Нэпал — верный друг. Пес, подаривший надежду

Впервые за много месяцев я оказался дома с детьми. У меня есть фотография, где они все трое сидят у меня на коленях. От пояса и выше моя внешность не выдавала никаких изменений. Я выглядел молодым и бодрым, у меня была твердая линия подбородка, я пытался улыбаться. Но на фото было не видно, что я сижу в инвалидной коляске.
Сынишки были очень маленькими и почти ничего не понимали. Они особо и не помнили, каким я был раньше. В школу они еще не ходили, так что не пережили потрясения, из-за того что я вдруг прикатил в инвалидной коляске на школьный футбольный матч. В этом им повезло. Шок и боль пришлись в основном на долю старших.
Дома были приятные моменты, которых мне так не хватало, — я снова чувствовал себя отцом и играл со своими сынишками. Тогда я осознавал, насколько мне повезло, что я остался в живых. Но было и очень много мрачных периодов — нескончаемых отрезков времени, о которых я не помню ничего, кроме невыносимой острой боли. Я часами терпел сильнейшие мучения. Оказалось, что я почти не могу контролировать свое настроение: в течение нескольких часов я мог переживать счастье, затем злость, отчаяние от боли и снова счастье. Я был растерзан.
Кто на моем месте чувствовал бы себя иначе?
В реабилитационном центре мне сказали, что каждый раз, когда мне нужно будет воспользоваться туалетом, я должен буду ставить катетер. Сначала у меня это просто в голове не укладывалось. «Я так не могу, — сказал я. — Я не буду так жить до конца своих дней». Но на деле выяснилось, что это ужасное испытание — мелочь по сравнению с выкручивающей жилы пыткой — бесконечной болью.
Человек, который совершал прыжки с парашютом, был теперь прикован к инвалидной коляске и испытывал жуткую боль. Она почти не покидала меня, оставаясь жужжащим фоном, который в течение дня много раз взвивался до невыносимых частот. Иногда становилось так больно, что я вскрикивал. Ревел. Выл. Я не мог сдержаться. Это все равно что наступить на острие ножа — ты просто не можешь сдержать крик. Со мной было то же самое, только намного хуже. По дому разносились отголоски моих пронзительных воплей.
Что же это за отец для мальчиков? Что за муж для Карлы? Когда случались просветы и я мог оглянуться на происшедшее — «несчастный случай» и свое чудесное спасение, — я думал, ради чего меня оставили в живых. Я думал, что должна быть какая-то причина, вот только не имел о ней представления.
Незадолго до выписки я сказал маме и отцу: «Не переживайте за меня. В конце концов, я буду помогать другим». Не знаю, почему я так сказал, откуда взялись эти слова. Явной причины не было. Но каким-то образом в глубине души я чувствовал, что говорю правду. Даже тогда во мне не угасала уверенность, что когда-нибудь я достигну в жизни чего-то такого, чем смогу поделиться. Когда-нибудь.
Я изо всех сил занимался спортом. Он стал моим лекарством, давая силы держаться. Я купил коляску с ручными педалями и начал тренироваться, пытаясь вернуть прежнюю форму. Но, несмотря на старания, снова и снова сталкивался с жестокой реальностью: бóльшая часть моего тела мне не повиновалась.
Мне были недоступны элементарные действия. Пойти с женой на романтическую прогулку, пригласить ее на танец — это было невозможно. Я просто не мог этого сделать. Или, может быть, не умел.
Даже обнимать детишек мне было очень тяжело: каждый раз, когда я пытался подхватить их на руки, мне в спину словно вонзались кинжалы.
Мне посоветовали обратиться к физиотерапевту. Она работала в гражданском учреждении под названием «Хелс саус». Это была молодая и очень энергичная женщина, и, самое главное, она была первым медиком, поверившим в меня. Я называл ее ФТ — от слова «физиотерапия». Она сказала, что существуют особые ножные фиксаторы, благодаря которым я снова смогу ходить, а еще специальная итальянская обувь.
Меня захватили энтузиазм и вера ФТ. Эта женщина не бормотала всей этой ереси вроде «вы никогда не сможете ходить». Она, по крайней мере, готова была попытаться.
ФТ назначила мне три сеанса в неделю.
