Как сон

— Черт побери, черт побери. Ну нет, и все тут. Закончились кассеты, а через минуту начнется передача…
Может, Теща что-то знает на эту тему; с тех пор как она впала в особую разновидность религиозности, она сделалась какая-то злобная; с тех пор как она стала посещать собрания, организованные в катехизисных классах, и утверждать новые значения слов Мораль, Родина, Истина, Семья, История вместо общепринятого понимания морали, родины, истины, семьи и истории, Тесть даже стал беспокоиться о ее здоровье: никогда раньше она не проявляла идеологической активности, потому что в родном доме обязанность быть воплощением идеологической бодрости лежала на нем, и никаких разногласий между ними не было, Теща всегда вполне разделяла позицию мужа, но с некоторого времени ее взгляды радикализовались, ее религиозность стала какой-то оголтелой, а злобность еще более злобной; Тесть смотрел на все это с растущим беспокойством, но не вступал в споры, он не был готов к домашним дебатам, тем более что все теледебаты он выигрывал благодаря своему хитроумно аргументированному консерватизму, благодаря радикально-консервативным взглядам, которыми, смолоду освоив искусство риторики, жонглировал с непостижимой ловкостью; он не был готов к спору с тем, кто считал бы его позицию слишком компромиссной, если не сказать «льющей воду на мельницу враждебных обществу ценностей» — так молола языком Теща, или мололо радио у ее уха; Тесть не принимал к сведению, игнорировал, не признавал эту «молотьбу» Тещи с радиоприемником над ухом, потому что, если бы он хоть раз отреагировал гневом, если бы дал втянуть себя в свару, он тем самым признал бы право Тещи на индивидуальное, независимое мировоззрение, а ведь это не у Тещи было мировоззрение, а у Радио, так как же Тестю было вступать в перепалку с радиостанцией, вот он и игнорировал ее демонстративно, Теща, в свою очередь, точно так же демонстративно вещала; до тех пор, пока она не компрометирует его публично, он не будет вмешиваться, так он решил, но все труднее и труднее справлялся с ее озлобленностью. Вот и теперь она злобно приговаривает:
— И очень даже хорошо, что не на что записать. Это тебе наказание свыше за то, что ты не согласился выступить у его преподобия…
— Ошибаешься, как раз и есть на что записать. На твою кассету, где у тебя фильм с последнего паломничества. Назло тебе, потому что ты меня уже довела до ручки. Где она? Где эта твоя кассета?
В последние годы Теща все чаще отправляется в паломничества, это уже не какие-то там экскурсии приходского кружка в Лихень, это серьезные поездки семьи радиослушателей под покровительством его преподобия: Вильно, Меджугорье, Корк, Фатима, Сантьяго-де-Компостела (Иерусалим в плане на этот год; с тех пор как Иерусалим встал в план, она потихоньку таскает у мужа из бумажника деньги, раньше ни на что подобное она не решилась бы, но теперь трактует это как подрывную деятельность в стане врага — с тех пор как оказывает помощь радиосемье конфискованными деньгами и откладывает на Иерусалим, ее злобность разрослась до невиданных размеров) — она записывает, коллекционирует, завела свою полочку, где собирает книги, призывающие к возрождению польского духа.
— А эту и не ищи. Я ее давала посмотреть, мы ее недавно ставили в приходе, его преподобию так понравилось…
— Черт побери, черт побери. Ну вот, начинается уже…
На этот раз не получится записать, Тесть устраивается в кресле, наблюдая за собой, сидящим в кресле и приветствующим публику в студии и зрителей перед экранами телевизоров, машинально складывает ладони, соединяя кончики пальцев: основы языка жестов он освоил так давно и с такими хорошими результатами, что они стали языком его рефлексов; Тесть смотрит себя по телевизору и еще раз проживает дебаты, более или менее помнит, что говорил, шепчет себе под нос те же самые сентенции, сам себе нравится.
Теща смотрит программу в первый раз, слушает внимательнее, чем Тесть, знакомится с политической позицией оппонента, присматривается к его методам, вслушивается в мастерски проводимую дискуссию, и, хоть представленные ценности чужды ей, она учится, делает выводы.
