понравился, но и только. К сердцу присох Сысой окаянный. Никак не могла она его выкинуть из сердца, забыть. Да и как забыть, если он всё время перед глазами. Александр Дмитриевич где-то за тридевять земель, а Сысой — вот он, выгляни в окошко. То коня чистит, то в седле красуется, то сулицы [111], то ножи в стену мечет.
А брат Михаил, став князем, часто за стол его приглашать начал, сшил ему кафтан из зелёного аксамита [112], почти такой же, как у себя, сапожки козловые. И уж держаться стал Сысой гордо, осанисто, словно из бояр, а не из мизенных совсем. Да и то сказать, одну грудь с княжичем сосали, братья молочные. С этим не поспоришь.
Но в отношениях к княжне знал своё место Сысой. Она в глазах его читала, что любил он её, но любил как госпожу молодую, красивую, не так, как ей хотелось бы, не так, как она его втайне. И называл всегда лишь по отчеству: Ефросинья Ярославна.
Ах, как хотелось ей услышать от него ласковое «Ефросиньюшка», да если бы хоть за руку взял, она б, наверно, умерла от блаженства. Так нет же.
Вот она вздумала у него научиться ножи бросать — не потому, что алкала убить кого-то там, а просто чтоб было заделье побыть около. И из лука стрелять училась лишь из-за этого. Выучилась. Теперь вот за ножи взялась. У Сысоя точно в затесь втыкаются. А у неё? Даже в стенку иной раз не попадают, а то и просто: дзынь — и в сторону отлетают. Но для неё главное, что Сысой рядом стоит, за неё переживает, советует. Иной раз, поправляя нож в руке, и коснётся длани. И от этого прикосновения у бедной княжны аж дрогнет всё внутри, словно искра проскочит. А он, беспонятный, одно талдычит:
