Долгота дней
— А сейчас, выходит, что-то подыскал?!
— Да нет ничего! — усмехнулся Герман. — Поеду в Украину, куда конкретно, не знаю. Как Бог даст, пускай так и будет. Скорее всего, в Киев.
— А ничего, что там фашисты?
— Есть в Киеве фашисты или нет, — поднял брови Герман, — этого я не знаю. Может, и есть. Но они там у себя дома. А эти наемники — вот они! Можешь подойти и руками потрогать!
— Ты не прав. Люди защищать нас пришли. Ты не в курсе, что в стране происходит?! — не то насмешливо, не то печально спросил старший.
— Слушай, — вздохнул Герман. — Телевизору я не верю. Москвичи врут, а киевляне брешут. Давай думать сами. Смотри. От кого эти парни, которых я в глаза никогда не видел, пришли меня защищать?
— Они говорят…
— Да мало ли что они говорят! Теперь скажи дальше, что там у них получилось со Славянском?! Там огребли, сюда свалили? И пришли ведь не защищать, Матюша, — прикрываться нами! Городом, мирными жителями.
— А то, что они православные, ничего? — спросил Матвей, хмуро рассматривая бегущие легкие облачка. — Язык и веру нашу защищают.
— Ни верить, ни говорить, — пожал плечами Герман, — до этой самой поры мне в моей стране никто не запрещал! И потом, — он взял Матвея за рубашку, — сколько себя помню, мы вот в этой церкви за Украину молились, за властей и воинство ее. А теперь что же? Вот за них прикажешь молиться? Не-е-ет, — он с улыбкой покачал головой, — такие фортели не для меня! Извините! Это Господь знает, кто они такие и для чего пришли, а я и знать не хочу!
— Значит, поедешь?!
— Как иначе?! Сердце болит, но чую, и так пересидел с полгода. Надо было раньше. Но, с другой стороны, никогда не поздно уклониться на правый путь. Так ведь? Ты бы тоже уезжал, Матвей. Взял бы семью и уехал, в самом деле, что скажешь?!
— Не могу я никуда ехать, — старший звонарь поднялся. — Бизнес тут, родня, да и колокольни мои. На кого их оставлю?! — Он помотал головой. — Дом строить недавно начал, в долги залез… — Он помолчал, подыскивая слова. — И потом, я лично знаю парочку ребят, бывших военных, еще по училищу военному, кстати. Хорошие парни. Собрались идти воевать за веру, за русский язык. Так что не все там бандиты…
— Ну да, — терпеливо повторил Герман, — не все…
Никакого желания спорить у него не было. Он думал о том, что домой надо будет идти по бульвару мимо вооруженных людей, чувствовал во рту какой-то кислый противный привкус.
— А хочешь, мы тебя подвезем? — внезапно предложил Матвей.
— А место найдется?
— Так чего ж! Гаврошку пересадим к Лешке, да и поедем!
Ехали через центр, рассматривая боевиков, которые на каждом перекрестке зачем-то стояли по двое или по трое, курили, беседовали, внимательно поглядывали по сторонам, неспешно обживались на новом месте.
— Гаврошка, сессию-то сдал? — спросил Герман, разглядывая лицо старшего сына Матвея с умными, выразительными, немного как бы грустными глазами.
— Последние экзамены сдает! — ответил за сына Матвей. — Совсем учиться не хочет. Все больше рукопашным боем занимается. Такой стал упрямый! Недавно тут ехал с ним… его посадил за руль, он у меня сам уже водит неплохо… так, веришь, какой-то идиот его перегнал и фак показал, ну, пальцем, понимаешь? И что ты думаешь?! Мой его догнал и тоже подрезал! Думал, драка выйдет! Потом ругал уж я его, ругал! Все говорил, ну ты же христианин. Ну, подрезали тебя, так на кой же ты черт в ответ подрезаешь?! Огонь огнем не тушат! Так, что ли, дело было, Гаврик?
Высокий, отлично сложенный Гаврошка застенчиво улыбался, потирал громадные кулаки и смотрел в окно, поигрывая побелевшими скулами. Видно, происходящее за окнами автомобиля крепко его занимало.