Жена не может перестать двигаться, ее мелкие шажки повсюду, она ступает всей поверхностью стопы, как японка, акцентирующая пяткой каждый шаг, не перестает ходить, открывать и закрывать ящики, поправлять шторы, передвигать стулья, переставлять вещи с места на место, постоянно бормоча под нос, перемежая чихом каждые несколько фраз, какая я, дескать, была, а вот какая стала, ничего не поделаешь, ее моторная навязчивость охватывает и Роберта, сама будучи в постоянном движении, она не может перенести, если кто-то не движется; у Роберта все чаще стало складываться впечатление, что он смотрит на Жену в ускоренной кинопроекции: на один его шаг приходится четыре ее шажка, прежде чем он успеет ей ответить, уже слышатся два новых ее вопроса, Роберт изводится при Жене, он отдыхает в тиши своего служебного болота. Когда-то ему нравилась жизнерадостность, энергичность, разговорчивость этой женщины, но время — враг очарований, теперь мелкие шажки жены, выискивающей для него новые и новые занятия, вызывают в нем тоску по свободному, достойному прогулочному шагу, ее быстро отдаваемые команды пробуждают в нем голод по неспешной, спокойной, да просто связной речи. Роберт любит посидеть в сарайчике, делая вид, что работает, постукивая молотком, подтягивая и отвертывая винты (если бы Жена пришла проверить, не прохлаждается ли он без дела, винт всегда удобное алиби). Бывало, что Роберт наедине с винтом преисполнялся ощущением свободы, но прежде всего размеренности, неспешности; бывало, что, радостно удаленный от стука каблучков супруги, он начинал беседу с винтом: «О винтик!» — обращался к нему Роберт в моменты мечтательной расслабленности и удовольствия от временно возвращенной себе несуетности, не переставая тем не менее прислушиваться, как бы не нагрянула проверка, не пора ли принять позу механика и не пропустил ли он мимо ушей приказа притащить что-нибудь сверху вниз, а что-то другое переставить отсюда в другое место, довернуть, потому что ослабло, прочистить, потому что засорилось.
Роберт ест разогретый обед, Жена подошла и говорит:
— Снова на меня напал чих, просто жуть. Ты, наверное, не все углы как следует пропылесосил?
Надо бы мебель переставить, потому что под ней может пыль оставаться, которую не взял пылесос, и она теперь на меня действует. Есть у тебя для меня таблетки?
Роберт достает из кармана пачку таблеток с чеком и кладет на стол перед Женой.
— Боже, дорогущие-то какие, надо было тебе подумать, прежде чем покупать. Слушай, а может, это перо? Знаю, постель меняли, но эти наперники, наверное, так пропитались… Из сарайчика надо принести брикеты и дрова для камина, скоро пойдут холодные вечера, обещали, сама слышала, только смотри, чтобы пыли на них в дом не притащить, не то расчихаюсь не на шутку.
Роберт заканчивает трапезу, укладывает посуду в посудомоечную машину, проходит через гостиную, оттуда по лестнице на второй этаж, Жена неотступно следует за ним, так называемые молодые идут на так называемый верх, который, в соответствии с неписаным соглашением, принадлежит им; из того, что было написано и задокументировано, следует, что на практике все принадлежит Тестям, в настоящее время очень увлеченным просмотром теледебатов. Тесть комментирует, Теща кривит рот, гримасами выражает неприятие, дескать, о чем вообще речь, зачем все эти эмоции, если Бога в этом нет, нет ни Чести, ни Родины, очень далеки от Истины все эти свары; Тесть переживает:
— О, а сейчас как я ее приложил, а? И это еще я с ней мягко обошелся. Ты глянь, как у меня брючина подвернулась. Смотри, как они злобствуют: специально ведь показывают, смотри, как камера наезжает.
Только я ее прижал, только они просекли, что сейчас я ее разделаю, так они сразу на брючину переключились. Брючиной хотят ослабить меня, вон как ловко манипулируют…
След в след за Робертом. Жене весь день не за кем было ходить, вот она теперь и компенсирует: скучает — с тех пор как она в отпуске по болезни, не знает, что с собой делать, а с тех пор как не знает, что с собой делать, она в отпуске по болезни, аллергия, мигрень, страхи — все вместе. Она работала в депутатском бюро отца в качестве секретарши, но, когда вышла замуж за популярного писателя, сочла, что самое время перейти на его содержание, говорит, что это было ее решение, а не отца. Врет. Тесть предоставил своей дочери свободу, отдавая ее замуж за популярного писателя, он счел, что она должна начать пользоваться жизнью, путешествовать, познавать мир, людей; она поверила в это и освободила место для хорошеньких секретарш, за которыми ее отец мог иногда и приударить, немножко с ними пофлиртовать, поволочиться за ними, пошутить, иногда посадить на колени, а это совсем другое дело, чем сажать себе на колени собственную дочь. Когда оказалось, что Роберт, несмотря на популярность (которую он считал случайной, временной и даже пагубной), перестал писать, когда возникла серьезная опасность, что «молодые» в связи с этим перейдут на содержание Тестей, Жена попыталась вернуться к работе, но в депутатском бюро Отца, к сожалению, стало тесновато, пришлось найти работу секретарши в другом бюро, где пан директор уже через несколько дней ее работы совершенно недвусмысленно приударил за ней, желая как бы слегка с ней пофлиртовать, пошутковать, посадить к себе на колени (причем ни в каком родстве с ней он не состоял), и тут ей сделалось плохо; сначала вроде только страхи, но потом к ним добавилась мигрень, ну и эта ужасная аллергия, пришлось взять бессрочный отпуск, теперь вот целыми днями сидит дома в ожидании мужа, а дождавшись, следует за ним по пятам.