Картограф (СИ)

- Представляешь, - вдруг сказал он, с улыбкой глядя на Филю. - Мне тут парни рассказали случай один, умора. Приехали на днях японокитайцы, целая куча, штук сто. Соспользиум.
- Симпозиум, - поправил Филя. Ох, не вовремя Витю повело на разговоры. Филя готовился выскочить в кухню, едва заслышит скрип входной двери, а тут пустая болтовня льется в уши.
- Ты прямо как Верка, - сердито сказал Витя. - Я все правильно сказал. Рассказывать дальше?
И выжидательно посмотрел на Филю.
- Эх, ну, давай.
- Приехали, значит, японокитайцы на... посовещаться хотели с нашими учеными. Дорогу будут строить - от нас к ним. А там же болота и лес, ничего не получится. Все потонет к черту, и дорого. Наши им и говорят: «А давайте мы вас к Дровосеку отвезем». Японокитайцы обеспокоились, мол, зачем, да кто еще это такой. Но поехали.
- Подожди, при чем тут дровосек?
- Ты слушай! Добрались до тайги, вышли из машин. Японокитайцы мерзнут: они в одних тапочках были и носках. Топчутся, ноги поджимают. Где, говорят, этот ваш дровосек? А он как раз из леса выходит. Они увидели его и к машинам - еле оттащили. Понятно, страшно, я б сам испугался.
- А чего пугаться? Их много - он один.
- Хо! Он ведь какой... Здоровенный, раза в три меня выше. Рожа в бороде, в руках топор. Он еще, как назло, дохлого лося за рога к помойной яме волочил, чтоб волкам не достался. Японокитайцы дрожат, в кучу сбились. Наши посмотрели на них и сами к Дровосеку подходят. Так и так, дорогу надо строить. Разрешение даешь? Тот вроде как согласился, но с условием. Там в тайге есть пустошь, на ней деревенька располагалась лет этак пятьдесят назад. Сейчас ничего, одни развалины. Вот через эту пустошь дорога проходить не должна, потому как там водится бескрылая саранча. Японокитайцы расстроились - через пустошь путь получается короче, но Дровосек уперся. Сказал, построите как попало, я вам все раскурочу.
- И все из-за саранчи? Она же вредитель!
- Это не простая саранча, - покачал головой Витя. - Крупная, с хорошего поросенка. Ладно, хоть крыльев нет, а то бы беда. Одна съест гектар картошки.
- Впервые о такой слышу, - с сомнением сказал Филя, прикидывая размер саранчи. - С поросенка, говоришь? Может, этот дровосек был пьяный?
- Пьяный? Ты шутишь? Ему же нельзя, он мусульманин. Их от водки рвет, хоть ведро подставляй. А саранча не просто там завелась. Был в начале века один известный картограф. К нему пришли грибники из той деревушки, где сейчас пустошь. Просили нарисовать грибные места. А он вместо этого изобразил их деревню, а в уголке пририсовал саранчу. Мужики утром просыпаются - деревьев нет, все пропали. Пеньков и то не осталось, а по полю саранча скачет, да так, что горшки с полок падают. Они к картографу, а тот засмеялся и сказал, что ничего исправить не может, все так и останется. Деревенька вымерла, а саранча нет. И ничего ее, суку, не берет - ни нож, ни стрела.
- Пулей не пробовали? - усмехнулся Филя.
- А то! Отскакивает пуля. Один раз рикошетом человека убила.
- Но почему дровосек эту тварь защищает? Рубанул бы разок, и дело с концом.
- А вот этого я, друг, не знаю, - Витя дыхнул на стрелу и протер ее рукавом. - Видишь, что? Ты давай поаккуратней рисуй. Без излишеств.
- Постараюсь, - сказал Филя. - А что японокитайцы?
- Что-что, домой поехали! Будут проект заново пересчитывать, у них смета не сошлась.
И тут дверь тихо скрипнула, как будто ее повело в сторону легким сквозняком.
- Я пойду водички попью, - фальшивым голосом сказал Филя. - А то от этой саранчи у меня засуха.
- Иди! И мне принеси. А я пока дров подброшу, прогорели.
Филя на цыпочках выбрался на кухню. На полу дрожало лунное пятно, похожее на лужу молока. Буквой «Добро» вырисовывалась горка, печь утопала во тьме. Филя что есть мочи напрягал слух, но все было тихо.
- Валентина, это вы? - спросил он.
Ничего. Он задержал дыхание и мысленно попросил сердце биться пореже. И тут робкая тень скользнула по стене, стремясь как можно быстрее пройти мимо него.
