Ханский ярлык

   — Да не так же, Ефросинья Ярославна, а вот так. А теперь кидайте.
Какие же болваны эти мужчины. Ничего не понимают.
Ксения Юрьевна, увидев дочку за занятием мужским, не девичьим, днём ничего не сказала, а вечером, придя в её покои, попеняла:
   — Зачем ты, доченька, ножи кидать стала? Наше ль это дело? Вся дворня дивится.
   — А ну татары набегут, маменька.
   — С татарами ратиться мужчины станут. А мы лишь молитвой пособлять будем.
   — Да, а если в крепость они ворвутся?
   — Ну, значит, судьба.
   — Но я не хочу так! Мать Святославова, когда Переяславль татары взяли, бегучи от поганого, с заборола наземь кинулась. Я хочу такого поганого ножом встретить.
   — Ух-ух, — разулыбалась княгиня, — какая ты у меня боевая!
Даже матери, самому близкому человеку, не могла Ефросинья признаться, зачем это ей ножи понадобились. Всё в сердце своём держала. А каково это девушке? Ни с кем не поделиться, не посоветоваться.
А меж тем мать с братом хлопочут, готовят невесту к венцу. Надо и новые платья пошить, украшения изготовить. И ехать на чём-то ж надо. В сарае стояло несколько повозок, резьбой и материей изукрашенных, но в пожаре все подчистую сгорели, одни колосные ободья да шкворни остались.
Призвал к себе Михаил тележного мастера-тесляра [113].
   — Надо к выезду княжны сделать новую колу, да чтоб мягко в ней было и красиво.
   — Сделаю, князь, постараюсь. Уж для Ефросиньи-то Ярославны лоб расшибу, не кола будет — яичко.
И действительно, сделал тесляр колу на загляденье. Не кола — теремок на колёсах с дверью и крышей. Крышу сверху берёзовой берестой покрыл, чтоб дождь не промочил, ежели вдруг в пути случится. Сиденье кожей обил, подложив снизу очёсков льняных целую охапку. Позвал князя смотреть. Михаил Ярославич осмотрел, даже внутрь влез, посидел на мягком сиденье. Вылезши из колы, спросил:
   — Доедет до Переяславля?
   — Хошь до самой Орды, — уверенно отвечал тесляр.
   — Типун тебе на язык. Чего ей в Орде-то делать?
   — Это я так, для примеру, Михаил Ярославич, для расстояния. А до Переяславля что тут? Рукой подать. Моя кола и туда и сюда выдюжит.
Несколько раз собираясь втроём, обсуждали, чего за невестой дать в приданое. Оно бы, конечно, хорошо какой-нито город, как встарь было, но надо в грядущее смотреть.
   — Это усилит Переяславль, — сказал Александр Маркович. — Это ныне дружны мы, а ну какая замятия начнётся, с нашего ж города на нас ратников пошлют.
   — Это верно, — вздохнула Ксения Юрьевна. — Може, чёрных людей дать за ней хоть бы сотню?
   — Оно бы неплохо, но после татарского набега едва ль не половина в рабство угнаны, есть вески, где землю орать некому.
   — Я думаю, — заговорил Михаил, — лучше дать за ней полтысячи гривен.
   — И только-то? — удивилась Ксения Юрьевна. — Чтоб потом муж попрекал бедняжку нашей скупостью?
   — Ещё можно на столько же скоры собрать, мехов драгоценных.
   — А выход? С чем ты в Орду поедешь, если позовут?
   — Да в этом году уже вряд ли позовут. Есть слух, что они там меж собой перессорились.
   — Тоже ничего хорошего, — сказала княгиня.
   — Почему, мама?
   — Сейчас Александр — жених Ефросиньин — там, а в свою замятию поганые могут и наших затянуть. Вон Ногай за собой русских князей аж в Польшу и на Дунай таскал.
   — Что делать, Ксения Юрьевна! — сказал Александр Маркович. — Он царь. Прикажет, и пойдёшь.
   — Но нашим-то какая корысть в те края лезти?
   — Корысть есть, княгиня. Если хан с собой наших зовёт, так хоть в это время выхода не требует. А при удачном походе ещё и добычей оделит. Татары стараются своих союзников не обижать. Этого у них не отнимешь.
   — Ой, не хотела бы я, чтоб ты, Миша, на какой-то там Дунай ходил.
   — Мама, — улыбнулся Михаил, — но они не станут ни тебя, ни меня об этом спрашивать.
