Закат семьи Брабанов
— Возьми все мои деньги, — предложила Синеситта.
— Чтобы купить отбивную, мне не нужны все твои деньги. Я понимаю, что вы, Брабаны, — вегетарианцы, но ведь нужно иметь хоть малейшее представление о том, сколько стоит отбивная!
— А если ты ее не купишь?
— Почему это я ее не куплю? Я специально за ней и иду.
— А если ты идешь не за ней?
— Тогда за чем? Просто ради удовольствия? Ты видела, какая погода?
Он обнял ее за талию, прижал к себе и прошептал:
— Удовольствие у меня внутри.
Лицо моей сестры было мрачным и упрямым, как в день экзамена. Картошка на сковороде подгорала, но она не обращала на это внимания, доказывая тем самым, что не стала нашей матерью, а осталась Синеситтой — бесплотной и неземной, — которую я обожала. Если я еще не выбрала пол, то не потому ли, что не решила — стать ли своей собственной сестрой или вступить с ней в связь?
— А если, — сказала она Коллену, напрягшись в его объятиях, — ты идешь и не ради удовольствия?
— За чем же я тогда иду?
— Чтобы уйти.
— Уйти куда? Теперь это мой единственный дом.
Он снисходительно усмехнулся. Что я больше всего ненавидела в жизни, так это видеть свою сестру в объятиях снисходительно усмехающегося мужчины, и думаю, многие люди обоих полов чувствуют в отношении своих сестер то же самое.
— Тошка! — безнадежно кричал Боб. — Тошка!
Стюарт поспешил к плите, выключил газ, переставил сковороду и вывалил картошку. У меня появилось подозрение, что моя сестра не долго будет заниматься кухней. Боб с любовью посмотрел на будущего шурина. Нет больших предателей, чем дети. У моего отца, служившего во Внутренних войсках Франции, было твердое мнение по этому поводу: французы, сотрудничавшие с немцами во время последней войны, просто еще не достигли зрелого возраста, и по этой причине история коллаборационизма более невероятна, поэтична и захватывающа по сравнению с историей Сопротивления, так как коллаборационизм — это история детей, а Сопротивление — история взрослых.
— Я куплю эту чертову отбивную и вернусь, — пообещал Коллен.
— Возьми мою сумку, — сказала Синеситта.
— Я не роюсь в дамских сумочках.
— Не знаю, не знаю.
— Чего ты не знаешь?
— Того, что тебе захочется сделать, когда тебе захочется это сделать. Я не желаю, чтобы ты в чем-то себя обделял, заставлял себя, и вообще, изменялся. Я хочу, чтобы ты оставался самим собой — ведь я люблю только тебя.
Коллен покачал головой — ошеломленно, насмешливо, гордясь величиной тех разрушений, которые всего за несколько дней произвел в сердце моей сестры. Он вышел, так и не взяв сумочку. А Синеситта осталась сидеть в полной прострации на стуле. Вот так неожиданно тяжкое бремя кормить Боба картошкой свалилось на меня. Коллен возвратился через полчаса. По его выражению, он обрыскал всю округу. Пока его не было, моя сестра ни разу не шелохнулась, и мне пришлось самой помыть тарелку Боба, вытереть его стул, а потом и его самого, потому что от него до неприличия воняло жареной картошкой.
— Я купил говяжий бифштекс, — сказал Стюарт, разворачивая пакет.
И Синеситта снова засуетилась, словно одного появления Коллена было достаточно, чтобы вырвать ее из того холодного и тревожного сна, в котором она пребывала на протяжении тридцати шести лет. Она поджарила Стюарту мясо, и мы смотрели, как он ест, дожевывая сами остатки картошки.
12
Они остановились в отеле «Эбери Корт» в Кенсингтоне. Стюарт спросил, свободны ли апартаменты «Медовый месяц». Администратор проверила по компьютеру. Апартаменты «Медовый месяц» оказались заняты, но должны были освободиться через день.
— It let us the time to get married, [11] — сказал Коллен на кухонном английском или, скорее, на тюремном, поскольку сдал экзамен по английскому языку на девятом году заключения.
