Особые отношения

Я пытаюсь в этом уголке за кроватью вытащить из кофра гитару — здесь слишком тесно для моих инструментов и моего живота. Кое-как пристроив гитару себе на живот, я беру несколько аккордов. Потом, немного подумав, откладываю инструмент в сторону.
Роюсь в сумке в поисках маракасов — у меня тут множество небольших музыкальных инструментов для подобных оказий. Я осторожно кладу инструмент на его изогнутую руку.
— На случай, если захотите присоединиться. — Потом начинаю негромко напевать: — «Возьми меня с собой, возьми меня…»
Окончание повисает в воздухе. В каждом человеке живет желание закончить знакомую фразу, поэтому я надеюсь, что он пробормочет «туда». Я смотрю на мистера Докера, но он продолжает молчать и неподвижно сжимать в руке маракас.
— «Купи мне орешков и крекеров, и наплевать, что не вернусь назад».
Я продолжаю петь, аккомпанируя себе на гитаре, встаю.
— «Позволь мне поболеть за нашу команду; если наши проиграют — какой позор! Раз, два, три…»
Неожиданно рука мистера Докера взмывает вверх, и маракас летит мне в лицо. Я чувствую кровь на губах. Я настолько изумлена, что отступаю назад, из глаз брызгают слезы. Я прижимаю руку к рассеченной губе, не желая, чтобы пациент заметил, что сделал мне больно.
— Я чем-то вас обидела?
Мистер Докер молчит.
Маракас упал на подушку.
— Я сейчас протяну руку и достану инструмент, — осторожно произношу я, и, когда я наклоняюсь, он опять меня бьет. На этот раз я спотыкаюсь, падаю на стол и опрокидываю поднос с завтраком.
— Что здесь происходит? — восклицает Ванда, врываясь в палату. Смотрит на меня, на перевернутый стол, на мистера Докера.
— У нас все хорошо, — заверяю я ее. — Все хорошо.
Ванда пристально, многозначительно смотрит на мой живот.
— Ты уверена?
Я киваю, и она пятится из палаты. Теперь я предусмотрительно присаживаюсь на край батареи перед окном.
— Мистер Докер, — негромко окликаю я, — что не так?
Когда он поворачивается ко мне лицом, в его блестящих от слез глазах бьется ясная мысль. Он обводит глазами палату — от казенных занавесок до аппарата искусственного дыхания за кроватью и пластмассового кувшина с водой на тумбочке.
— Все, — бросает он.
Я думаю об этом человеке, имя которого раньше мелькало на страницах журналов «Деньги» и «Успех». У которого раньше были тысячи подчиненных, а дни он проводил в роскошном угловом кабинете с шикарным ковром и кожаным вращающимся креслом. На мгновение мне захотелось извиниться за то, что я достала гитару, за то, что своей музыкой раскрыла его заблокированное сознание.
Потому что есть вещи, которые мы хотим забыть.
Куклу, которую я закопала у дома соседки в день смерти отца, звали Милашка Синди. Я просила ее в подарок на минувшее Рождество — реклама по телевизору утром по воскресеньям совершенно вскружила мне голову. Милашка Синди умела есть, пить, п´исать и говорить, что любит тебя.
— А карбюраторы она чинить не умеет? — шутил папа, когда я показала ему свой список подарков на Рождество. — А ванную вымыть?
Раньше я плохо обращалась с куклами. Остригла своих Барби маникюрными ножницами. Оторвала Кену голову, хотя в свою защиту могу сказать, что голова оторвалась случайно, когда кукла выпала из корзины на моем велосипеде. Но с Милашкой Синди я носилась как с собственным ребенком. Каждый вечер я укладывала ее в кроватку, которую поставила у своей кровати. Каждый день купала. Катала по подъездной дорожке к нашему дому в колясочке, которую мы приобрели на распродаже.
В день своей смерти папа хотел покататься на велосипеде. Стояла отличная погода, с моего велосипеда только-только сняли страховочные колеса. Но я сказала папе, что играю с Синди: может, позже покатаемся?
— Похоже, у тебя есть какой-то план, Зои, — ответил он и стал стричь лужайку.
Разумеется, никакого «позже» уже не было.
