Долгота дней
Аня бросила свой дом, свой город, свою жизнь и приехала сюда. И она совершенно не помнит, как это сделала. Запомнился только автомобиль какой-то и почему-то кровь на лобовом стекле. А больше ничего. Это странно. А еще странно, что не пишет и не звонит своим, будто распрощалась с ними навсегда, будто нет ничего страшнее простого звонка домой. Будто это физически невозможно. И так проходит месяц за месяцем. Наверно, надо бы сходить когда-нибудь на прием к психиатру. Над дверью подъезда, в котором она снимает квартиру, есть листовка, на которой написано: «Оказываем бесплатную психологическую помощь переселенцам, людям, которые потеряли своих родных, близких, дом, работу, деньги!»
Когда она только думает о том, что набирает один из указанных номеров на своем мобильном телефоне, ее всю от затылка до пят охватывает ужас — чистый, как серебро.
Звенит звонок будильника. Она вздрагивает и открывает глаза. Наваждение пропадает. Нет ни степи, ни детей, ни детства. Только мирный чужой город от края и до края. Облака плывут синие, белые, розовые и красные. Черные глазницы квадратных окон, люди, магазины. Напротив дома — метро. Справа и слева за окном — тоже здания. Школа, детский садик, в трехстах метрах большая современная больница. Вокруг больницы разбит парк. Там хорошо гулять вечерами.
Анна смотрит на часы. Половина девятого вечера. С ума сойти. Ровно в девять обещался прийти он. Тот самый. В детстве он причинил ей столько боли, что хватило бы на сто принцесс, вяжущих рубашки из крапивы. Он оказался здесь по тем же самым причинам, что и она. Их города больше нет. Нет той жизни, которой они жили еще не так давно, — и никогда больше не будет. Стало быть, и детства, того самого, из-за которого было пролито столько слез, тоже нет. И кто знает, был ли он вообще, тот самый маленький Z-городок, в котором она родилась?
Вот уже восьмой месяц Лиза, чтобы выжить, каждое утро вынуждена рассказывать себе всю свою историю сначала. Жила-была девочка…
*
Он приходит с шампанским. Выглядит точно так же, как его страница в Фейсбуке. Говорит о своих успехах. Вскользь упоминает о неудачном браке. Потихоньку глотая ледяное шампанское, Анна понимает, что ей скучно, что глаза слипаются, что этот незнакомый ей мужик и есть тот самый рабочий, который уже тысячу лет стоит вместе со своей крестьянкой у дома украинской культуры. У него в туловище, в том месте, где должны быть все самые важные для человека органы чувств, живет семейство соек, а может быть, грачей, но скорее всего — серых ворон. Тех самых ворон, обитающих в невообразимом количестве в местных парках.
Так что любовной истории не выходит. Она чувствует несказанное облегчение, когда он наконец-то покидает маленькую квартирку, которую Аня арендует вместе с такой же, как и сама, недотепой. Ее зовут Люся Фридман, и ей каждую ночь снится, как ее убивают огромным топором на фоне идеального полнолуния в распахнутом настежь окне.
*
— Ну и чего тебе не хватает? — спрашивает ее сожительница, когда они на следующий день задумчиво курят, глядя на беременное снегом небо из окна кухни.
— Того, чего нет! — после минутного молчания отвечает Анна и вопросительно смотрит на Люсю. — Понимаешь? Маленькой реки, заброшенного рудника, Андерсена, полей, терриконов, той жизни мне не хватает. А вот ему, судя по всему, тут отлично, и меня это не устраивает.
— Сумасшедшая!
— Сердце должно болеть, — убежденно говорит Анна, закуривает и пристально глядит за окно.
Накануне Петра и Павла
Это большой, улыбчивый, добродушный, очень симпатичный христианин. Будучи епархиальным звонарем по призванию, всегда являл образец человека купеческой складки. Имел несколько магазинов, заводик, на котором делал сгущенное молоко на продажу. Звонарскую зарплату до копейки раздавал на паперти, всегда был необычайно гостеприимен и щедр. Ездил на хорошем джипе. Любил выпить. Имел двух сыновей, Лешку и Гаврошку.
