Узел (СИ)

— Не расстраивайся, — усмехаясь, продолжает она, — найдешь себе другую «Настю». Уверена, с этим проблем не будет. Со мной ты только время потеряешь.
Чувствую, что своими насмешками Климова хочет заставить меня говорить, но молчу. Упорно и ожесточенно.
Затем принимаю ее ироничный тон и отвечаю спокойно, хотя внутри все клокочет:
— Я тебя понял. Не надо два раза повторять. Я с первого все понимаю.
— Хороший мальчик. Я привыкла к парням постарше и никогда не буду встречаться с малолеткой. Не могу я встречаться с малолеткой, извини… — Она впервые запнулась, и это принесло мне небольшое удовлетворение. Как и тень растерянности в ее светлых глазах. — Пока. Удачно тебе съездить на сборы.
Настя скрывается в подъезде. Сбегает от меня и нашего разговора. Но я не бросаюсь вслед — стою, чего-то жду и прислушиваюсь к ощущению пульсирующей крови в висках.
Пойти за ней мне мешает не гордость. Гордость моя раздавлена, растоптана, расплавлена огненной лавой новых ощущений. Пойти за ней мне помешало смятение. До этой минуты я даже не предполагал, что роман с Климовой кончится, не успев толком начаться.
Я никогда не страдал бессонницей — чтобы сна ни в одном глазу, — но в эту ночь не сплю. Сначала ломаю голову, стараясь найти способ приблизиться к Насте. Потом убеждаю себя, что не сдохну без нее от одиночества. Устаю от этих мыслей уже под утро, когда в разгоряченный мозг возвращается трезвая мысль и когда небо вспыхивает сполохами, будто там, за домами, кто-то варит сталь.
Трезвомыслия мне хватает ровно на три дня. Пока я вновь не сталкиваюсь с Настей в магазине. Она проходит мимо меня, небрежно и холодно кивнув головой, как старому полузабытому знакомому. Я успеваю заметить блеск ее глаз, а потом вижу уже только спину, прямую гордую. Настя удивлена, хотя постаралась этого не показать. Конечно. Я же должен быть в Анапе. Но на сборы я не еду, отказавшись от поездки практически в последний момент. Мама в недоумении. Папа недовольно и настойчиво пытается выяснить, в чем причина такого спонтанного решения, но бросает это дело, так ничего не добившись. Я же стою на своем: расхотелось. Имею право остаток каникул хоть раз побездельничать, а не рвать жилы на тренировках. Потом отец неожиданно ломает руку. Я вожу его в больницу, переживаю за него, успокаиваю мать… К слову, самостоятельно ездить за рулем мне еще нельзя, мне же еще нет восемнадцати. Но разве кто хоть слово скажет Валерию Николаевичу? Он у нас большой начальник.
Я даже радуюсь этой внезапно накатившей суете, потому что она отвлекает меня от мучительного беспокойства во мне самом. Правда, длится это недолго.
Вечер следующего дня — и я у Климовой.
Хочу поговорить спокойно. Хочу договорить. Нам есть что выяснить между собой.
— Никита! Я тебе все сказала! Что ты хочешь от меня? — с порога набрасывается она на меня, лишая надежды на мирный разговор.
— Много чего хочу. Тебе все озвучить?
— Не надо сюда ходить. Это бессмысленно, — смотрит на меня ясно, твердо, не мигая.
Понятно, что лучшая защита — нападение. Вот только это далеко не лучшая тактика в отношении меня.
— А ты привыкла, что все происходит, только как ты хочешь? Отвыкай. Со мной так не будет.
Мы перебрасываемся громкими фразами, постепенно вступая в жесткую перепалку.
В самбо есть тактика изматывания противника обороной. С этого момента именно в таком ключе складывается наше общение с Климовой. Настя нападает — я обороняюсь, изматывая ее собой. Своим присутствием в ее жизни. Своим в ее жизнь вмешательством. Буквально преследую, не даю прохода. Спасибо Тае — знаю про Климову все. Куда она уходит, откуда приходит, чем занимается на выходных и в будни.
Меня сводит с ума то, что она разыгрывает передо мной полное равнодушие.
