Чужак с острова Барра

Насколько хватал  глаз  простиравшееся за  поселком пространство было усеяно бесчисленными замерзшими прудами и  озерами,  белые пятна которых резко выделялись на  темном фоне елового леса.  Многие из  них разделяли только узкие перешейки.
Самолет приближался к  беспорядочной кучке домов на речном берегу.  В одном  конце  стояло  три  ослепительно белых  сборных дома  с  красными крышами,  просвечивавшими сквозь снег.  Кэнайна знала,  что  это лавки и склад  Компании  Гудзонова  залива  и  дом  начальника почты.  В  другом строении с  красной  крышей  и  маленькой прямоугольной башенкой Кэнайна признала церковь,  в белом коттедже рядом с церковью жил миссионер.  Там стояло еще несколько домов,  серых,  невзрачных,  но почти все остальные жилища были  забуревшие от  ветхости и  прокопченные вигвамы,  их  крыши вспарывали черные железные печные трубы.
Кэнайна не нуждалась в  объяснениях.  Она и так знала,  что река там, внизу,  — это Киставани, что бескрайние просторы этого озерного края, по которым  кружила  Киставани,  с  незапамятных времен  служат  охотничьим угодьем для  ее  племени,  а  сам  поселок и  есть Кэйп-Кри.  И  теперь, возвращаясь домой,  она пребывала в  таком же страхе,  как в тот далекий день, теперь уже позабытый, шесть лет тому назад, когда уезжала отсюда.
Самолет медленно пролетал над индейским поселком.  Рядом с  вигвамами Кэнайна   разглядела  беспорядочно  разбросанные  поленья,   почерневшие котелки и ведра, собак на цепи и нарты. Один из вигвамов был ее домом.
Все  сбегались посмотреть,  как будет садиться самолет,  пробирались, словно  муравьи,   по  протоптанным  в  снегу  тропинкам.  Машина  села, поскрипывая лыжами по речному льду,  и  заскользила к  берегу.  На узкой прибрежной  отмели  и   невысоком  песчаном  берегу  толпились  индейцы, возбужденно  размахивая  руками.   Летчик  выключил  моторы,   и  машина остановилась прямо перед толпой.
Кто-то  открыл дверь,  пассажиры стали выходить.  На Кэнайну никто не обращал внимания.  Когда все сошли, Кэнайна, прижимая к груди Однорукого Малыша,  робко выглянула за дверь. Стоявший у лесенки "кавалерист" помог ей спуститься.  Она застыла на льду, немая и дрожащая, ничего не видя от слез. "Кавалерист" спросил у нее что-то на ломаном кри.
— Я говорю только по-английски, — сказала Кэнайна.
— Останешься здесь или полетишь дальше? — спросил он по-английски.
— Это ведь Кэйп-Кри, правда?
Констебль утвердительно кивнул.
— Тогда останусь здесь, — сказала она.
От  толпы  индейцев отделилась крупная женщина в  черном платке и  по сугробам побежала к  Кэнайне.  Она  была  в  резиновых сапогах и  курила трубку.  Потом вынула трубку изо рта и разразилась потоком слов. Кэнайна расслышала свое имя,  но больше не разобрала ни слова и в замешательстве стояла безмолвно и  неподвижно.  Женщина,  внезапно остановившись в двух шагах от нее,  внимательно поглядела на Кэнайну и  вновь сунула трубку в рот.
— Тебя зовут Кэнайна Биверскин, да? — осведомился констебль.
— Да.
— Эта женщина уверяет, что она твоя мать.
Он  заговорил с  женщиной на ломаном кри.  Та не сразу поняла,  потом вновь  перевела взгляд  на  Кэнайну,  и  на  ее  буром  морщинистом лице просияла улыбка — узнала.  Трубка выпала у нее изо рта прямо в снег, она бросилась на  колени,  крепко  прижала Кэнайну к  себе  и  опять  что-то быстро-быстро залопотала.
Мать подобрала упавшую в  снег трубку,  подхватила Кэнайну на  руки и понесла наверх по  береговому откосу.  Там  она опустила Кэнайну наземь, взяла за руку и повела к вигвамам.  Рядом с ними молча шагал низкорослый дюжий мужчина,  плосконосый,  с  широко раздувающимися ноздрями.  "Уж не отец  ли  это?"  -  спрашивала себя  Кэнайна.  За  ними увязалась стайка шумливых ребятишек.  Кэнайна была  очень  смущена,  оказавшись в  центре всеобщего внимания.