Лешка совсем мал для этой работы. Однако на раннюю воскресную литургию Матвей Степанович поставил сына на Богородичный колокол. Его пятидесятикилограммовый язык, конечно, семилетний Лешка раскачать руками не может. Да и не достал бы он до тяжей, потому как мал. Матвей перекинул через блок трос и внизу завязал петлю, чтобы сын мог поставить в нее ногу и, ухватившись за веревку руками и налегая на нее всем телом, так отбивать звон.
Лешка боится и колокола этого, и колокольни. Он в ужасе таращит глаза от одного звука девятитонного благовеста. Пряча слезы, хватается за веревку и сует ногу в перевязанный втрое зацеп.
Двадцатилетний Гаврошка, улыбаясь, взялся за благовест и, по знаку отца, принялся благовестить. Еще двое звонарей стали на полиелейную группу и подзвоны. Матвей перекрестился и взял в руки веревки зазвонов.
Звон поплыл над домами Z, над бульваром и широким центральным проспектом. Он ширился и рос, как живое существо, и уже минуты через две-три зажил своей жизнью. Все звонари, за исключением, может быть, Лешки, почувствовали, как вработались одна в другую колокольные группы, как сцепились шестеренками звуков и покатились золотым колесом по небесным дорогам.
Платон, стоящий на полиелейных, тихонько вставлял под сильную долю пронзительную синкопу, придавая звону легкий джазовый привкус невпопад стучащей апрельской капели. Герман, работающий на подзвонах двумя руками, начиная где-то с третьей минуты, тоже принялся плести цветные узоры. Матвей заливал звучащее полотно густыми золотыми трелями.
Звон вышел таким, что спешащие на службу прихожане останавливались у входа в собор, задирали головы вверх, с уважением и восхищением всматривались в крохотную фигурку старшего звонаря, едва видимую с паперти.
Трезвон не успел затихнуть, а справа и слева по лежащим внизу улицам стали растекаться ручьи вооруженных людей. Они пришли колоннами с востока. Часть приехала в центр на грузовиках и автобусах, часть вошла маршем с дальних городских окраин. Они долгое время шли за домами второй линии, потому с колокольни их нельзя было заметить до тех пор, пока они внезапно не нарисовались на розе двух центральных улиц.
Даже отсюда отчетливо были видны в руках боевиков крохотные автоматы. Пришедшие не выказывали агрессивности. Их перемещения туда и сюда, направо и налево, на машинах и пехом, были ленивы и неторопливы. Солнце светило жарко, божье утро выдалось изумительным, сказочным, теплым и по-особенному благодатным.
Надо же, чтобы именно в это утро в город вошли вооруженные люди, чтобы остаться здесь навсегда.
— Наши пришли, — заметил с улыбкой Платон, когда они спускались вниз по широкой металлической лестнице, — видели?
— С каких пор бандиты стали тебе своими? — поинтересовался Герман.
— С таких, — сухо ответил Платон.
Дальше спускались в молчании. После службы Матвей Степанович должен был отвести детей домой и отправляться по делам. Герман простился со всеми и стал спускаться по мраморной лестнице вниз, но старший тронул его за рукав.
— Слушай, Герман, поговорим?
— Давай поговорим, — пожал плечами тот. — А твои как же? — кивнул он на уже забравшихся в отцовский автомобиль Лешку и Гаврошку.
— Ничего, подождут! — махнул рукой старший звонарь. — Давай на лавку присядем, у меня разговора-то минут на пять, не больше.
— Ну, раз на пять, давай! — улыбнулся Герман.
— Слушай, ты чего думаешь по поводу всего этого? — спросил Матвей без обиняков.
— Честно?
— Ну, так мы ж с тобой во Христе, конечно, честно!
— Думаю, бандиты пришли, бежать надо! — Герман тряхнул головой. — Не решил пока, как и когда, но скоро уеду.
— С семьей?
— Ну а как?
— Есть куда?
— Если бы, — засмеялся Герман, — давно бы уже уехал.