Сандро, не плачь! (СИ)

Да любит ли?.. Ему было трудно судить, тем более, верный товарищ Жорка убеждал его, что это не любовь, а простое увлечение, которое скоро пройдёт. Но, в таком случае, Белецкий вовсе не желал влюбляться, никогда в жизни! Хватит с него и этого простого увлечения…
Он продолжал встречаться с Лидочкой, которая по-прежнему от него ничего не требовала, не выясняла отношений, неизменно пребывала в хорошем настроении и отлично удовлетворяла его в постели. Но чем заполнить образовавшуюся пустоту в сердце — эту огромную рваную дыру… он не знал.
Как-то в воскресенье после ночи, проведённой у Лидочки, он поехал проводить её до работы, всё равно домой возвращаться не хотелось, а занятий в Щуке сегодня не было. Вообще-то, с некоторых пор Белецкий подсознательно избегал околачиваться вблизи Большого театра и — тем более — заходить внутрь, опасаясь нечаянной, упаси Боже, встречи с тётей Нателлой. Ему было неловко и почему-то стыдно перед ней. Но в этот раз он понадеялся, что ничего страшного не произойдёт. Не может же тётушка постоянно торчать в дверях театра, ей работать нужно.
Поцеловав Лидочку на прощание у служебного подъезда, он развернулся и зашагал было прочь, в сторону Красной площади — захотелось немного прогуляться. И вдруг знакомый негромкий голос, окликнувший его по имени, заставил сердце застучать, как у вора, пойманного с поличным.
— Сандро!..
Разумеется, по закону подлости, это была не тётя, а сама Кетеван. И принесла же её нелёгкая сюда именно в этот день и этот час!
Он стиснул зубы и обернулся. Кетеван стояла в нескольких шагах от него и растерянно теребила в руках ремешок своей сумочки. Похоже, она и сама была не рада тому, что поддалась порыву и позвала Белецкого. Однако сейчас он не мог сделать вид, что её не существует, как в училище. Пришлось поздороваться.
— Привет…
Она робко приблизилась, неуверенно заглядывая ему в лицо снизу вверх.
— Ты… что здесь делаешь?
— Да так, — он неопределённо пожал плечами, — знакомую провожал.
Судя по смущённо отведённому взгляду Кетеван, она успела увидеть и “знакомую”, и их прощальный поцелуй, однако благоразумно воздержалась от комментариев.
— А ты к тёте пришла? — нужно же было хоть что-то спросить у неё ради приличия, хотя ответ был очевиден. Кетеван кивнула.
— Она утром забыла дома свои очки. Позвонила мне уже с работы, попросила привезти, плохо видит без них…
— Ну… — он тоже отвёл глаза. — Тогда иди. Нехорошо заставлять её ждать.
— Да, конечно, — она как-то подавленно кивнула и сделала растерянный шаг в сторону подъезда, а затем вдруг снова оглянулась на него — с отчаянием и тоской.
— А ты… уйдёшь сейчас, да? Ты куда-то торопишься?
Нужно было сказать: да, тороплюсь, у меня куча важных дел утром выходного дня, не смей меня задерживать. Это было бы правильно… Но вместо этого он нерешительно выдохнул:
— Вообще-то, нет… просто собирался погулять.
— Может, подождёшь меня пять минут и мы… — она сглотнула, — погуляем вместе?
Он молчал, не зная, что на это ответить. Какая-то часть его натуры кричала: да, да, я буду ждать тебя, сколько потребуется! А какая-то уговаривала вежливо отказаться и откланяться. Впрочем, можно даже не очень вежливо: например, съязвить — в чём дело, неужели ей некого больше попросить поработать "мужским голосом" в роли Фархада?.. Да иди ты к чёрту со своим Асланом и со своей неземной любовью, думал он, катись из моей жизни… Только, пожалуйста, не отворачивайся от меня, не отводи взгляда, позволь мне ещё хотя бы минутку постоять рядом с тобой!..
Прочитав все эти сомнения и колебания на его лице, Кетеван сникла.
— Ладно… — отозвалась она тусклым голосом. — Я всё поняла. Не смею больше задерживать.
И вот тут Белецкий не выдержал. Сделал шаг и резко притянул её к себе.