Меня сводит с ума, как она его разыгрывает, но ее холодность имеет надо мной какую-то особую власть. Каждый раз я поражаюсь железной, чисто мужской решимости в ней и демонической силе воли. В какой именно момент чувства к Насте полностью подчиняют меня себе, я и сам не знаю. Все происходит неуловимо. Незаметно. Сначала она раздражает меня, волнует, не выходит из головы. Я часто думаю о ней, а потом проходит время — и вот уже бешено ревную, хочу, чтобы она всегда была рядом… и просто хочу ее… до безумия…
Так, с каждой новой встречей я все больше теряю способность управлять своими эмоциями. Но самое страшное, способность управлять своими поступками я теряю тоже и при ясном осознании, как бессмысленно все это, не нахожу сил, чтобы остановиться.
Как одержимый, я бегу вперед, видя перед собой только одну цель.
Мне нужна Настя.
Когда смотрю на нее или думаю о ней, у меня начинают дрожать пальцы. Мелко, почти незаметно. Больше внутренней, чем внешней дрожью.
Когда вижу ее с кем-то, меня охватывает бессильная тоска вместе со жгучей ревностью.
Страстное желание победить ее гордость не дает мне покоя. Своим сопротивлением она каждый раз будит во мне все подавленное и скрытое. Я даже бью кому-то рожу из-за нее, хотя до этого дня ни разу не дрался вне стен спортзала. В сущности, сейчас это тоже с трудом можно назвать дракой, — хватаю этого дебила за шкирку и забрасываю за живую изгородь, около которой он стоит с Настей. Хватка у меня дай боже, не зря десять лет пацанов за самбовки таскаю.
Не знаю, что за перец. Мне насрать. Важно, чтобы его не было рядом с Климовой.
Пока он, матерясь, барахтается в кустах, тащу Настю в сторону дома. Она, конечно, упирается, неистово верещит и пытается оттолкнуть меня от себя.
— Леднёв, ты придурок! Ты ненормальный, ей-богу! Какого черта ты лезешь в мою жизнь!
Верещи. Я за месяц и не такого наслушался.
Кстати, кавалер так в кизильнике и потерялся, за нами не пошел. Разумно. Второй раз я бы не обошелся с ним столь гуманно.
— Климова не позорься. Не ори, как полоумная. Тебе не идет. Только сверчков распугаешь своим визгом да бабок с первого этажа. Посидеть потом спокойно на лавке не дадут.
Настя натужно замолкает. Пытается взять влево, чтобы свернуть к своему дому, но понимает, что я не дам. Идет прямо и потом направо — к детской площадке. Садится на скамейку напротив песочницы и обхватывает себя руками.
— Ник, ты меня замучил. Вот серьезно, — тянет, будто собирается заплакать. Но это не про нее. Климова не умеет плакать.
— Неправда, ты еще полна сил.
— Я таких тупорылых малолеток никогда не встречала! — рявкает она.
— А я никогда не встречал таких тупорылых блондинок.
— Давай перемирие, а? — смеется, снова выпрямляет спину и садится, скрестив руки на груди.
— Чем будем скреплять наше перемирие? — Присаживаюсь перед ней на корточки и беру за руки. Ладони у нее горячие. Я впитываю этот жар, чувствуя, как кровь начинает бурлить в венах.
Настя закусывает нижнюю губу и молча смотрит на меня блестящими глазами. На улице темно, но это не мешает мне видеть на ее лице каждую черточку. Большие голубые глаза, своевольный изгиб губ, из которых нижняя чуть более полная. Даже в кромешной тьме я буду видеть ее, потому что знаю, как высокомерно она приподнимает бровь, как пренебрежительно морщит нос, как брезгливо кривится.
Климова молчит. И мне хорошо в этом молчании. Я готов простить ей и оскорбления, и вымотанные нервы, все. Рядом с ней мне хорошо, и это выше моего понимания.
— Кто это был? — все же спрашиваю.
— Такой же, как и ты, только более адекватный. — Она выдергивает руки из моих ладоней.
— Угу, поэтому он в кустах, а ты со мной. — Сажусь рядом. Настя вздыхает, и в этом вздохе чувствуется какая-то нерешительность.
Климова подбирает слова?
— Он тоже решил, что ему нужна Настя. Ему тоже что-то от меня надо. Но на самом деле и тебя, и его просто бесит, что я вам отказала. — Тут она поворачивает ко мне лицо и спесиво восклицает: — Может, нам реально потрахаться, и тебя попустит?
— Давай, — соглашаюсь без зазрения совести, и от самой мысли о сексе с Настей дрожь возбуждения прошибает меня насквозь.