Если бы мне на Рождество не подарили Милашку Синди…
Если бы я поехала кататься с папой, когда он приглашал…
Если бы я следила за ним, а не играла с куклой…
Существовали тысячи вариантов поведения, которые, по моему мнению, могли бы спасти папе жизнь, — и хотя уже слишком поздно сожалеть, я убеждала себя: мне не нужна эта глупая кукла, из-за которой больше нет в живых моего папы.
В день, когда первый раз после папиной смерти пошел снег, мне приснилось, что Милашка Синди сидит на моей кровати. Вороны выклевали ее синие мраморные глаза. Она дрожала.
На следующее утро я взяла из гаража лопату и пошла к соседскому дому, где закопала ее в кустах. Я перерыла снег с перегноем под половиной живой изгороди, но кукла исчезла. Может быть, ее унесла собака или какая-то девочка, которой она нужнее.
Знаю, для сорокалетней женщины глупо связывать дурацкий поступок, навеянный скорбью, и пять безуспешных попыток ЭКО  [1], два срыва и бессчетное количество попыток забеременеть (можно основать целую цивилизацию!) — но я не могу сказать, сколько раз мне приходило на ум, что это своего рода наказание свыше.
Если бы я так опрометчиво не отказалась от первого ребенка, которого так любила, были бы у меня уже собственные дети?
Когда мой сеанс с мистером Докером подошел к концу, его дочь Мим уже спешила с собрания женской ассоциации в «Тенистые аллеи».
— Вы уверены, что не ушиблись? — спрашивает она, в сотый раз осматривая меня.
— Уверена, — отвечаю я, хотя подозреваю, что Мим больше заботит то, чтобы я не подала на нее в суд, а не мое здоровье.
Она роется в кошельке и достает несколько купюр.
— Возьмите, — говорит Мим.
— Но вы уже заплатили мне за этот месяц…
— Это премия, — отвечает она. — Уверена, что ребенок и роды — дорогое удовольствие.
Деньгами она покупает мое молчание, но она права. Так уж вышло, что траты на моего ребенка больше связаны не с детскими автомобильными креслами и колясками, а инъекциями люпрона и фоллистима. После пяти ЭКО — как живых, так и замороженных эмбрионов, — мы истратили все сбережения и деньги на кредитных карточках. Я беру деньги и засовываю их в карман джинсов.
— Спасибо, — говорю я, поднимая на нее глаза. — Что сделал ваш отец? Знаете, я воспринимаю случившееся по-другому. Это для него огромный прогресс. Он наладил со мной контакт.
— Да, прямо в челюсть, — бормочет Ванда.
— Он вышел на связь, — поправляю я. — Возможно, не слишком принятым в обществе способом… Но тем не менее. На минуту музыка достучалась до него. На минуту он был здесь.
Я вижу, что Мим этого не понять, но это нестрашно. Однажды меня избил ребенок-аутист; мне приходилось плакать у постели крошечной девочки, умирающей от рака; играть под крики ребенка, у которого обгорело восемьдесят процентов кожи на теле. Это работа… Если мне больно, значит, я на верном пути.
— Я лучше пойду, — говорю я, поднимая гитару.
Ванда не отрывается от таблицы, в которую что-то вписывает.
— Увидимся на следующей неделе.
— На самом деле мы встретимся часа через два на дне рождения  [2].
— Каком дне рождения?
Я усмехаюсь.
— На том, который должен стать для меня сюрпризом.
Ванда вздыхает.
— Если твоя мама спросит, лучше сразу скажи ей, что это не я растрепала.
— Не волнуйся. Я сыграю должное удивление.
Мим протягивает руку к моему выступающему животу.
— Можно?
Я киваю. Знаю: некоторые беременные считают, что посторонние люди посягают на нечто сугубо личное, когда хотят коснуться или погладить их живот либо дают советы по воспитанию детей. Но я не против. Я едва сдерживаюсь, чтобы самой не ухватиться руками за живот, — меня словно магнитом тянет к доказательству того, что на этот раз все получится.
— У вас мальчик, — говорит она.
Я твердо уверена, что ношу девочку. Мне снятся розовые сны. Я просыпаюсь со сказкой на языке.