Ханский ярлык

   — Вот ещё петух сыскался, — проворчал князь Данила.
   — Ещё ж и посадник новгородский его поддерживал.
   — А кто у них ныне? — спросил Данила.
   — Юрий Мишинич.
   — Опять у них новый. Вроде был Андрей Климович.
   — Климовича свергли.
   — Ну, славяне! Что ни неделя, нового вопят. Ну, рассказывай, как получилось?
   — Великий князь упёрся, и Мишинич ему подталдыкивает: мол, драться пришли, так драться и надо.
   — Новгородцам, ясно, кулаки почесать да пограбить. А как ростовский князь вступился?
   — Он всё молчал, пока сам великий князь его не спросил: «А ты, сват, как думаешь?»
   — Сват? — удивился Михаил. — Они что, породнились?
   — Сын великого князя, Иван, взял в жёны себе старшую дочь Дмитрия Борисовича.
   — Видал? — повернулся Данила к Михаилу. — Тебе ещё там младшая есть.
   — Сколько ей?
   — Лет десять — одиннадцать.
   — У-у, ещё соплюшка.
   — Ты, чай, тоже не сразу постарел, — усмехнулся Данила, намекая на юный возраст Михаила.
Но Александр Маркович вмешался, продолжая прерванное:
   — А Дмитрий Борисович и говорит ему, а что мне, мол, думать, ты всё равно меня не послушаешь. А Дмитрия Александровича, видно, заело: «Как это я свата да не послушаю, говори, как думаешь». Ну тот и говорит: «Раз просят встретиться, чего ж им отказывать? Один, мол, твой родной брат, другой — двоюродный». Ну, великий князь и молвил: «Ладно, послушаем молодёжь». Повернулся ко мне и говорит: «Скажи им, завтра, как солнце взойдёт, так у кривого дуба и встретимся, да чтоб гридей не более двух с собой».
   — А где этот кривой дуб?
   — Да на взлобке, как раз на виду города.
Съехались князья ещё по росе. Оставив коней под присмотром гридей, сошлись под дубом.
   — Ну? — супя брови, спросил Дмитрий Александрович. — И что вы сказать мне хотели?
   — Я не хочу драться с тобой, великий князь, — сказал Михаил. — Прошлогодний голод выкосил у нас людей. Зачем же мы последних станем губить в сече? Зачем? С кем останемся?
   — А с кем меня вы оставили, когда Андрей Орду на меня привёл? А?
   — Я ещё не был тогда князем, Дмитрий Александрович.
   — Знаю. Тверь как улитка спряталась в раковину, наша, мол, хата с краю.
   — Какая там хата, дядя Митя! Мы ж горели, сидели на угольях. Даже татары оттого, наверно, нас обошли.
   — А ты? — обратился великий князь к Даниле. — Тоже на углях сидел?
   — Митя, вы с детства с Андрюхой не ладили, что ж мне-то соваться? Дали мне захудалую Москву в удел, ты ж сам тогда говорил, сиди, мол, не высовывайся.
   — И ты решил не высовываться? Когда тебя на Москве садили, ты ещё мальчишкой был. А ныне вон забородел, семьёй обзавёлся, пора и умишком каким-нито обзавестись.
   — Что делать, Митя, — вздохнул Данила. — Как рожен, так и заморожен.
Видно, смиренное согласие младшего брата несколько смягчило великого князя, обернулся опять к Михаилу:
   — Говоришь, голод людей повыкосил? Он и Новгород не обошёл, скудельницы [119] доверху были набиты. Что делать, мороз побил обилие.
Почувствовав, что разговор свернул к явлениям природы, решил слово молвить и ростовский князь:
   — А у меня ныне в Ростове средь лета молонья церкву Святого Михаила сожгла. Сгорела свечечкой.
   — Ну, молния — то Божий перст, — заметил князь Данила.
   — А мы с матерью ныне заложили каменную, —сказал князь Михаил. — Симеон и освятил. А то в пожар-то беда, всё подчистую выметает.
   — Новгородцы давно уж деревянные не строят, — молвил Дмитрий Александрович.
   — Ну куда нам с Новгородом равняться, — вздохнул Михаил. — У вас, Дмитрий Александрович, и в Переяславле Спас как скала стоит. Все приступы и пожары пережил. Мы тоже, как построим свой каменный, решили во имя Святого Спаса наименовать.