*
Герман уехал через две недели. Уехал плохо, внезапно, с надрывом, бросив вещи и семью. Будто с кровью вырвал себя из своего города, детства и юности. Только зрелые годы поплелись за ним на вокзал и хлестали потом по вагонным стеклам черными ветвями ночного дождя. И это было настолько мучительно, что он проплакал в поезде до самого утра.
По приезду на новое место долго приходил в себя, будто выздоравливал после тяжелой болезни. Но так до конца и не выздоровел. Не смог вернуть душевное равновесие, даже когда к нему приехала семья. А как-то в жару под вечер, когда тучи собирались, чтоб пролиться июльской грозой, позвонил Матвей.
— Спустя дней десять, — сообщил он без приветствия и закашлялся, — после твоего отъезда автомобиль, за рулем которого сидел Гаврошка, прямо в черте города неизвестные расстреляли из автоматов. Их подрезали, — Матвей сбился и на секунду замолчал, — понимаешь? Прямо в черте города…
— Кто?!
— Да кто ж его знает! Подрезали, заставили остановиться, вышли из автомобиля и расстреляли из трех автоматов. Изрешетили дотла! С Гаврошкой ехали мой брат и мой племянник. Их тоже насмерть. У сына насчитали тридцать девять пулевых ранений.
— Сколько?!
— Тридцать девять! Столько, сколько мне лет, — зачем-то добавил Матвей после минутного молчания. — Ты уж там это, в Лавру подай записки и все такое, ну, ты знаешь…
— Я понял… А причина-то, слушай, какая? За что их, то есть, известно?! — Герман не мог успокоиться, перед глазами стояло застенчивое, но мужественное лицо Гаврошки.
— Да ни за что! Никто не знает, за что! — Матвей снова помолчал. — Я уж все пороги обил. Пообещали — станут заниматься. Говорят, неизвестные какие-то. Залетные, мол. Как найдут, накажут по всей строгости, понимаешь…
— Понимаю, — Герман закрыл глаза, судорожно, до боли, вдавливая трубку в ухо.
— Ты знаешь, это ж как раз на праздник Петра и Павла попало, — тихо засмеялся Матвей. — Мне в морг ехать, а на колокольне некому звонить! Помощники у меня там, сам знаешь, какие. А литургию-то никто не отменял! Ну, так я что. Поехал все-таки в морг, а оттуда сразу на колокольню. Поднялся и вместо праздничного трезвона звонил погребальным звоном… Помнишь, как это делается? От малого к большому, как жизнь идет. А потом разом — бах! — удар всеми колоколами! Будто конец всему! Помнишь, как мы звонили?!
— Помню, — ответил Герман, даже не пытаясь вытереть слезы.
— И никто мне ничего! — горделиво добавил Матвей. — Сам митрополит служил! И никто ничего… Видно, объяснили ему, что у звонаря сына убили. Изрешетили, понимаешь, в самый вечер накануне Петра и Павла…
Часть 3
Жертва
Несмотря на всю свою ненависть к газетам я хотел бы вставать из гроба каждые десять лет, подходить к киоску и покупать несколько газет. Бунюэль
Русские называют все русское славянским, чтобы потом назвать все славянское русским. Карел Гавличек-Боровский
Все йде, все минає — і краю немає. Шевченко
— Просто праздник открытых дверей, — сказал Вересаев, когда за Гиркавым закрылись двери. — Вот тебе и вторник.
И не говори, — кивнул Сократ, глядя в окно на отъезжающий джип Гиркавого.
— Чего он хотел? — поинтересовался Николай.
— Чтоб наемники не пропадали. Выпьем водки, что ли?
— Эти внизу шум затеяли! — скучным голосом сообщила Лиза, осторожно заглядывая в проем двери.
— В колодце шумят? — уточнил Гредис и тяжело уселся на лавку.
— Поверху ходят, — кивнула Элеонора. — Грустно им, домой хотят, в Россию.
— А здесь им что не так? — поинтересовался Вересаев и помотал головой. — Ты вот что, Лиза Элеонора, спой им «Над анклавом небо синее, меж берез дожди косые». Пусть отвлекутся. Можно еще «Клен заледенелый», «Туман-туман». А чего? Хорошие песни. Для того и писались.
— Точно, спой им, что ли, — сухо усмехнулся Сократ, бесстрастно разглядывая свои подрагивающие пальцы. — Нам с Колей на сегодня стрессов достаточно. В самом деле. Они же любят, когда ты поешь. Голос у тебя замечательный.