Король терний

Мне вдруг пришло в голову, что разум Ферракайнда был первым, что поглотило его внутреннее инферно.
— Ты поможешь мальчику? — спросил я, закашлявшись.
— Такова его судьба. Его мысли касаются огня. Огонь касается его ума. Он — Присягнувший огню. Мы не можем изменить письмена нашей судьбы. — Ферракайнд шел к нам, языки пламени поднимались над ним; он словно расправлял огненные крылья, готовясь взлететь. — Отдай мне мальчика и уходи.
— На это у меня только один ответ — нет, — сказал я.
Терпение не свойственно природе огня. Огонь не ведет переговоров. Я должен был это знать.
Ферракайнд протянул к нам руки, и из ладоней поднялась колонна белого пламени. Я считал, что у меня быстрая реакция, но Гог среагировал быстрее. Я не успел сообразить, как Гог схватил пламя в свои руки, его тело сменило цвет с оранжевого на раскаленно-белый. Пламя не коснулось ни меня, ни Горгота.
— За наши спины! — крикнул я. — Бросай за спины.
Гог исполнил. Он перекинул огонь с одной руки на другую и швырнул в тоннель за спину. Я ничего не видел, кроме клокочущего белого инферно, в которое превратился Ферракайнд, и белого огненного торнадо, устремившегося по тоннелю вверх. Мы стояли в коконе жара, и маленький мальчик не позволял огню сжечь нас дотла.
Казалось, целую вечность мы не видели ничего, кроме ослепительно-белого пламени, не слышали ничего, кроме рокота огня. И с каждым мгновением я думал, что больше это не может продолжаться, ярость нарастала. Гог полыхал, вначале оранжевым огнем раскаленного железа, из которого можно ковать молот, затем белым огнем горна, затем чистейшим белым сиянием звезды. Сквозь плоть просматривался скелет, словно огонь поглощал плотность мышц, жира, кожи. Делал ребенка хрупким, как бы сотворенным из пепла.
В следующее мгновение огонь и ярость угасли, и снова стал виден Ферракайнд — раскаленный добела, огненно-жидкий — и Гог, скорчившийся, неподвижный, цвета бледно-серого пепла.
Стремительный поток талой воды бурлил и клокотал вокруг нас, достигал колен и поднимался выше, он врывался в камеру из тоннеля, который был сухой и песчаный, когда мы в него ретировались, прячась от огня. Вода разделялась на потоки, огибая Гога, затем Ферракайнда, словно не могла прикоснуться к источнику огня. Горгот и я держались поближе к Гогу, вода и нас обходила.
Ферракайнд снова засмеялся, выбрасывая языки пламени.
— Ты хотел потушить меня, Йорг Анкрат?
Я пожал плечами.
— Традиционный исход. В поединке огня с огнем победителя нет. — Поток начал сбавлять скорость и напор.
— Огонь высушит океан! — сказал Ферракайнд. Он собрал огонь в ладони, и тот продолжал гореть белым цветком. — Мальчишке конец. Ему время умереть, Йорг Анкрат.
Ну, если пришло время, то так тому и быть. Но все же теплилась надежда, пусть слабая. По крайней мере, это будет не медленный огонь. Я обнажил меч. Я давно решил, что умру с мечом в руке.
До моего слуха донесся рокот, но не рокот огня, отдаленный, он пришел откуда-то из глубины.
«Огонь высушит океан».
— А озеро? — спросил я и, скользнув взглядом по клинку, посмотрел на горящего мага.
— Озеро? — Ферракайнд помолчал.
Вода хлынула. Обрушилась к ногам черная стена. Я нырнул, увлекая за собой Гога, и нас, вращая, понесло по тоннелю в сферическую камеру. Гог сломался у меня в руках, будто он был сделан из стекла, разбился на тысячу острых сверкающих осколков. Я почувствовал выброс тепла. Огненные иголки впились в щеку, подбородок, висок. Я лежал среди искрящихся осколков — останков Гога — парализованный вселенской болью, скорчившись на песчаном полу камеры, и поток масштаба вселенского потопа вырывался из тоннеля в нескольких ярдах у меня за спиной.
Сотни лет в недрах кратера Халрадры лежали глыбой тысячи тонн льда. Но задолго до замерзания вода текла. Иначе почему стены тоннеля были такими гладкими, а пол усыпан песком и истлевшим древним илом, отшлифован, в мелких рытвинах, как камень на дне реки? С неспешностью ледника застывшая вода двигалась по некогда проделанным ею подземным тоннелям, галереям и камерам, а Халрадра тихо спал, скованный изнутри холодом.
Я никак не предполагал, что огонь растопит лед и образуется такой огромный поток, в котором утонет Ферракайнд, — по крайней мере, не предполагал, что он сам разожжет этот огонь и будет спокойно ждать собственной смерти. Но у меня теплилась надежда, слабая надежда, что соединившийся огонь Ферракайнда и Гога растопил проход во льду… проход, ведущий наверх.
Весной и летом кратер Халрадры изумительно голубого цвета. Уходящий вглубь лед покрывает талая вода глубиной в ярд. Озеро в двадцать акров, глубиной всего в один ярд лежит на поверхности ледяного кратера.
Когда во льду растаяло отверстие, в которое провалилась бы телега, оказалось, что ярд, умноженный на двадцать акров, — это очень много.
Ледяная вода швырнула Ферракайнда в массивную колонну, а затем быстро, быстрее самых резвых коней, унесла прочь.
После того, как смыло Ферракайнда и искры, испускавшиеся останками Гога, угасли, вернулась темнота. Я понял, что мне скорее суждено утонуть, нежели сгореть заживо. И мне это было безразлично. Хотелось только одного, чтобы все произошло быстрее.
И вдруг среди воды, во мраке меня нащупали чьи-то руки. Специфический запах, исходивший от троллей, и запах моей обожженной плоти смешались, меня куда-то тащили. Я проклинал их, теперь моя агония будет более долгой. В голове пронеслось: «Решили, что я все-таки сгожусь на обед». Возможно, они любят слегка поджаренное. В таком случае готов поспорить, что вкусы троллей значительно хуже их запаха. Дальше я ничего не помню. Думаю, они ударили меня головой о стену, в спешке спасаясь от наводнения.
 
