Язык огня

Его так долго ждали. И, когда он наконец родился, его очень сильно любили. Он вырос и был любим всеми вокруг. Но он опускал взгляд, когда разговаривал с людьми.
Ингеманн научил его пользоваться оружием. Сначала мелкокалиберной винтовкой, потом обычной. Оба любили установить мишень на краю поля — белый круг с маленьким черным кружочком посередине, — а потом лечь рядом на пустые мешки, прицелиться и спустить курки. А когда звуки выстрелов умолкали, они вставали и спокойно шли через поле, чтобы рассмотреть мишень. Оказалось, что у него талант. Его выстрелы подбирались все ближе и ближе к центру черного кружка. Отец брал его на стрелковые соревнования в Финсланне и в окрестных деревнях. Они клали ружье на заднее сиденье и уезжали, а Альма готовила обед к их возвращению. Он выигрывал кубки и был, как правило, лучшим. Если его вдруг кто-то обыгрывал, всегда находилось объяснение: либо ветер внезапно переменился, либо мишень неправильно установили, либо опора была скользкой, или просто он устал, или перед отъездом съел слишком много или слишком мало. Всегда находились причины; только когда он выигрывал, причин искать было не нужно: победа была естественной. Он был лучшим. Он брал с собой кубки и ставил их на стол в гостиной, и там они стояли пару дней, чтобы Альма и Ингеманн их как следует разглядели, а потом они переезжали на полку над пианино. Примерно раз в две недели Альма снимала все кубки с полки, ставила их на стол, вытирала с полки пыль, а потом ставила кубки на место. Кубки были их общей победой.
Так они это ощущали — общая победа троих.
Каждый день он уезжал на велосипеде сперва до перекрестка у закрытого магазина, а оттуда — в школу в Лаувсланнсмуэне. Там ему нравилось. Школа воспринималась как игра. Какой предмет давался ему лучше всего? Норвежский? История? Математика? Он был отличником по всем предметам. Он был лучшим в классе. У него не было конкурентов, почти как в стрельбе, он был на самом верху, и там он был один. Да он и стремился быть один. Он находил в этом радость. Это стало необходимостью. Никто не должен был его обойти, поэтому он начал соревноваться с самим собой. Однако случалось, он ошибался. Какую-то контрольную он мог написать не так хорошо, как рассчитывал. Иногда закрадывались помарки или ошибки посерьезнее, а порой он просто делал грубые ошибки. От спешки. Иногда он получал «четыре» или даже «четыре с минусом». Тогда он замолкал, мрачнел и с укоризной смотрел на учителя, Рейнерта Слёгедаля, который был сельским учителем еще с довоенных времен. Он сидел подолгу глядя в одну точку, а если кто-нибудь спрашивал, как прошла контрольная, в его глазах появлялось что-то непонятное, чужое, жесткое, неумолимое и ледяное. И они понимали, что никогда больше не спросят его о результатах, что надо оставить его в покое, пока отчуждение не пройдет, и больше никогда не спрашивали, потому что хотели, чтобы Даг оставался самим собой.
Одну зиму он готовился к конфирмации. Это было в 1971 году. Он стоял, преклонив колени, перед алтарем вместе с остальными, и за каждого из них читали молитвы.
Он поступил в гимназию в Кристиансанне. В кафедральную школу, это было в 1973 году. Ему приходилось рано вставать, чтобы успеть на автобус, останавливавшийся у молельного дома в Браннсволле. Ему нравился город, но домой возвращаться было всегда лучше. Зимой он выезжал засветло и возвращался уже в сумерках. У Альмы был готов обед. Они с Ингеманном поджидали его, подбрасывая дрова в печку и высматривая фары автобуса, приближающиеся по равнине. Когда он наконец входил в дом, у него были покрасневшие с мороза щеки, снежинки в светлых волосах, а глаза полны впечатлений от прошедшего дня. Он вешал куртку на крючок в коридоре, шел мыть руки, пока Альма выкладывала картошку, и вся семья садилась за стол.
Он чувствовал, как хорошо возвращаться домой.
Свое абсолютное лидерство в классе он утратил, постепенно отошел на второй план. То есть он по-прежнему получал хорошие оценки, иногда даже блестящие, но уже не был лучшим. Стал менее заметен. Казалось, он воспринимает это легко. Но даже новые одноклассники поняли, что лучше оставлять его в покое, когда всем раздавали проверенные контрольные. Они тоже замечали ледяной взгляд и странно окаменевшее лицо. И они тоже хотели, чтобы Даг оставался самим собой. Все хотели, чтобы он оставался самим собой.
