Софринский тарантас
Я вовремя им помог. И они уже поправляются. Не замечаемый ими, замираю у стены. Я не могу смотреть на них спереди и потому смотрю на них со спины или же сбоку.
Полуярким светом дрожит экран телевизора. И в такт ему небрежно, но в какой-то нежной преданности помаргивает на потолке маловаттная лампочка. Идет легкий фильм. Но все равно как хороши в это мгновение мои больные.
Вот мужчина-кочегар, я привез его в отделение с приступом аппендицита, по-хозяйски свободно сидит в кресле и, царственно сложив руки на животе, смотрит на экран, улыбаясь. Чуть левее от него, прямо на полу, присел молоденький парнишка, у него был перелом трех правых ребер, сейчас он восклицает: «Вот дает!.. Вот дает!..» И после восклицаний этих, сожалея о чем-то, важно, точно старичок, кряхтит. А рядом с ним полная женщина в отглаженном халате, вместо пояска к нему прилажена красная тесемка, кажется, ее зовут Галей, когда я вез ее, она все время стонала: «Доктор, миленький, я не выдержу ножа, отвезите меня обратно, отвезите, умоляю вас, миленький…» Я успокаивал ее как мог, хотя сам в душе все же не верил, что такая молодая сильная женщина могла испугаться хирургического ножа. Но, увы, как только мы приехали в больницу и она увидела хирурга, то тут же грохнулась в обморок.
Подперев подбородок и откинув назад голову, смотрела она сейчас строго и величаво на экран, то и дело моргая глазами. Из-под платка выбились на лоб русые волосы. Она белая, румяная, одухотворенная и счастливая.
Осторожно скрипнула дверь в палате, находящейся рядом с комнатой отдыха. Кто-то из смотрящих телевизор оглянулся вначале на скрип, потом на меня. Но, посмотрев на меня, парнишка лишь вздрогнул и, вновь уныло заморгав глазами, видно, он не узнал меня, уж очень было сумрачно, вновь воткнулся в экран телевизора. Я быстро прошел холл и вышел в приемное отделение.
Прежнее ощущение не покидало меня. Радость оттого, что я вовремя помог людям, вновь как никогда обуяла меня. Водитель, увидев меня, рассмеялся.
— Ну и видок же, доктор, у тебя, словно со свадьбы…
— А что ж, разве это не свадьба?.. — сказал я и, усевшись в машину, добавил: — Если все больные, которых мы в этот месяц привезли, выжили…
И он, поняв меня, улыбнулся.
Уже темнело, когда выехали к душевнобольному. Старичок, весь желтенький, полулежит на топчане окруженный родственниками и трясется. Огромный парень, видно его племяш, держит его руками и изредка произносит:
— Ну ладно, будет тебе, батя…
Глаза у старика возбужденно пыхают, и порой кажется, что они вот-вот выскочат из орбит. Сильно скрежещет он зубами, изредка шепча:
— Он стоял у той двери, в сером мундире и в серых штанах…
Я пытался успокоить старика как только мог. Но, видно, ранее исполосованная губительными тюремными страданиями душа давала знать голове, и вот теперь она, колдовски воспалившись, смешала и спутала и его здравое сознание, и его здравый ум. Неумело, точно малец, припадал он к подушке, когда я делал внутривенные вливания, Худенькая шея, придавленная книзу плоская грудь, ну все, абсолютно все говорило о том, что он за свою долгую жизнь не один раз разговаривал со смертью.
Вдруг кто-то брякнул за моею спиною:
— Доктор, вы его увезете?
А кто-то потише с женским причитающим всхлипом добавил:
— И зачем только нужна ему эта дурацкая больница. Умереть бы тебе сейчас, родимый, сердешный, чем вот так вот маяться…
И тут у меня опять спросили:
— Доктор, ну чего же вы молчите?
И, в волнении потерев ладонью висок, я ответил, что минут через десять уколы начнут действовать, вот тогда и посмотрим. И действительно, минут так через десять — пятнадцать старичок как-то обмяк, успокоился, взгляд его стал более осознанным. Вот он погрузил в меня свои старческие глаза и, приподнявшись, сказал:
— Доктор… — и, взяв за руку, без всякого сдерживания начал рассказывать: — Послал я, значит, старуху в магазин, для отвода глаз, конечно. А сам в погребок полез, капустки, моченых яблок достал. Короче, чекушечку припрятанную из валенка взял и, не сдержавшись, одним махом ее вылакал… Много ли мне, старому, надо… И тут… глядь, не успел и глаза как следует протереть, Сталин заходит… Вот та-ак, вот та-а-ак, ка-к и ты-ы… Прости меня, доктор, прости. Не надо, наверное, мне больше об этом говорить, да и не нужно…
Старичок обхватил руками голову. И видно было, как вновь задрожали выбившиеся из его рукавов совершенно нагие локти.
