Через кладбище

- Ну как же, я учился у него. 
- И вот повесили. - Сазон Иванович снова вынул кисет. 
Михась заметил, что руки у него трясутся. 
- Давайте я вам заверну. 
- Заверни. 
Михась оторвал клочок от тонкого листа немецкой газеты, насыпал в него махорки и ловко, со знанием дела, свернул самокрутку. 
- Сам-то не куришь? 
- Курил, - сознался Михась. - Еще когда в деревне жил - курил. Тайно от матери. Баловался. И тут у Казакова в отряде тоже. Но летом он собрал нас, человек десять курильщиков, и приказал прекратить. Говорит, взрослые и то не могут бросить эту привычку, а тут еще молокососы взялись туберкулез себе наживать. "Если, говорит, захвораете, кого вы обрадуете? Только Гитлера". Ну я тут же отвык. 
Их с громыханием и дребезгом обогнал грузовой автомобиль, крытый брезентом. Из-под брезента, развевавшегося от быстрой езды, высовывались ящики с черными немецкими буквами. Михась хотел разобрать буквы, угадать, что в ящиках. Не удалось. 
- А грузовик-то, ты заметил, наш, - мотнул бородой Сазон Иванович. Наша трехтонка. 
- И верно, - огорчился Михась. - Много они все-таки нашего нахапали. 
- И хвалят. Грузовики, вот эти наши трехтонки, немцы особенно хвалят, затянулся Сазон Иванович и огладил бороду, выпустив в нее пахучий дым. Говорят вроде того, будто не думали, что у русских есть такие машины. Мечтали, наверно, в том духе, что мы по-старинному еще лаптем щи хлебаем... 
Вдоль дороги на обочинах валялись железные бочки. Из некоторых медленно вытекала на солнце густая черная жидкость. 
- Битум, - издали угадал Сазон Иванович. - Ты гляди что! Дорогу опять чинят. Стало быть, рассчитывают еще надолго задержаться у нас. И зятьки гляди как стараются. 
- Где зятьки? 
- Разве не видишь, кто работает, - кивнул Сазон Иванович на здоровых парней, долбивших дорогу ломами и кайлами. - Это же все бывшие окруженцы. Из одного немецкого окружения вышли и в другое, в бабье окружение, попали. Угрелись на деревенских харчах, в зятья устроились. И горя мало. Пусть там, мол, кто-то воюет. А вы, партизаны, их не тревожите. Это же резерв. 
- Кто? 
- Резерв, говорю. Или Власов их к рукам приберет, или немцы в Германию отвезут, снаряды делать. А по-настоящему-то, по-хорошему - это вы должны, партизаны их в леса увести. Они же воевать обязаны. 
- Это не простое дело, - сказал Михась, вдруг почувствовав себя обязанным объяснить, почему вот эти бывшие наши солдаты тут работают на немцев. - Мы, конечно, ведем среди зятьков разные беседы. Кое-кого выводим к себе. Вот я, например, сейчас вам расскажу про одного бывшего зятька, про Лаврушку. Это такой замечательный, оказывается, человек. Просто я даже не знаю, какой это замечательный... 
- Дядя, дай закурить! - закричал молодой парень, бросив лом, и почти подбежал к телеге, когда телега уже съезжала с развороченной дороги, чтобы обогнуть ее полем. - Или докурить дай! 
- Вот я дам тебе сейчас кнутом по заднице, - весело погрозил Сазон Иванович. - Попроси у немца. Вон он курит. 
На взгорье на солнцепеке действительно сидел с дымящейся сигаретой немецкий конвоир, зажав в коленях автомат. 
- Цурюк, - заревел он, увидев еще двух парней, бегущих к телеге. Цурюк! 
- У немца не забалуешь, - засмеялся Сазон Иванович. - Это не при Советской власти. Немец - ведь он чуть что - сразу же даст прикурить. Нет, у него не забалуешь. Цурюк. 
Похоже было, что Сазона Ивановича даже веселила сейчас эта простая мысль, что "у немца не забалуешь". Он как будто даже радовался, что немец так строг и беспощаден. 
Сазон Иванович курил и смеялся, оглядываясь на парией, чинивших дорогу. 
Докурив, хозяйственно заплевал окурок и снова стал серьезным, даже хмурым. 
А у Михася вдруг пропало, желание рассказывать про Лаврушку. Михась тоже почему-то нахмурился. 
Объезд растянулся чуть ли не на километр. Ехать пришлось через поле по старой сухой задубевшей колее среди скошенной ржи. 