Из дневника Катрин Ап Скоррон
 
16 декабря, 98 год Междуцарствия
 
Анкрат. Высокий Замок
 
 
Моя спальня. Мэйри Коддин шьет, сидя в углу на стуле. Дождь стучит в ставни.
 
«Мадам, вы своей улыбкой растопили зимнюю стужу и вернули нам тепло».
 
Это сказал принц Стрелы, когда я спустилась по лестнице в Восточный зал. «Мадам», не «принцесса», потому что так принято обращаться к женщине в стране Стрелы. Мадам. Возможно, помпезно, но это вызвало у меня улыбку, потому что до этого я была серьезной, думала о Сейджесе и о выражении его лица. И хотя Оррин процитировал слова умершего поэта, казалось, он произнес их очень искренне и только для меня. «Катрин, вы прекрасно выглядите». Это сказал Иган, пока его брат кланялся. Эти двое как день и ночь. Или, вернее, утро и сумерки. Оррин светловолосый, как ярл, и красив, как принц, нарисованный в тех книжках, которые любят рассматривать юные принцессы, еще не знающие, что не поцелуй превращает лягушку в принцессу, а наличие замка и земель. У Игана волосы черные, как сажа, и кожа все еще темная от летнего солнца, лицо жестокое, такое могло бы быть у мясника или палача, в нем скрыто столько огня и страсти, что волосы встают дыбом.
 
А каковы были последние слова Йорга Анкрата? «Может, тетушка, у тебя рука искуснее?» Так он сказал, приглашая меня доделать то, что не завершил его отец. Он стоял тогда бледнее Оррина и темнее Игана, его черные волосы падали на плечи. Он смотрел на меня и на нож в моей руке, черты лица резкие, и в них так много скрыто, словно ты можешь увидеть по его лицу, не только каким мужчиной он станет, но каким мог бы стать.
 
И почему я пишу об этом мальчишке, когда есть мужчины, достойные внимания? О мальчишке, который ударил меня. Я не думаю, что он порвал мое платье. Хотя, я думаю, он намеревался это сделать.
 
Они оба попросили моей руки. Оррин — в таких изысканно красивых словах, что я даже их воспроизвести не могу. Он дал мне возможность почувствовать себя совершенной. Чистой. Я знаю, что с ним я буду в безопасности, и он приложит все силы, чтобы сделать меня счастливой. Я описала его слишком… женоподобным. В Оррине есть огонь и сила. В нем есть стержень, и весь он дышит жизнью.
 
Иган в словах был краток, но зато смотрел долгим мрачным взглядом. Я думаю, его страсть привела бы Сарет в ужас, несмотря на то, что она склонна очернять людей. Я думаю, слабая женщина умерла бы в его постели. А сильная сочтет, что только в его объятиях она чувствует себя живой.
 
Мы гуляли в розарии, который королева Роуана за год до своей смерти устроила между охранной и навесной стенами. Вначале я прогуливалась с Оррином, так как он старше своего брата на год, а затем с Иганом. На расстоянии ярда в качестве моей компаньонки за нами следовала Мэйри Коддин. Розарий зарос, не запущен, а просто за ним ухаживают без особого усердия: розы вянут на стеблях, на шипах и увядших цветках следы заморозков. В начале прогулки Оррин молчал, и только гравий скрипел под его ногами.
 
— Быть моей женой нелегко, — наконец произнес он, начиная разговор.
 
— Искренность неизменно вдохновляет, — сказала я. — А в чем сложность?
 