Администратор — курносая блондинка с круглыми розовыми щеками, поддельным платком «Гермес» вокруг маленькой шеи и настоящей майкой «Шанель», обтягивающей пышные груди, — улыбнулась и поинтересовалась у Коллена, желает ли он зарезервировать апартаменты, о которых идет речь. Он повернулся к моей сестре, и та на гораздо более чистом английском, который я, к сожалению, не могу воспроизвести, поскольку мой английский не намного лучше, чем у Коллена, спросила, сколько это стоит. Стюарт пронзил ее взглядом, сочтя, что она выставляет его сутенером, хотя она вела себя как экономная и простая женщина, и это прекрасно видел гостиничный персонал. Люди часто забывают, что гостиничные работники живут не там, где работают, а в удаленных пригородах и маленьких квартирках на окраине города. Администратор назвала цену, и моя сестра согласно кивнула, не глядя на Коллена. Он же воспринял этот жест за желание показать, что платит она, хотя Синеситта просто хотела как можно скорее доставить ему удовольствие. Она подсчитала, что они смогут провести в апартаментах «Медовый месяц» шестьдесят одну ночь при условии, что будут съедать один салат на обед и обедать раз в день, что, зная Коллена, ей казалось невозможным.
Их первая комната была зеленой и треугольной. Такое — если верить Ивану Глозеру, который много времени проводил по делам в Лондоне и, кроме того, был специалистом по гостиничному делу, точнее, по англо-саксонскому гостиничному делу — часто встречается в британской столице, где также нередко можно увидеть номера, расположенные в шахматном порядке или по кругу, словно лондонские архитекторы хотели опробовать все геометрические фигуры в пространстве. Даже я во время своего третьего свадебного путешествия, остановившись в «Сидней отеле», жила в комнате, которая образовывала почти равнобедренную трапецию.
Толстый буклированный ковер с желтоватыми и серыми узорами заглушал шаги двух любовников, чувствовавших себя неловко из-за того, что им нечего было класть в шкафы. Они не взяли с собой багажа, поскольку Стюарт считал, что путешествовать с багажом слишком обременительно. Он спустился в холл поменять пятьсот швейцарских франков и, возвратясь, дал Синеситте сто фунтов.
— Сто — тебе, сто — мне. Баш на баш. Я всегда поступал так со своими курочками, когда платил сам.
— Курочками?
— Моими женщинами, ну, невестами, то есть женой.
— Ты был женат, Стюарт?
— Да, разве я тебе не говорил?
— Нет.
Стюарт представился нам как холостой мужчина, без прошлого, без привязанностей — и эта пустота, которую он нес в себе, засосала мою сестру. Коллен произвел в своем роде эффект воронки. Сложные люди предпочитают людей простых, а нет ничего более простого, — чем ровное, голое место. Если бы Стюарта не окружала пустыня, Синеситта вряд ли бы осталась с ним. Кстати, несколькими днями раньше Стюарт упомянул, что у него есть брат Ален — банкир в Сити.
Синеситта вернула ему сто фунтов.
— Зачем ты хочешь делить деньги, которые принадлежат тебе так же, как я?
Удивившись, Стюарт засунул в карман сто фунтов и посмотрел на мою сестру так, как восточные немцы в 1989 году после падения Берлинской стены взирали на витрины Курфюрштендамма: остолбенев от изумления и страха, словно прилетели с какой-то пустынной планеты и сразу попали в Капую или на Кеферу. Мир, в котором Коллен жил с детства, был, как мы узнали позднее во время процесса, жестоким и черствым, а весь процесс представлял собой потрясающее путешествие в прошлое, вроде того, которое описано «В поисках утраченного времени», где судьей был Пруст, а обвиняемым — Марсель; это был мир дипломатов и финансистов, из которого он все время стремился вырваться: сначала с помощью преступного мира, затем — брака, потом — убийства, но который, если верить судебному психиатру, заморозил в нем почти все чувства уже на третьем или четвертом году жизни. Синеситта предложила ему совсем другое: теплоту и великодушие, и, скорее всего, именно это его испугало.
Они решили пообедать в ресторане «Кен Ло’с Меморис оф Чайна», находившемся в тридцати домах от их отеля, и Стюарт заказал столик по телефону. Моей сестре показалось, что имя Коллена произвело на администратора ресторана некоторое впечатление, так как вначале тот сказал, что мест нет, а когда Стюарт представился, столик освободился словно по волшебству. Их усадили в нескольких метрах от принцессы X, одетой в короткое черное декольтированное, сексуальное платье, какие носят тридцатилетние женщины, когда выходят по вечерам без мужей. Ее сопровождало несколько друзей, утопавших в ее славе и робко, но с восхищением взиравших на нее в те моменты, когда приносили новое блюдо — горстку салата или кантонского риса.