Через кладбище
- У румына? Ты гляди, что делается, а? Им что, хлеба не хватало, румынам?
- Наверно, не хватало. Хворый был такой румынский солдат, весь в чирьях...
- Ты гляди, что делается? - хлопал в ладоши Сазон Иванович, одним локтем прижимая вожжи. - Ты разнес им тогда всю столовую. Тринадцать, что ли, солдат убило и покалечило. И двух офицеров. Был разговор, что ты ее в окошко кинул. Кто хоть тебя научил-то, как ее кидать? Румын же?
- Зачем? Раненые красноармейцы показали. Помните, их за колючую проволоку согнали в Мухачах? Мы еще им хлеб передавали и картошки...
- Помню, помню, как же, - закивал Сазон Иванович. - Но ты мне еще скажи, неужели меня признать нельзя? Ну, я мог тебя не признать, это понятно. Ты в сорок первом еще хлопчиком, пацаненком бегал вот этаким. А я-то ведь уже известный был в своем районе.
- Бороды у вас не было, Сазон Иваныч. А сейчас - вы только не обижайтесь - вы чуток даже на этого... на попа смахиваете. Или на странника какого.
- Вот это и дорого, - многозначительно усмехнулся Сазон Иванович.
4
Телега загремела по бревнам широкого моста, переброшенного через тихую полноводную реку в лесистых берегах.
- Мост-то этот был железный, - показал кнутом Сазон Иванович. - Под самую войну делали. А потом раза три взрывали. Как бы не ваших рук...
- Нет, это не мы. Казаков же, вы знаете, здесь недавно.
- Все равно потом делать-то нам, наверно, придется. Или, как думаешь, пленных немцев заставим? Мост после войны должен быть обратно железный. Ажурный, как был.
- Видно будет потом, - сплюнул в реку Михась. - А пока и дальше взрывать будем, если надо. Много уж чего мы взорвали. В разных местах.
- Значит, ты не только здесь находился?
- Я, Сазон Иваныч, много где побыл. С сорок первого. В трех - ну да, в трех - отрядах. Два отряда немцы разбили почти что до корня. В одном осталось нас только двое, в другом - четверо. Всю нашу Белоруссию облазил, все ее леса. Посмотрел, какая она - разнообразная. И в городах во многих побывал. Мы даже город Слуцк брали. Командовал нами тогда - может, вы слышали - Дунаев. Ох и давали мы там немцам жизни! Всю охрану уничтожили. Выпустили из лагеря всех наших военнопленных. Забрали в банке золото, серебро награбленное. Все отправили в Москву - на оборону. Интересная была операция.
- Ты гляди что! - опять восхитился Сазон Иванович. - И сам, я смотрю на тебя, как вырос. Узнать нельзя! Плечи какие! Мужик, просто мужик! И размордел как хорошо!
- Ведь все на свежем воздухе, Сазон Иваныч. Сосна, ель. Или вот, как здесь, дубы, липа, орешник. И опять березы. Все это, говорят, полезно для здоровья. Укрепляет.
- Укрепляет, - задумчиво согласился Сазон Иванович. - Да-а... Это верно, что укрепляет... А лет-то тебе теперь сколько?
- В сентябре вот недавно исполнилось уже шестнадцать. Семнадцатый пошел...
- Ты гляди что, - округлил глаза Сазон Иванович. - Шестнадцать. Это же, если б не погубили твою мамашу, она могла бы тебе сейчас день рождения справить. Пирог хотя бы с клюквенным вареньем спекла. И паспорт тебе бы выдали, как у нас полагается. Как было заведено... в советское время...
Михась достал из-за пазухи две бумажки.
- Паспорт мне, Сазон Иваныч, уже выдали. Немецкий. Вот смотрите. Печать только, по-моему, дерьмо.
Сазон Иванович переложил в одну руку вожжи, вынул из внутреннего кармана очки, надел.
- Н-да. Документ весь правильный. И этот, и этот. А печать хвалить не за что. С такой печатью лучше и не показываться. Ах ты, жалко, раньше разговору не было! Я бы тебе мог и печать хорошую поставить, и документы даже лучше этих выправить. У меня же в Залютьеве вся управа в руках. И зондер знакомый. Пьяница. Карл Гроскопф. Значит, Большая голова. Ах как жалко! Может, заедем в Залютьево? Хоть это большой крюк. А мы, считай, почти что доехали. Вот сейчас Сачки, потом Синюрино, а там сразу и Жухаловичи. Что же делать? Нет, с такой печатью ни ходить, ни ездить...