— У-у как… — взвыл он, и глаза забегали по окружавшим его лицам.
— Господи! Ты небось устал, да, да, устал… усни, миленький, усни… — посыпалось на него со всех сторон. И тут вдруг погас в комнате свет.
Кто-то, чиркнув спичкой, прикурил сигаретку, и от этого освещенное огоньком и смотревшее на старичка лицо стало походить на прокаженное; кто-то с трудом сдерживал себя от волнения, чтобы не разрыдаться. Но недолго длилось это, огонек от сигаретки приугас, и черты стали менее видимы.
— Простите, доктор, это, наверное, свет погас, в нашем районе часто такое бывает… — И мужчина-богатырь вновь чиркнул спичкой и, прикрывая ладонью огонек, понес его к керосиновой лампе, одиноко стоящей под висящими в углу иконами.
Уколы продолжали свое действие, и старичок, вдруг складно поджав под себя ноги, вновь замолчал, притаился, а затем сонно замигал глазками.
— Может быть, доктор, все это у него пройдет?.. — тихо спросил меня племяш.
— Да хватит тебе… — забурчали на него окружающие. — Ну вспомнил старик, ну привиделось, с кем не бывает. Зачем же его запекать на веки вечные? Чай, не безродный он тебе…
Я успокоил парня, пообещав, что у старика больше такого не повторится, но при условии, конечно, если он не будет пить.
— Доктор, насчет этого не волнуйтесь, с завтрашнего дня я его так в руки возьму, что и не выпущу…
Люди молча расходились. И не успели мы отъехать от дома, как вновь вспыхнул электрический свет и нахлынувшая было на дом темнота отступила.
Целый день метет пурга. Страшно, не по-человечьи, отчаянно кружит и свистит ветер. Наш «уазик» и все мы в нем кажемся потерявшимися, да, мало того, не в этом мире, а в колючем, чужом и страшном. Властно, ни на что невзирая пробивают снежную заволоку две фары, и, покорно подчиняясь им, в страхе рулит водитель. Не дай бог, обочина, и тогда, дернувшись раз-другой, «уазик» колесами уйдет под снег. «Все, отработались», — скажет тогда водитель, и целый час или два придется ждать, когда нас кто-нибудь вытащит. Змейками вьется пурга к небу и змейками спускается к земле.
— Дальше не проехать… — властно произносит водитель, упираясь в огромный посеребренный сугроб, представляющий из себя огромную снежную стену. Натянув поглубже шапку и откатив воротник, бреду к нужному адресу. Снег по пояс. Благо, что я не взял еще с собой чемоданчик, а то пришлось бы его держать на вытянутой руке, сугробы по пояс и выше. Сегодня день перевозок, и медикаменты почти не нужны.
— Доктор, чтобы не заблудиться, идите по направлению света фар!.. — кричит водитель. И пурга, словно огромный сутулый великан, без всякой церемонии заглушает голос. Перевозной вызов краток, нужно взять старушку, у которой подозревается опухоль, и отвезти в больницу.
Наконец под воздыхания низкосводной пурги проглянулся свет, а затем и домик, крыша и стены которого парили и дымились. Снег скользил по лицу, забивал ноздри. Но я, невзирая ни на что, шел вперед, словно собирался кому-то доказать, что нет на свете никакой пурги и что она вообще не существует. А ее белоснежные подушки, с которых она то и дело вздымалась и вонзалась во все живое, есть обыкновенный пух, теплый и скучный, который даже от самого легкого дуновения рта может отнестись и отвьюжиться. Подойдя к домику, вздрогнул. Буквально в двух-трех шагах от меня стояли старик со старушкой. Все какие-то мшистые, все какие-то беленькие. Видно, давно меня дожидались. Пурга завернула их своей снежной бечевой и, словно добившись своего, ликующе кадила над ними, то и дело тлинькая не полностью прикрытой ставенкой на чердачном окне.