— Я скучаю по тебе, Кети, — прошептал он, зарываясь лицом в её волосы и окончательно признавая тем самым собственное поражение. Она в ответ прижалась к нему — с благодарностью и признательностью, по-детски крепко обхватила руками — “не отдам никому!” — и заплакала. Горько-сладко, освобождённо, взахлёб.
— Я тоже скучаю… Идиот ненормальный, псих, дурак несчастный!!! — она замолотила кулачками по его груди. — Ненавижу… сволочь, гад, я чуть с ума без тебя не сошла!
— Кто ещё из нас ребёнок, а? — поддразнил он, чувствуя ком в горле. Все эти ругательства казались ему сладкой музыкой. — Разнюнилась, как маленькая…
— Тётя постоянно о тебе спрашивает, — хлюпнула носом Кетеван. — Я ей всё время вру, что ты занят… или что болеешь… По-моему, она догадывается, что у нас что-то произошло, но я… не могу ей ничего рассказать, просто не могу! Может, зайдёшь сейчас со мной… только поздороваться? Чтобы она успокоилась.
— А ничего и не произошло, — он мягкими, бережными движениями вытирал слёзы с её лица. — Мы с тобой друзья и навсегда останемся добрыми друзьями. Ведь так?
— Самыми лучшими? — уточнила она, всхлипнув напоследок.
— Самыми лучшими, самыми близкими друзьями, — подтвердил он. — И я обещаю тебе, что отныне никогда не стану посягать на что-то большее. Не буду давить на тебя и требовать невозможного…
— Спасибо, — она уткнулась ему в грудь, но он ещё не закончил:
— Никогда… если только ты меня сама об этом не попросишь.
Тётя Нателла и в самом деле страшно обрадовалась появлению Белецкого вместе с племянницей. Она от всей души расцеловала парня в щёки, впрочем, сама тут же смутилась своего порыва и извинилась.
— Я думала, вы поссорились с Кети, просто эта безмозглая девчонка не хочет мне рассказывать… — призналась она, по-матерински обнимая его за плечи. — Тебя ужасно не хватало, Сандро, ну разве можно пропадать так надолго! — и тут же крикнула куда-то в сторону:
— Нино, поставь чайку, дорогая! Ко мне дети пришли.
Белецкий и сам чувствовал, что дико соскучился по этой невероятной, удивительной, прекрасной женщине. По её теплу, неизменному задору и чувству юмора, по её захватывающим театральным байкам, которые он так любил…
Костюмерно-пошивочный цех располагался под самой крышей Большого театра, “под конями”, как шутила тётя Нателла. Из окон открывался потрясающий вид на столицу — пожалуй, один из лучших московских видов, искренне считал Белецкий. Сидя за швейными машинками, мастера могли безостановочно любоваться, как взмывает вверх колесница с четвёркой лошадей, ведомая прекрасным обнажённым Аполлоном.
В театре работало три тысячи человек, из них триста, включая тётю Нателлу, относились к художественно-костюмерной части. Это была пёстрая, разношёрстная толпа, которая целыми днями напролёт чертила или рисовала, кроила, строчила, вырезала, клеила, красила и вышивала — и всё ради того, чтобы вечером зрители увидели очередной яркий и красочный спектакль. В команде трудились мужские и женские костюмеры, художники-модельеры, специалисты по росписи тканей, обувщики и мастера головных уборов…
Тётя Нателла искренне любила свою работу, горела и жила ею.
— Театр становится домом — и это не ради красного словца, так и есть на самом деле, — воодушевлённо рассказывала она Белецкому, пока они пили чай с вафлями в “кухонном” уголке. — Тут и время течёт по-другому, его просто не замечаешь… Опомнишься, спохватишься — а уже вечер. Помню, при приёме на работу начальник цеха сказал мне: “Даже если вы умираете, спектакль должен состояться”. Я накрепко усвоила этот урок…
— Год назад у Антониды из “Жизни за царя” сломалась молния на русском платье, — вспомнила Кетеван, посмеиваясь. — Дело было под выходной, мастерские закрылись, так что ты думаешь?.. Тётя притащила наряд домой! До четырёх утра самолично выпарывала старую молнию и вшивала новую…
Работа здесь и впрямь кипела без остановки. Женщины утюжили и отпаривали костюмы, а затем развешивали их на плечики. У каждой солистки был свой персональный костюмер, который был в полном ответе за выход артистки на сцену.