Успехи Мыслящих (СИ)

Вдова-секретарша взвизгнула:
- Посмотрите на политиков! на всяческую олигархию! на тех, что из грязи в князи! на склонных к сектантству и заговорам! на членов нашего правления! и на всех им подобных вместе взятых! Не лучше ли точить детали на токарном станке? брать анализы у хворых, изможденных? спасать вдов от скорбного их одиночества? А главное, я спрашиваю вас, разве не лучше перечисленных, а имя им - легион, была бы с умом и с чувством написанная книга?
Тимофей Константинович судорожно забегал, и несколько времени его громоподобный топот заглушал крики души, выворачивавшие наизнанку его внезапно вошедшую в раж собеседницу. И несколько времени казалось, что эта женщина опьянела в своем громком и невыразимом отчаянии, сейчас согнется пополам и с мучительными стонами изблюет все то тошное, что накипело у нее в обреченности на роли второго плана. Но хозяин без труда подавил бабий визг.
- И был привидевшийся критик велик, колоссален, благообразен, - вещал он. - Еще не зашвырнуло меня на трибуны и кафедры, еще не дискуссировал я с пеной у рта, не голосил на званых обедах, творческих заседаниях и тематических вечерях. Необыкновенная чистота была во всем. Долго оглашались окрестности громовым голосом зарождающегося, расправляющего плечи критика, его карающими воплями, обличающими неправду речами, и испуганно выбегал на обозримые места народ, беспомощно искавший спасения. Критик равнялся на пророков, догонял их, перегонял и в результате окончательно превосходил. Но не в этом суть видения, которое осталось бы в памяти разве что какой-то своего рода публицистикой, если бы на смену звучащим с сотворения мира словам не пришла потрясающая воображение иллюстрация на редкость удивительного, необычайно глубокого стиля бытия. И как только это случилось, воцарилась незабываемая тишина, подлинное, лишь однажды бывающее безмолвие. Умер? умер критик, этот сверхчеловек? Должно быть, так. Но до того был неуемен страх жителей той стороны перед их великим соплеменником, что они никак не решались войти в лес и приблизиться к его убогой хижине.
- Это вы как Ариост или даже Гомер, - уже похохатывала женщина, - однако скажите, зачем вообще такое видение фактически первобытной дикости юноше, имеющему счастливую возможность сразу окунуться в лоно великой литературы? - Так, с острой пытливостью, выразила недоумение вдова-секретарша.
Тимофей Константинович утвердил перед лицом гости раскрытую ладонь, препятствуя выходу из ее глотки неуместных звуков.
- Жители, - сказал он, - во множестве собрались в поле на границе леса и стояли там молча, и эта картина, словно бы погруженная в некий сумрак старины, производит на стороннего наблюдателя неизгладимое впечатление. Эти люди, горестно замершие в сумерках с зажженными свечами в руках, трогают. И сколько они стояли так? Может, ночь, может - год. Наблюдателю не до хронологии событий, он потрясен, он в замешательстве и в какой-то момент перестает давать себе отчет в происходящем. Он уже как бы вне игры, ну, если уместно так выразиться. Он больше не сознает, куда его занесло, не понимает, на каком свете находится. Он достигает какой-то странной элементарности, небывалой простоты, помещающей его между бытием и небытием; он - ничто, в котором, однако, сосредоточено все. И когда он так сжимается до практически невидимой точки, это уже чревато взрывом вселенского масштаба, созданием новых энергий, новых пластов материи, новых миров. Поймите, милая, все это не совсем в связи с первобытностью, в картине этой, а также в состоянии, в которое она приводит свойственную некоторым из нас умную душу, гораздо больше смысла, чем вам представляется. И вовсе, между прочим, не даром появились на свет те испуганные и опечаленные жители. Называйте их, если вам угодно, промежуточными, а только и они уже освоили до некоторой степени письменность, тоже имеют теперь "борхесов", своих, доморощенных. И они уже суть самобытные и неповторимые. Они смекают, что к чему, видя, что критик-пророк покинул этот мир.
- Ага! Выходит дело, тот критик тоже мог быть борхесом...