- Ведь говорил им, - вздохнул Михась. - Лопухи! Лопухи и бюрократы! И Клавка - дурочка, припадочная. Говорит, зажимай пальцем...
- Ну ничего. Что-нибудь придумаем, - натянул вожжи Сазон Иванович, въезжая в Сачки, в большую деревню или в маленький городок, на замощенную булыжником, видимо главную улицу, некогда, должно быть, обставленную двухэтажными, то кирпичными, то деревянными, домами, а теперь во множестве разваленными, обгорелыми, обсыпанными известковой пылью.
И все-таки кое-где среди руин и пожарищ возвышались целые дома.
Михась и Сазон Иванович еще издали увидали выглядывающий из-за пожелтевших и наполовину облетевших кленов и лип аккуратный свежеокрашенный в голубой и белый цвет домик с застекленной верандой и услышали удивительно нежную, грустную музыку.
Музыка, пока они подъезжали, все усиливалась и щемяще брала за сердце, напоминая о чем-то давнем, милом, полузабытом, похожем на праздник.
Наконец подъехав, поравнявшись с домиком, они разглядели на веранде у широко распахнутых стеклянных дверей пожилого, полного, рыжеватого с лысиной мужчину в желто-малиновой с кистями куртке и в форменных немецких военных брюках. Поставив ногу в лакированном сапоге на стул, он самозабвенно играл на скрипке, сердито придавив ее, хрупкую, тяжелым подбородком.
Чтобы не греметь телегой возле домика, не мешать скрипачу и не вызвать его неудовольствия, Сазон Иванович чуть придержал лошадку. И только миновав домик, подстегнул ее вожжами: хорошо бы поскорее проехать Сачки, где разве знаешь, что может случиться.
Белая лошадка рысью пробежала почти всю главную улицу. И уже в конце ее вдруг шарахнулась так, что седоки едва удержались в телеге.
Углом глаза Михась уловил, содрогнувшись, чьи-то голые ноги, мелькнувшие над ним, и что-то черное с белым.
Уж потом они разглядели на высокой, поставленной, наверно, еще до войны в честь Первого мая арке трех повешенных: мужчину, босого, в трусах, и двух женщин в нижних сорочках.
На черном полотне, протянутом через арку, белыми печатными буквами написано:
"МЫ ВОРОВАЛИ ВЗРЫВЧАТКУ,
ЧТОБЫ ПОДРЫВАТЬ НЕМЕЦКИЕ ПОЕЗДА.
НИКОМУ НЕ СОВЕТУЕМ ДЕЛАТЬ ЭТО".
- Где же они ее воровали? - вслух подумал Михась. И, заметив, что над его башмаком размоталась обмотка, стал поспешно и очень сосредоточенно заматывать ее.
Сазон Иванович слез с телеги, ласково похлопал все еще дрожавшую лошадку под гривой, потом провел ее под уздцы мимо арки. И, снова запрыгнув в телегу, тронул вожжи:
- А? Ты гляди, что делает! И опять же с удовольствием на скрипках играет.
Михась молчал.
- А ты что притих, присмирел? - повернул к нему тронутое синеватой бледностью лицо Сазон Иванович, когда они проехали Сачки. - Задумался разве? Или испугался?
- А вы, Сазон Иваныч, как себя чувствуете? Не боитесь?
- Ну как не бояться? Мы же, слава богу, живые. А живой всегда чего-нибудь боится. Вот возьми меня. Я нахожусь, можно сказать, между двух огней. Меня рано или поздно все равно обязаны повесить или же застрелить, то ли немцы, то ли свои же партизаны.
- Партизанам-то для чего вас вешать? Напротив, Казаков, вы знаете, как про вас сказал? Это золотой мужик, он сказал, вполне надежный.
- Казаков, он, конечно, самостоятельный мужчина, - усмехнулся Сазон Иванович. - Мы уже с ним во второй раз ведем дела. Казаков, конечно, меня в обиду не даст. Но сейчас же с севера к нашему району подошел Лазученков. У него партизанский отряд как бы не побольше вашего. Он в Якушеве, говорят, весь немецкий гарнизон в одну ночь раскрошил. А там гарнизон был громадный. Не меньше двух рот стояло, не считая полицаев. И вот теперь Лазученкова хлопцы - почти что ночи не проходит - ко мне стучатся: "Дай бульбы, дай картошечков". Немцы днем донимают. А эти хлопцы ночью стучатся. И вот кому откажешь, тот тебя и повесит запросто. Канашевич Макар Макарыч был до меня поставлен немцами на должность. И немцы же его повесили. А за что? За то, что двум богам служил. И партизанам и немцам. А какой ведь был превосходительный мужчина. Помнишь Канашевича?