«Три? — сказал я. — Лучше пять».
В конце концов она согласилась заниматься со мной ежедневно, кроме воскресенья. Каждую проведенную вместе секунду мы посвящали единственной цели: поставить меня на ноги. Я очень ценил ФТ за то, что она верила в меня. Она ставила передо мной цели, я старался их достичь. Мы были хорошей командой.
Однажды, примерно через полтора месяца после выписки, ФТ показала мне пару странных высоких фиксаторов для ног.
— Надевай, — махнула она мне рукой.
Я думал, она просто хочет, чтобы я их примерил.
С ее помощью мне удалось вставить ноги в фиксаторы, а потом крепко затянуть ремни на бедрах. Ниже поясницы я совершенно ничего не чувствовал — не почувствовал и теперь.
— Вот, это фиксаторы для ног. Будем работать с ними, — сказала ФТ. — Видишь вон те параллельные брусья? Совсем скоро ты сможешь обуть эти ботинки и ходить, держась за брусья. Слышишь меня?
— Еще бы! — кивнул я.
Тогда это казалось несбыточной мечтой. Но что плохого в том, чтобы иметь такую мечту? Я думал, что, если верить достаточно сильно, все получится. ФТ помогала мне не сомневаться в этом, и ее убежденность давала мне надежду.
В то же время женщина-психиатр, которую мне назначили — я регулярно должен был посещать ее для того, чтобы получать рецепты на обезболивающие, — была злой и раздражительной. Она повторяла, что я должен «смириться» и «жить дальше», признав, что так и останусь в инвалидной коляске. Я посылал ее куда следует.
— Вы застряли на стадии отрицания, — твердила психиатр.
— Нет, — возражал я, — это не отрицание. Я знаю, что парализован. Просто мне хочется надеяться. В этом нет ничего плохого.
— Вам нужно признать, что вы находитесь в инвалидной коляске и останетесь там навсегда, — качала головой психиатр. — Пока вы этого не признаете, лучше вам не станет.
Вот так мы разговаривали, пока я не начинал впадать в бешенство. Я не хотел ее видеть, но выбора у меня не было. Я чувствовал, что психиатр практически ставит мне ультиматум: признай, что никогда больше не сможешь ходить, или не получишь обезболивающего. Но боль, которую я испытывал, и необходимые лекарства не имели ничего общего с тем, смогу ли я когда-либо ходить.
Сложно было представить более разных людей, чем ФТ и психиатр. Одна помогала мне воспрянуть духом, а другая придавливала к земле и выводила из себя. Конфликт между этими противоположными позициями был более-менее точным отражением конфликта, который бушевал в моей душе.
Если я хотел снова начать ходить, мне предстояло научиться справляться с болью. Чем меньше обезболивающих я принимал, тем сильнее были мучения, которые я испытывал. С другой стороны, чем острее я чувствовал боль, тем выше была моя чувствительность в принципе. Короче говоря, боль означала движение или хотя бы надежду на движение.
Психиатр хотела увеличить дозы обезболивающего, чтобы спасти меня от боли. Но мне нужно было испытывать боль, ведь она давала мне возможность осуществить мечту — начать переставлять ноги.
К тому же, по правде говоря, у меня просто не было выбора: я должен был снова начать ходить, ведь на меня были сделаны огромные ставки.
Без моего ведома ребята из спецподразделений начали перечислять свою «надбавку за прыжки» — доплату, которую они получали как служащие воздушно-десантных войск, — для помощи мне и моей семье. Все это затеял полковник Фанк, командир Десятой эскадрильи метеорологической службы. Он организовал «Фонд Джейсона Моргана — помощь своим» и создал сайт, где регулярно публиковались новости о моем состоянии. Надбавка ребят, обладающих достаточной квалификацией для прыжков с парашютом, составляла примерно сто пятьдесят долларов в месяц. Через четыре месяца после моей госпитализации фонд собрал около шестнадцати тысяч долларов. Чертовски много парней отдали свои надбавки, хотя зачастую получали всего двадцать пять тысяч долларов в год или около того. Это было просто невероятно. Многие из помогавших даже не знали меня, но боевое братство было таким крепким, что мы чувствовали себя как родные, и это ощущение родства очень много значило.