Посоветовавшись, решили, что в приданое Ефросинье помимо гривен соберут с дюжину собольих сороковок [114].
И вечером Ксения Юрьевна пошла к дочке, сообщила ей о готовящемся приданом. Думала, порадует, но та сидела какая-то безучастная.
   — Что с тобой, доченька? Уж не заболела ли?
   — Да нет, мама, всё со мной в порядке.
Лукавила княжна, лукавила. Не очень-то «в порядке» с ней было. Днём девка Тоська похвасталась ей, что за конюшней Сысой поймал её и «щупался» и за себя звал идти.
   — Как за себя? — похолодела Ефросинья от ревности, вдруг охватившей её.
   — Ну замуж, через церкву, по-людски чтоб, — делилась Тоська.
   — Ну а ты?
   — Я сказала, подумаю, мол. Да у княжны спроситься, мол, надо.
Убила её Тоська своим сообщением, без ножа зарезала. Понимала Ефросинья умом, что никогда не сможет стать невестой Сысоя, но новость о том, что он скоро станет принадлежать Тоське-дуре, сразила её. Даже дикая мысль в голову пришла: «Ах, зачем я родилась княжной?» А эта дура словно ножом в ране ковырялась:
   — Ты ж позволишь мне за Сысоя, Ефросинья Ярославна?
   — Да?
Ах, как хотелось сказать ей: «Не смей и думать о нём!» Но нельзя, она же может догадаться о её неравнодушии к парню.
   — Делай как знаешь, — ответила девке, язык не повернулся дать согласие.
И что ж? Тоська не упустила своего счастья. Через две недели обвенчались с Сысоем, на их венчание в церкви был сам князь. В тот вечер вся дворня перепилась, горланила песни едва не до полуночи, плясали. И, слушая всё это, княжна Ефросинья лежала в холодной постели и тихо плакала от тоски, вдруг навалившейся на неё. Назавтра Тоська не явилась, что обозлило княжну: «Ага, милуется, негодница. Ну, погоди же».
Призвав к себе дворского Назара, княжна как можно спокойнее сказала ему:
   — Назар, переведи мою Тоську в коровник, я не нуждаюсь в ней.
   — Хорошо, Ефросинья Ярославна. Я пришлю другую девку.
   — Только девку, а не бабу, — сказала княжна, осенённая нечаянной подсказкой дворского.
И когда на следующий день явился к ней князь Михаил и спросил:
   — Фрося, за что ты прогнала от себя Тоську? — она не замешкалась с ответом, сказала уверенно:
   — За то, Миша, что княжне-девушке и служить должна девушка же. Не баба. Неужто не ясно?
Михаил пожал плечами и счёл объяснение вполне обоснованным, однако попросил:
   — Может, всё же возьмёшь, а, Фрось? Из светлицы сразу в коровник девку, сама посуди.
   — Ничего, пусть привыкает. Свекровь ей поможет и доить, и навоз чистить.
Встретив мать, Михаил пожаловался ей:
   — На Ефросинье чёрт верхом поехал. Прогнала Тоську от себя.
Но Ксения Юрьевна вступилась за дочь:
   — И правильно сделала. Нечего было твоей Тоське поперёд госпожи под венец идти. Ведь знала же, что княжна сговорена, зачем путь перебегала? За такое бьют нещадно.
   — Но Фрося ж сговорена за княжича Александра.
   — Ну и что? Не могла твоя Тоська потерпеть, пока уедет Ефросинья к мужу? Не забывай, Тоська на три года млаже княжны. И нате вам. Управилась. И твой Сысой тоже хорош, жениться ему приспичило.
Однако в тот день Ефросинья Ярославна выгнала девчонку, присланную ей в услужение взамен Тоськи.
   — А тебя-то за что? — удивился дворский, увидев плачущую девчонку.
   — Она ска... ска... зала, во... няет от меня, — всхлипывала девчонка. — Велела в ба... баню идти.
   — Ну и правильно, — заключил Назар. — Побанься, надень чистую рубашку.
   — У м-меня нет друг-гой.
   — Придумаем что-нибудь. Не реви.
Вечером, перед сном, Ксения Юрьевна опять пришла в опочивальню к дочери, присела на край ложа к ней, утешала как умела:
   — Ты правильно сделала. Умница. Нечего им попускать.
Ефросинья молчала, сжавшись в комочек под одеялом.
Материнское сердце тоже сжималось от жалости к своему дитяти: «Господи, что ж это деется? Уж двадцать скоро, я в её годы двух родила. И куда запропастился наш суженый-ряженый?»