И все было хорошо, если его оставляли в покое.
Наступила пора выпускных экзаменов. Была весна 1976 года. На березах распустились листья. Все зеленело. В стенгазете выпускников было написано: «Кроме школы и стрельбы он интересуется местной пожарной системой. Обжегшись на молоке, дуют на воду. Но это не про Дага. За многие годы он спас от огня много ценностей, а все из-за того, что больше всего на свете он любит ездить на пожарной машине».
И правда. Он обожал ездить на пожарной машине, но выезды на пожар случались крайне редко.
В конце мая он сдавал письменный экзамен по норвежскому языку. Одна из тем для сочинения была такой: «Что значит быть взрослым в нашем обществе? Дайте оценку правилам взрослой жизни исходя из вашего понимания того, что характеризует взрослого человека. Заглавие: „Взрослый“».
Он выбрал эту тему. Написал о том, что характеризует взрослого человека, и получил оценку «четыре». Он сдал экзамен, и блестяще. Основная оценка — «четыре». Все прошло хорошо. Не высший балл, но все же. Он получил аттестат. Первым в семье. Альма гордилась, а Ингеманн ходил по мастерской и насвистывал. Теперь открывалась дорога в будущее. Он стал взрослым и был по-прежнему добрым, перед ним была вся жизнь, будущее, и он научился не быть в одиночестве на самом верху.
Летом он получил повестку в армию. Он выбрал пехоту и был направлен в гарнизон в Порсангере. Расстояние — больше двух тысяч километров. Притом что он никогда не уезжал из дома дальше Хиртсхальса в Северной Дании.
Перед отъездом Альма побежала за ним через двор. Она что-то забыла ему передать, маленький конверт, который он должен был пообещать не вскрывать, пока не сядет в поезд в сторону аэропорта Гардермуэн. Она обняла его, и это показалось вдруг странным и неестественным. Он прижимал ее худое тело к своему, глядя при этом на равнину, простиравшуюся к Брейволлену, и осознавал, что совсем не хочет никуда уезжать. Потом Альма вернулась в дом, сунув руки в карманы передника, а Ингеманн проводил его до перекрестка у магазина и помог забраться с чемоданом в автобус. Там уже сидели пассажиры, поэтому прощание с отцом было коротким и будничным. Когда автобус тронулся, Ингеманн остался один на перекрестке, не зная, куда ему пойти.
Он был в пути, длинное путешествие началось. Он нарушил обещание и открыл конверт, едва автобус проехал магазин Каддеберга. В конверте лежало пятьсот крон и записка: «Подумать только, наш мальчик отправляется в большой мир. Не забывай маму и папу».
2
Сижу и пишу по несколько часов каждый день. Осень наползает с юго-запада. Небеса разверзлись, и дождь поливает озеро Ливанне. После ночи с пронизывающим ветром облетела листва. А потом снова наступают долгие, тихие дни. Холодает. Однажды утром трава покрывается инеем. Вода, как текучее стекло, отражает небо. В такие дни мое писательство приостанавливается. Я встаю, подхожу к окну, дотрагиваюсь до стекла рукой, прижимаюсь к нему лицом. Птиц совсем не видно.
Через некоторое время после визита к Альфреду я позвонил Карин. Я был знаком с ней всю жизнь. Она работала в библиотеке. К ней я ходил за книжками, она сидела за стойкой и ставила печати сначала на последней странице книги, а потом на коричневой карточке, которую оставляла у себя и засовывала в картотеку. Вот и все. Два штампа, и я мог забирать книги домой. Библиотека открылась в новом здании, когда мне исполнилось четыре. Я даже помню помещение на втором этаже поселковой администрации, куда мы ходили вместе с папой. Но с 1982 года библиотека находится в новом здании посреди Лаувсланнсмуэна, прямо на перекрестке, где дороги расходятся в четыре стороны: одна на Динестёль, вторая на север, к церкви, третья на Браннсволл и Килен, а последняя, большая, — на запад, вверх, мимо дома в Клевеланне. Я ездил в библиотеку по вечерам на велосипеде и возвращался домой с книжками, ледяными от холода. Когда с северо-востока поднимался ветер, дверь библиотеки распахивалась. Ветер не давал двери закрыться, это часто случалось, когда я бродил один между полок. Помню тот особенный звук ветра, врывающийся через приоткрытую дверь, вой и стон, их я никогда не забуду. Теперь, когда дует ветер, я думаю о книгах.