Вигвамы стояли безо всякого порядка,  вразброс, между ними петляли по снегу узкие тропки.  Собственно,  это были не настоящие вигвамы, а грубо сколоченные сооружения из  досок,  бревен,  листов железа,  расплющенных канистр,   мешковины  и   кое-где  лосиных  шкур.   Простейшие  из   них представляли собой  крытые одной  только парусиной шесты  и  имели форму конуса,   как   у   североамериканских  индейцев,   или   же   округлую, куполообразную форму  эскимосских иглу.  Но  по  большей части это  были прямоугольные или  квадратные хибары размером с  гаражи,  какие  Кэнайна видела  в  городе,  только гораздо ниже;  над  дощатыми или  выложенными жестью стенами возвышалась островерхая крыша,  крытая натянутой на шесты мешковиной. Из каждой крыши торчала ржавая труба. Кэнайна с любопытством разглядывала жилища,  они совершенно выветрились у  нее из памяти,  и ей казалось, будто видит она их впервые.
Мать подвела ее к одному из таких сооружений, похожему на хаотическое нагромождение бревен,  досок,  мешковины и жести.  Кэнайна заметила, что дверь заменяет тоже кусок мешковины. Они вошли в дом, а за ними следом — широконосый мужчина. Теперь Кэнайна не сомневалась: это ее отец. Пол был дощатый;   в  заднем  углу  стояла  железная  кровать,  которую  Кэнайна мгновенно узнала,  на  ней  валялись кучей  вперемежку стеганые одеяла и покрывала из  кроличьих шкур,  из-под которых вместо пружинной сетки или матраса  торчали  голые  доски.  В  остальном  убогая  обстановка лачуги казалась  ей  совершенно незнакомой.  У  двери  стояла  огромная круглая ржавая канистра,  от  которой тянулась вверх,  проходя через  матерчатую крышу,  железная труба — печка. Канистра лежала боком на плоских камнях, грубо  вырезанный из  днища  и  прикрепленный на  петлях квадрат заменял дверцу.  Для  того чтобы готовить,  верхнюю часть печки,  бывшую некогда круглым  боком  канистры,  расплющили и  проделали  в  ней  две  круглых неровных  дыры,  которые  закрывались небольшими жестяными крышками.  На плите стояли два черных от  дыма горшка и  сковородка,  на  полу рядом с печкой лежала груда дров.
Кэнайна с любопытством обвела взглядом комнату,  единственную в доме. В ней стоял старый ярко-голубой посудный шкаф, над которым висели полки, заставленные  жестяными  банками,  бутылками,  металлическими  кружками, коробками спичек,  пачками ружейных патронов, свечами; среди них торчала керосиновая лампа.  Два  грубо сколоченных,  самодельных стула и  старый деревянный сундук,  набитый рыболовными сетями и стальными капканами. На одной  из  жердей висели две  пары  лыж,  у  задней стенки кровати стоял тяжелый дробовик.  Вот  почти что  и  все.  Кэнайна не  увидела здесь ни стола, ни кровати, на которой она будет спать.
Кэнайна села на стул, ее мать и тот человек — на кровать. Последовало долгое, мучительное молчание. Кэнайна украдкой наблюдала за ними, бросая короткие,  быстрые взгляды.  У матери было доброе,  милое,  хотя и очень изможденное лицо.  Вокруг глаз и  уголков рта  веером разбегались тонкие морщинки,  и оттого казалось, что на нем постоянно играет улыбка; сквозь огрубевшие покровы все  еще  пробивалась красота,  возродившаяся ныне  в Кэнайне.
В  дверях  хибарки столпились ребятишки,  которые,  пересмеиваясь,  с любопытством заглядывали в дом.  Наконец мать что-то сказала им,  и одна из девочек,  постарше и покрупнее других, протиснулась вперед и с робким видом повернулась к Кэнайне.
— Меня зовут Элен Чичикан, — сказала она по-английски. — Я помню, как ты уезжала.  Это было давно.  Я три года ходила в школу в фактории Мус и научилась там  говорить по-английски.  Твоя мама хочет знать,  почему ты говоришь только по-английски.  Почему ты  разучилась говорить по-нашему, как другие мускек-оваки?
-  Давно не  видела никого из  рода мускек-овак,вот и  разучилась,  — ответила Кэнайна. — Я забыла,но скоро снова вспомню.
Элен перевела ответ Кэнайны,  мать энергично закивала.  Потом Кэнайна спросила:
— Этот человек — мой папа?
Элен кивнула.
— Да, — сказала она, — это Джо Биверскин. Он отличный охотник. А твою маму зовут Дэзи.  Этой весной они очень рано вернулись сюда, в Кэйп-Кри, и многие другие семьи тоже,  потому что зима была очень трудная.  Бобров было очень мало,  не было никакой дичи.  Люди голодали.  Сейчас остались только кролики,  больше ничего нет,  и все ждут,  когда прилетят нискук, когда прилетят гуси.