- Валентина! - прошептал Филя. - Постойте.
Он кинулся к выключателю, щелкнул, и кухню озарил яркий свет.
- А! - взвизгнул тонкий голосок, и что-то метнулось наискось, за печку. - Выключи, выключи!
Филя рыскал глазами по кухне: где она? Из-за печки с грохотом упал ухват. Он лежал на полу, как указующий знак.
- Не подходи, - взмолилась Валентина. - Что тебе нужно? Прошу, оставь меня в покое.
- Но я только хотел взглянуть на вас! - растерянно сказал Филя. - Что вы от меня прячетесь? Я не кусаюсь.
- Не надо, - рыдала она. - Ну, пожалуйста!
- Я не причиню вам вреда. Видите ли, мы сегодня рисовали ваш портрет. Получилось три разных. Я захотел посмотреть на вас. Можно?
И Филя шагнул к печи.
- Нет. Стой там, где стоишь. Не приближайся, или...
- Или что?
Валентина замолчала. Послышалось шуршание, и вдруг Филе в лицо полетел небольшой сверток. Он поймал его у самого носа, развернул, и оттуда выпал медальон. Внутри был портрет девушки - обычное лицо, в меру круглое, русые жидковатые волосы, серые глаза. До зубовного скрежета скучная внешность - пройдешь мимо, не оглянешься.
- Это я. Папа рисовал. Теперь уйдешь?
- Хорошо, - сказал Филя и положил медальон на лавку. - Идите, я больше не потревожу вас.
Он выключил свет и отправился в комнату, где Витя, стоя на коленках, раздувал в печи угольки. Филе было стыдно. Он прятал от Вити глаза, и, бесцельно побродив, улегся на свой тюфяк. Сон не шел, нестерпимо чесалось колено. Филя закатал кальсоны и с силой вонзил ногти в кожу. Что-то хрустнуло и отделилось от коленной чашечки. Филя поднес руку к глазам и увидел серебристую чешуйку. «Странно, - подумал он. - Откуда она здесь? На рыбью похожа. Прилипло, должно быть, когда мылся в бане». Он положил чешуйку под подушку с мыслью выкинуть ее поутру, и только тогда подступила дремота. Дом окутала тревожная полутишина. Лягушка причмокивала во сне. Тикали часики.
Чернокнижник
- Сегодня пойдем на дело! - таинственным шепотом сообщил Витя. Филя невольно вздрогнул: так скоро, а может, лучше потом? Но он знал, что чем дольше откладывает поход за пергаменом, тем сильнее будет становиться тянучая боль в жилах. Вот уже третий день он маялся по ночам, не находил себе места в горячей, как печной камень, кровати. Сначала просто покалывало пальцы, это чувство не было приятным, но казалось знакомым. Оно напомнило Филе те дни, когда к ним с Настенькой ходил домой учитель музыки. У него была своя метода: прежде чем пустить ученика за инструмент, он заставлял прорабатывать пьесу на крышке стола. Если какой-то из пальцев зазевывался или путал порядок, он хватал его и с силой вдавливал на место. Живодер, сатрап! А стоило податься вперед, к клавишам, бил между лопаток ребром ладони и кричал: «Не сутулься!» Филе музыкальная премудрость так и не далась, а Настя за год разучила десяток прехорошеньких вальсов и одну мазурку. Потом деньги кончились, и учитель больше не приходил.
Зуд в пальцах усиливался при движении, постепенно растекаясь дальше, переходил в ладонь, предплечье, на второй день охватил шею и грудь. Стало трудно дышать, накатила боль, и вот уже Филя едва сдерживал стоны, боясь разбудить Витю и напугать домочадцев. Вскоре ему начало казаться, что все сосуды в теле вспыхнули беспощадным огнем, их жег изнутри кислый яд. «Карта, - мучительно думал он, кусая губы. - Я должен нарисовать карту. Нечем. Не на чем. О, о!»
И все же ехать и грабить молокан было для него хуже пытки. Никогда раньше ему не приходилось идти на преступление. Омар не в счет: тут он был в своем праве, хоть и произошла досадная ошибка. Но грабеж - это же так подло, так низко! Кто он будет после этого? Уголовник, презренный вор?
Следя за приготовлениями Вити, который преисполнился нездорового энтузиазма и передвигался исключительно прыжками, Филя искал способ, как избежать поездки. Может, Витя справится один? Или попробовать сторговаться: вдруг молокане продадут книгу, и не придется прибегать к насилию? Но в глубине души он знал: только грабеж, по-другому никак.