- Из уважения к основателю течения, следует заключать его имя в кавычки, когда вы употребляете это имя с маленькой буквы. Ведь не самого же Борхеса мы оплевываем, а только его восторженно-бездумных поклонников и страшно расплодившихся эпигонов, - назидательно произнес Тимофей Константинович.
- Да, так я говорю, он, тот критик, тоже мог быть "борхесом", как есть всюду не только борхесы-писатели, но и борхесы-критики... этих тоже в кавычки?.. Хотя тот, ваш, если не ошибаюсь, все же предпочитал что-то более старое и надежное. Что же, вас до сих пор посещают подобные видения? Я веду, Тимофей Константинович, вот к чему: описанная Абэведовым сцена могла бы происходить - если судить по наглой живости и идейной безжизненности нынешней промежуточной литературы - не только в указанной писателем лесной глуши, но и в любом другом уголке промежуточных стран, тогда как в Европе - шиш! Полагаю, и в родных нам местах сосредоточения памятников истории и культуры подобного не было и не предвидится.
- Черт возьми, эта сцена происходила исключительно в моем воображении. - Старик раздраженно сплюнул. - Я сжался до точки. И разве мог быть кто-то другой на моем месте? Еще немного, и меня попросту разнесло бы в куски. А Абэведов всего лишь своровал. То была моя греза. И не так уж сложно ее понять, достаточно лишь перевести на язык повседневности, примерно сказать, на язык вдов и секретарш. Я то ли невзначай увидел свое будущее, в котором мне надлежало стать критиком, то ли вздумал вдруг непременно стать им...
- Свечечки те, безмолвное стояние... нет, решительно невозможно!
- Почему же? Нет славных критиков? Отчего же им не быть? Наверняка есть. Статочное ли дело, чтоб трудный, героический и великий путь, пройденный русской литературой, не создал уже в наши дни ни одного замечательного, великолепного, светлого, бескорыстного критика? Взять хотя бы меня - я ли не сею разумное, доброе?
- Создал, нет ли, только критику ведь, если следовать за Абэведовым, умирать, а конкретно трогательную и запоминающуюся сцену разыгрывать уже, собственно говоря, читателям.
- Почему вы предпочитаете следовать за Абэведовым, а не за мной?
- А сбегутся ли читатели, замрут ли в скорбном молчании с зажженными свечками в руках, - вопрос! Ну, может, человек десять, от силы сто. Но чтоб огромная толпа, способная запрудить поле или городскую площадь... Тут речь идет, можно сказать, о некоем большинстве, а наше большинство знает, в большинстве своем, разве что "борхесов", и еще вопрос, любит ли оно их. А что вы меня спрашиваете о предпочтительности Абэведова, так я отвечу. Он словно бы и не существует, стало быть, из него можно изготовить некий символ или даже что-то вроде недостижимой идеальности, а вы здесь и дышите мне в лицо, время от времени и грудью на меня напираете. Вы как человек, к которому я пришла... а зачем?.. Ну, как если бы для того, чтобы вдруг увидеть какую-то костлявость и сутулость, услышать более или менее складные речи, различить комочки грязи под ногтями. Абэведов, он все равно что тот роман, которого я ищу и желаю, а вы, может быть, еще тот фрукт, вы, глядишь, еще заявите, что вовсе и не надо писать никаких романов. Абэведов, разумеется, не идеален, но он как бы сродни универсуму, и в него можно вложить все что угодно, а вы... ну, дробь, частица... и еще как-то тут упорствуете!.. ничего вам в голову вложить невозможно!.. ничего путного, перспективного!..
Несколько сбитый с толку старик пробормотал:
- Ну, если он символичен, этот ваш, тогда предпочтительнее... для большего соответствия алфавиту... говорить Абэвегов, а не Абэведов...
- Согласна, - с внушительной серьезностью кивнула вдова, - но при условии, чтоб не было и тени подозрения, будто все это игра.
- По-вашему, я остался мальчиком для битья, каким был при Гавриле и Паше Ромуальдовне, а с моей точки зрения, я давно превзошел их и сделал много полезного и замечательного. Но не будем перебирать трофеи. К тому же я не склонен к паузам, избегаю остановок. Не скрою, ваш визит кое к чему меня обязывает...