Софринский тарантас

Я назвал фамилию, указанную в вызове.
— Да, да… это мы… мы это… — произнес старичок и заботливо взял старушку под руку. Он был в тряпочной шапке, плотно подвязанной у подбородка, одной рукой опирался на тоненькую палочку, которая проваливалась в снег. Старушка при виде меня улыбнулась и начала что-то торопливо говорить старичку. Ветер относил слова, но я все же расслышал:
— Меня, уж больше не заберет Коля нянчить его детей…
Эту фразу она повторила раза три за все время, покуда мы шли к машине. Старичок поцеловал ей руку и подсадил в машину.
— Не беспокойся, завтра приеду…
— Да уж чего там. Да и как тебе обратно идтить, не дай Бог, пропадешь… — и протянула ему свою белоснежную руку.
— Доктор, а можно и я с вами поеду? — спросил меня старичок.
— Можно!.. — перекричал я пургу.
И не успел захлопнуть дверь, как старушка крикнула:
— Держи, лови ее… шапку!..
Не знаю, как это вышло, но налетевший крепкий порыв ветра сорвал со старичка шапку, и она исчезла в снежной пропасти-яме. Я дал старичку одеяло, Он, накрыв голову, сел в машину.
— Вот так ночь… — произнес водитель, лихо врубая скорбеть. — Возвращаться, обратно всегда легче.
Машина тронулась неслышно. Из-за воя пурги мотора почти не слыхать. Зато слышно, как старушка произносит:
— Меня уже больше не заберет Коля нянчить его детей…
«Что за Коля? Что за дети?.. Тут пурга проходу не дает, а она о каком-то Коле думает».
— Доктор, можно я ей снежку дам немного, а то у нее всегда в это время изжога…
— Можно, можно, но только немного…
И разрешаю старичку приоткрыть форточку в салоне. Протянув руку навстречу пурге, он сам небось удивляется, ибо она тут же залепляется снегом, да так, что он с трудом возвращает ее в салон.
— Полегчало?..
— Чуть-чуть…
— Ну и ладно…
Накрывшись одеялом, он подышал на руки.
— Ох и представляю, как разоспишься ты в больнице…
Старушка, положив свою руку на его руку, улыбнулась.
Пурга за окном визжала, скрипела — порой казалось, что она и нашу машину и всех нас раздирает по косточкам.
Снег забивает лобовое стекло, щетки не успевают его смахивать. Не утихает пурга, а еще более закипает, зверски взбивая все вокруг. Нам оставалось километров десять до города, как вдруг свет фар «уазика» погас, да и сам мотор, раз-другой что-то запутанно пробурчав, тут же замолк. Водитель в испуге приподнял капот, секунду-другую повозился в моторе и, закрыв его, в сердцах ударил по нему кулаком.
— Кажется, генератор накрылся. И аккумулятор, как назло, слабый…
И тут же пропал в снежном пекле — пошел в город искать машину, которая возьмет нас на буксир. А еще он должен обязательно позвонить на «Скорую», и если там есть свободная машина, то она должна обязательно примчаться за нами.
Я перебрался в салон. Прижавшись друг к другу, мы сидим словно обреченные на что-то неведомое и страшное.
За каких-то минут пять тепла в салоне как не бывало.
Холод остер. Мы еще сильнее прижимаемся друг к другу, попеременно дыша на заледеневшие руки. Где-то совсем недавно я в какой-то монографии читал, что в некоторых странах опухоли лечат холодом: если она наружная, то подвязывают к ней ледышку, а если внутренняя, то минут на пять — десять заходят в морозильную камеру или же нагишом выходят на мороз. Может, старушке это и на пользу, но зачем холод мне?..
Старик и старушка засыпают. Опомнившись, я трясу их, бью по щекам. Накрываю своим пальто, они словно в каком-то забытьи, глаз не открывают и ничего, ну ничего не говорят.
Надо срочно развести костер прямо здесь, в машине. Собираю все свои бинты, вату, обливаю их спиртом, одновременно мну металлическую шину, ведь на ней тоже есть тоненькая ткань. Но где спички? Спичек ни у кого из нас нет.