- Отец-то у тебя в армии, на фронте? - как бы спросил и как бы сам же и ответил Сазон Иванович. - Ничего не слыхать? Да и как услышишь-то? А может, уже и в плену. Много он наших в плен побрал... 
- Едва ли. 
- Что - едва ли? 
- Едва ли мой отец в плен согласится пойти. 
Сазон Иванович засмеялся: 
- Да, милый ты мой, разве кто на это согласие спрашивает? Могли ранить тяжело, вот тебе, пожалуйста, - и в плену. От этого зарекаться нельзя... А Шурка ваша где? Ведь она училась где-то, в Ленинграде, что ли? На немку она вроде училась или английскому языку? 
- Не знаю, где она теперь, - еще больше нахмурился Михась. 
- Ну да, откуда же ты можешь узнать, - согласился Сазон Иванович. После войны только все узнаем: кто есть налицо, кого не хватает... 
Телега надсадно скрипела, размалывая колесами давно засохшую грязь. И все-таки сквозь этот скрип Сазон Иванович уловил тонкий, еле слышный писк. 
- Никак, перепела свистят, - удивленно повел он ухом. - Ну да, перепела. Не ко времени как будто. Ненормально... 
Поглядел на небо - синее, светлое, в белых облаках. Вздохнул: 
- А дождя все нет. Сухо. Сухая земля. Если озими вот в таком виде, сухие, уйдут под снег, будет очень нехорошо. И хотя нам хлеб этот, может, и не придется кушать на будущий год, может, мы и сами-то еще на будущий год не останемся, а все равно жалко. Живой думает о живом. И о живом печется... 
Сазон Иванович опять как бы разговаривал сам с собой, как бы думал вслух. 
А Михась молчал, насупясь. Все это время, с начала войны, он редко вспоминал о доме, о матери, об отце, о сестрах - Шурке и Антонине. По ночам только в полусне воспоминания иногда тревожили его. А сейчас Сазон Иванович вдруг нечаянно разворошил что-то горестное в душе. 
От реки пахнуло ветерком - прохладным, даже холодноватым, предзимним. 
- Ты чего шапку-то не носишь? - взглянул Сазон Иванович на белобрысую голову Михася. - Нету, что ли, шапки? 
"Казаков не велит носить", - хотел сказать Михась, но не сказал. Надел кепку, вынув ее из-за пазухи. 
5 
Поле осталось в стороне. Они опять выехали на дорогу, уже отремонтированную на этом участке, - гладкую, укатанную. 
- И народ вот этак же укатывают, - кивнул Сазон Иванович на тяжелый чугунный каток, стоявший на обочине. - Ведь у него какой сейчас порядок? Ежели военнопленный сделает чего-нибудь не так, он его расстреливает. Это считается вроде как военная почесть. А вот таких, как мы, то есть, как говорится, гражданских, он, в случае чего, запросто вешает на виселице. Такой у него порядок. По радио из Москвы - я сам тайно слышал - было сказано: "Создавайте ему невыносимые условия". Будто это вроде приказа, такие слова. Но палка-то, к сожалению, о двух концах. Условия-то получаются невыносимые для всех - и не только для немца, но и для нас, грешных, кои тут с ним проживают. Вынуждены, одним словом, проживать. Вдруг вот он сейчас меня вздернет. А? 
Михась живо представил себе, как вздергивают Сазона Ивановича, как висит он на перекладине, закатив глаза, вскинув коричневую, длинную, просвеченную сединой бороду. 
Легкий холодок пробежал по спине Михася, и что-то защемило внизу живота. 
- Нервы у вас, Сазон Иванович, подорваны, - заставил себя усмехнуться Михась. - Это от нервов вы все говорите. Только от нервов... 
- Нервы у меня, дорогой мои, не хуже, наверно, чем у кого-либо, сурово пошевелил скулами Сазон Иванович. - Но дело сейчас не в этом... 
А в чем - Сазон Иванович так и не сказал, не успел сказать. 
У железнодорожного переезда, посредине дороги стояли два немца - офицер и солдат. 
Офицер поднял руку, солдат взял на изготовку, придавив к животу автомат. 
- Опять ловят кого-то, - сообразил Сазон Иванович. - Где-то кто-то чего-то такое сотворил... 
- Документ, - подошел к телеге офицер. - Затчем, куда, откуда? произнес он с необыкновенной отчетливостью русские слова. 
- Битте, - сказал Сазон Иванович и медленно стал вытаскивать из-за пазухи бумажник.