Уловив момент, когда Михаил начал говорить великому князю приятности, Данила тронул ростовца за рукав.
   — Дмитрий Борисович, на словцо тебя.
Отошли в сторону, князь Данила заговорил негромко:
   — А я ведь, Дмитрий Борисович, твоей Аннице жениха хорошего нашёл.
   — Кого ж это? — усмехнулся князь.
   — Век не угадаешь.
   — А чего гадать, Анна ещё юна, успеет замуж. Куда спешить!
   — Сколько ей?
   — Одиннадцать.
   — Хых, наш прадед Всеволод Большое Гнездо свою Верхуславу вон в восемь лет выдал [120].
   — Ну, ему край союз был нужен с Черниговом. Выдавал да плакал.
   — А тебе разве союз ни с кем не нужен?
   — Отчего? Вон за Ивана Дмитриевича старшую выдал — и с великим князем в дружбе теперь.
   — Ага. В такой дружбе, что он тебя во все свои которы тянет. Как же свату отказать?
   — Ну, оно не совсем так. А ты всё ж, Данила, скажи, кого Аннице присмотрел?
   — А вон глянь, кто с великим князем беседует.
   — Михаила, что ли?
   — А чем плох Михаил Тверской?
   — Да ничего вроде парень.
   — Отличная пара Аннице. Ему шестнадцать, ей одиннадцать. Исполнится ему двадцать, и она в аккурат подрастёт. И ваши ж княжества соседствуют. Куда уж лучше зять-то?
   — Да оно конечно.
   — Так какого лешего тебе драку с будущим зятем затевать? И из-за чего?
   — Да я что, я бы...
   — Как что? С тобой сват-то считается, я слышал. Вот и нажми.
   — Дык я вижу, они с Михайлой вроде уже поладили, глянь, как разбеседовались.
А меж тем как отошли князья московский и ростовский, Дмитрий Александрович вдруг спросил Михаила:
   — Как там Ефросинья?
   — Ну как? Узнала, что твой Александр помер, поплакала, да и ушла в монастырь.
   — А он ей нравился? Александр-то?
   — Ещё как. Об нем только и думала, в мыслях его и лелеяла. Не зря сразу в монастырь ушла, так сказала: никого после Александра Дмитриевича зреть не хочу.
   — М-да. Жалко девицу, жалко. Кабы знал, что в Орде замятия начнётся, не отпустил бы Александра, добрый бы князь взрос. А ты, я слышал, уж копьё с литвой преломил [121]?
   — Да, сразу после смерти Святослава набежали они на церковную волость Олешню. Епископ пришёл, взмолился: выручай, сын мой. Ну, мне помощь Данила прислал: дмитровцы, новоторжцы, один бы я не потянул.
   — Ну и как?
   — Нагнал их. Многих побили, даже князя ихнего пленил. Полон отобрали и всё, что они награбили, воротили церкви.
   — Да, литва, немцы, свей [122] — года не проходит, чтоб не набежали. Что с князем сделал?
   — Отпустил.
   — За так, что ли?
   — Почему? Выкуп взял тысячу гривен.
   — Правильно. Их надо бы ещё клеймить.
   — Кого?
   — Ну, князей этих литовских, немецких. Как Владимир Мономах [123] делал: возьмёт в плен половца и клятву с него, чтоб более не воевал против Руси, и клеймо ему, как лошади.
   — Куда? — удивился Михаил.
   — На лоб, наверно, чтоб видно было. А как во второй раз в плен попал, всё. Клятву нарушил — смерть. Камень на шею — и в воду. Так Мономах-то их более двухсот, князей половецких, перетопил. И усмирил. Боялись его как огня. Вот и говорю, не попробовать ли и нам так же с литвой и свеями?
   — Твоего-то отца — Невского — они ведь тоже боялись.
   — Его боялись. А ныне никакого покоя.
   — Ну, это из-за татар, наверно, да ещё и мы тут между собой дерёмся.
   — Ну, допустим, твой брат Святослав не охотник был в драку лезти.
   — А что ж хорошего — русскому князю русских бить?
   — Он и от татар уворачивался.
   — Дмитрий Александрович, прости, но ведь и отец твой всегда старался с татарами не ссориться.
Великий князь, прищурясь, покачал головой.