Среди роз без гордости и самодовольства Оррин сказал, что придет день, и он станет императором, но дорога до Вьены будет нелегкой. Не Господь свыше направил его на этот путь, не обещание, данное умирающему отцу, и он не считает это своей судьбой, но лишь долгом. Оррин, по-моему, исключительный в своем роде. Поистине хороший человек, обладающий силой реализовать все свои благие намерения.
 
Он, конечно, прав. Любить такого человека легко, но быть его женой — трудно.
 
Там, где Оррин вначале размышляет, а затем говорит о будущем, Иган говорит без колебаний и о настоящем. И оба честно. Иган сказал, что он желает меня, и я ему поверила. Он сказал, что сделает меня счастливой, и сказал, как. Я знаю: обернись я в тот момент назад, лицо Мэйри было бы таким же красным, как и мое. Иган говорил о своих лошадях, сражениях, о землях, которые он собирается мне показать. Отчасти он хвастался, и немало, но, в конце концов, он говорил о своей страсти, о смертельных схватках, о путешествиях и обо мне. Возможно, это легкомысленно с моей стороны, но быть предметом чувственных удовольствий такого мужчины, как Иган, — подарок судьбы. Да, конечно, он, возможно, рассматривает меня как приз, который нужно выиграть, но, я думаю, мой огонь не уступает его огню, и он убедится, что я составляю ему достойную пару.
 
Я сказала им, что должна все обдумать.
 
Сарет считает меня безумной, потому что я не выбрала ни одного и упустила шанс немедленно покинуть Анкрат.
 
Мэйри Коддин советует выбрать Оррина. У него больше земли, более заманчивые перспективы и достаточно огня, чтобы растопить, но не обжечь.
 
Я приняла решение немного подождать.
 
 
8 февраля, 99 год Междуцарствия
 
Высокий Замок. Библиотека
 
 
Холодно и пусто. Сарет выродила Анкрату наследника. Она стонала и кричала так громко, чтобы ползамка знали более того, что им хотелось знать: как трудно протолкнуть большую головку в отверстие, где пальцу тесно. Спустя всего несколько часов после родов Сарет спровадила меня. Сказала, у меня слишком мрачный вид. Честно говоря, я рада была уйти. Я должна была радоваться за Сарет. Радоваться, что они оба живы. Я люблю ее и, думаю, со временем полюблю ее сына. Он же не виноват в том, что Анкрат. Но я боюсь.
 
Я не мрачной была. Я боялась. Сарет стонала и кричала целый день, а потом еще и ночь, пока не родила этого ребенка. Я знаю, она плохо говорит о людях, но то, что она кричала, за гранью. Как теперь служанки будут смотреть на нее? Какими глазами стражники сквозь прорези забрал будут наблюдать за своей королевой?
 
Я боюсь. От страха дрожит перо, и потому буквы пляшут. Я дрожу и потому вынуждена писать медленно и твердо, чтобы потом я смогла прочитать написанное.
 
Я пропустила свои сроки и в прошлом месяце, и в этом. Думаю, в конце года я буду стонать и кричать, не заботясь, что кричу и кто меня слышит. И не будет флагов и молитв в часовне в честь моего бастарда. Как это было в полночь в честь маленького Деграна. Даже если у моего ребенка будут такие же черные волосики, прилипшие к головке, и такие же черные глазки на сморщенном личике.
 
Я ненавижу его. Как он мог? Как он мог все разрушить?
 
Йорг снился мне прошлой ночью. Он пришел, а мой живот большой, твердый, горячий, напрягается и растягивается, будто бастард хочет выбраться наружу, маленькие ручки царапают меня изнутри. Мне снилось, что Йорг принес с собой нож. Или это был мой нож. Длинный и узкий. Он вспорол мой живот, как Дрейн вспарывает рыб на кухне, и вытащил моего ребенка — красного, орущего.
 
Нужно кому-то рассказать. Монаху Глену. Рассказать, как Йорг изнасиловал меня. И попросить прощения, хотя Христос знает, что это у меня нужно просить прощения. Нужно пойти и все рассказать. Они отправят меня к святым сестрам на горе Фро.
 
Но я ненавижу этого человека, этого толстого коротышку с пустыми глазами и жирными пальцами. Не знаю, почему, но я его ненавижу даже больше Йорга Анкрата. При виде его мне хочется исчезнуть.
 
Может быть, стоит попросить кого-нибудь помочь мне избавиться от ребенка. В трущобах Скоррона есть старые повитухи, которые умеют готовить горькие снадобья, и младенец вываливается из чрева матери мертвым. Но это в Скорроне. Здесь я не знаю, к кому обратиться. Мэйри Коддин? Но она слишком добропорядочная. Она скажет Сарет, а Сарет — королю Олидану. И что он сделает со мной за то, что я разрушила его планы, не стала пешкой в его политических играх, выпала за пределы поля?
 
Лучше выйти замуж за принца Оррина или Игана. И как можно быстрее, пока ничего не заметно. Иган не станет ждать свадьбы, через минуту будет на мне. И никогда не узнает, что это не его ребенок. Оррин будет ждать.