«Все, крышка…» — вздыхаю я и, откатив воротник, снимаю с головы закоченевшую шапку. И в эти предсмертные минуты тишины явился звук. С тайным наслаждением впиваюсь в него. Мне хочется с кем-то переглянуться, но я не могу, нет сил. Я замерзаю. С превеликим трудом доползаю до двери, открываю ее и вываливаюсь в снежную пургу почти прямо под гусеницы оранжевого, рявкающего по-звериному трактора. А вот, кажется, и водитель, но почему вместо головы у него огромная груша? Мое лицо и руки начинает кто-то растирать хрустящим, очень горячим снегом. Затем мне в рот вливают теплый чай. Я пожираю его с аппетитом. Мимо меня в огромную кабину «Кировца» поволокли старика и старушку, видно, их тоже приводят в чувство.
— Ничего, доктор, пурга еще часок-другой пофорсит, а потом мы с ней сторгуемся… — говорит тракторист.
Мы набились в его кабину точно яблоки: красные и живые… И старушка, гляжу, опять зашептала старичку:
— Меня уж больше не заберет Коля нянчить его детей…
— Да какие тут могут быть няньки… — отвечает ей тот. — Слава богу, сами чуть было не отнянчились… — И от жары, печка у тракториста аховая, расстегивает на груди пальто.
— Пой, пой, потом доскажешь… — гаркнул пурге чумазый тракторист, уперся сапогом в педаль, пустил свой трактор навстречу ветру.
Был он без шапки, в одном свитере, то и дело улыбался, наслаждаясь отражением в стекле яркого огонька сигаретки, лихо раскуренной им.
— Я, братцы, лучше профессии, чем медицина, и не представляю… — вдруг тихо сказал он. — Люблю и ее, и людей-медиков, в ней работающих, тоже люблю. А еще больных люблю. Что-то есть в них святое-святое…
Старушка улыбнулась. О чем она думала, трудно сказать. Но не это было главное.
Главное, мы победили пургу, а может, и опухоль.
— Ишь, гудит, точно шмель… — усмехнулся тракторист и, бодро добавив газку, произнес: — Ничего, ребятки, не волнуйтесь. Вы со мной, а не с кем-нибудь. Уж кто-кто, а я не расшибу, в целости и сохранности всех довезу…
В один из дней вместо вызовов послали дежурить к церкви. Рождество было морозным, народу в этот праздник около церкви — не протолкнешься: люди в основном пожилые и всякое среди них случается. И хотя на улицах полно снега, ветер его не кружит. Тишина удивительная, каждый звук, каждый шорох, да что там шорох, абсолютно все улавливал мой слух. Был вечер, электрические фонари на столбах, облепленные пушистым снежком, казались застенчивыми и неловкими. Они серебрили снег, дорогу, медленно ползущие по ней машины, шапки и платки прохожих.
— Часов шесть придется торчать… — сказал водитель.
И от этих слов я на некоторое время стал беззаботным и свободным. Да вы сами посудите, разве можно сравнить лавину тревожных вызовов с этим стоянием у храма; ведь не исключено, что ни с кем ничего не случится и мы простоим, как говорится, для блезиру, а точнее, передохнем. Перед белым переездом нас поприветствовал стрелочник, тоже весь белый, с огромной, почти до самого пояса, белой бородой, и лишь умные глазки его, точно две черные пуговки, да желтый флажок в руке придали разнообразие рождественской белизне, а заодно доказали, что человек не спит, а трудится. Почти рядом от переезда привалились друг к дружке две снежные бабы, их метлы тоже белые. Рядом стоит лошадь, выказывая огромные белые зубы, она ласково слизывает снег с ведра, торчащего на голове одной из снежных баб, морковных носов нет, она их сгрызла.
Лобовое стекло помутнело. Водитель включил щетки. Снежинки крупные-прекрулные падают на землю не сразу, а все кружат и кружат в воздухе. Может, снег шел и до этого, да я просто его не замечал.
А вот и деревянная церковь. Стены окрашены синей краской. Пять куполов, колокольня. Мы остановились у ворот. Водитель, довольный тем, что ему придется передохнуть, закрыв глаза, зевнул, потянулся, а затем, включив в кабине свет, достал потрепанный детектив и, усевшись поудобнее, принялся за чтение.
— Если что случится, я буду в церкви у выхода… — тихо сказал я. Он молча кивнул.
Народу на церковном дворе мало. Все в храме. У церковных порожков на валенке сидит старуха, держит в одной руке кружку, а в другой красную рукавичку. Монетки сыпятся и в кружку, и в рукавичку.