Закат семьи Брабанов
Декабрьская ночь, словно большая овчарка, ищущая места для сна, неспешно опускалась на наш сад и улицу Руже-де-Лиля. Папа молча гладил волосы Боба, который тоже молчал. Стюарт и моя сестра поднялись на третий этаж, якобы посмотреть письма и фотокарточки мамы.
— Я решился завести детей с твоей матерью, потому что она была на тридцать лет моложе меня, — сказал отец, — и я был уверен, что умру раньше.
— Если случится такое несчастье, мы с Синеситтой позаботимся о Бобе.
— Ты даже не знаешь, парень ты или девчонка.
— Когда-нибудь узнаю.
— Когда?
— В этом году или в будущем.
— Чем раньше, тем лучше.
Папа уже стал говорить, как мама. Наверное, в любой семье всегда должен быть человек, который заботится обо всех и обо всем. Маме удавалась эта роль, и папу, конечно, теперь мучил вопрос, не выбрал ли его божественный режиссер ей на замену. В этот момент он, конечно, не подозревал, что пока всего лишь проходит пробы и кое-кто другой будет взят на эту роль.
— Ты чувствуешь себя больше парнем или девушкой?
— А ты кого бы хотел?
— Мне все равно. Главное, чтобы ты кем-то стала, вот и все.
— Но у тебя же есть предпочтения.
— Если ты хочешь пойти в армию, то лучше быть парнем.
— В армии есть и девушки.
— Они печатают на машинках и делают уколы. И кстати, делают все очень плохо. Я, например, только когда ушел из десантников, — правда, должен заметить, не по своей воле, — только тогда смог читать то, что сам написал, и избавился от синяков на заднице.
— Между прочим, среди летчиков-истребителей есть одна девушка.
— Ты правильно сказала: одна. А знаешь, сколько парней среди летчиков-истребителей?
— Нет.
— Сотни.
— В любом случае, я быть летчиком-истребителем не хочу.
Он встал, сочтя тему исчерпанной. А может, просто устал от беспредметного разговора? Когда через час моя сестра, в просторном темно-синем пуловере и черных обтягивающих джинсах, которые молодые женщины, прозанимавшиеся любовью всю вторую половину дня, любят быстро натягивать, не помывшись, появилась в кухне, она спросила меня, почему Боб все еще не спит — и это она-то, которая еще неделю назад не могла назвать второе имя нашего маленького брата или его астрологический знак, не говоря уже о светиле, под которым он родился. Я ответила, что он еще не в постели, потому что не обедал.
— Почему он еще не обедал?
— Он хандрит из-за смерти мамы.
Она присела рядом и положила голову мне на плечо. Потом потерлась лбом о мою спину, как часто делала, когда я была ребенком и просила ее почитать перед сном одну-две страницы из какой-нибудь сказки. Тогда она обнимала мою тощую грудь своими мускулистыми руками бывшей чемпионки среди юниоров по баттерфляю, и мы вместе катались по постели.
Она открыла холодильник и вытащила картошку, очищенную мамой во время второго и последнего разговора с Колленом.
— Поджарить или сделать пюре? — спокойно спросила Синеситта.
— Жарить, — закричал Боб, — жарить!
Ребенком он всегда повторял конец слова дважды, подобно тому, как заметил папа, Дон Жуан, умирая, кричит два раза подряд «Ах» в предпоследней сцене оперы Моцарта.
Синеситта крутилась по кухне точно как мама, хотя раньше передвигалась по ней с подозрительным и скованным видом, словно все время боялась какой-то ловушки, заговора или засады. Сходство стало полнейшим, когда она, вытаскивая стаканы и тарелки и расставляя их на овальном столе, спросила меня, как прошли занятия. Обычно этот вопрос мама задавала не мне, а Синеситте. Но поскольку моя сестра стала теперь моей матерью, не должна ли была и я превратиться в мою сестру? Это сняло бы раз и навсегда вопрос о моем поле.
Если бы в тот день, когда я впервые увидела Стюарта Коллена, у меня спросили, что я о нем думаю, я бы ответила, что он из тех типов, которые входят в кухню со словами: «Тут вкусно пахнет». И, войдя в тот вечер в кухню, он именно это произнес:
— Тут вкусно пахнет…
И добавил:
— … жареной картошкой.
Он взял кусок хлеба в корзинке, сжевал его, глядя на наш заснеженный сад, и, предложив самому себе аперитив, спросил, где стоят бутылки «Рикара», «Мартини» и «Чинзано». Стюарт Коллен мог быть одновременно чудовищно грубым и деликатным, ужасно вульгарным и утонченным, что, по моему мнению и мнению многих психиатров и криминологов, является признаком извращенности — причина, по которой эта черта характера, без сомнения, соблазняет стольких женщин. «У женщин есть одно наваждение: испытать оргазм, и если им это не удается, они начинают думать, что смогут испытать его только с извращенцем». (Бенито, интервью журналу «Эль»).
— Какое будет мясное блюдо?
— Никакого, — ответила Синеситта.
— Это еще почему?
— Брабаны — вегетарианцы.
— Я не Брабан.
— Теперь ты один из них.
— В нормальных семьях девушка, выходя замуж, берет фамилию парня, а не наоборот.
— Мы — не нормальная семья.
— Значит, это правда — то, что мне рассказывал Бенито во время прогулки?
— И что же он рассказывал? — равнодушно спросила Синеситта, принявшись чистить лук и сладкий перец для салатного соуса.
— Что у вас ненормальная семья.
— Потому что Бенито сам себя считает нормальным?
— По меньшей мере, таким же нормальным как и остальное семейство, если не больше.
— Значит, изнасиловать свою мать — это, по-твоему, нормально?
— Все зависит от матери.
Когда мы с Синеситтой с тем интересом, который можно себе представить, будем читать «Ад мне лжет», эта последняя фраза Стюарта Коллена, показавшаяся нам в тот момент загадочной, приобретет для нас подлинный смысл.
— Папа, — объяснила Синеситта, — дал обет, что не проглотит ни кусочка мяса, пока произведения генерала де Голля не опубликуют в «Плеяде». Из-за того, что он ел только овощи, мы тоже перешли на них и чувствуем себя прекрасно. И потом, действительно, почему этого бедного генерала не опубликовали в «Плеяде», как Эсхила и Цезаря — тоже военных, между прочим.
Еще одна мамина фраза. Раньше Синеситта находила папин обет абсурдным и делала все для того, чтобы он от него отказался, и даже нарочно съедала бифштекс за каждым обедом.
— Я вам скажу, кто вы такие, Брабаны…
— И кто же? — спросила Синеситта ошеломленным и легкомысленным тоном девицы, испытавшей оргазм впервые в жизни.
— Фашисты. Именно это сказал Бенито во время прогулки.
— Так это нас или Бенито с винтовкой и гранатами арестовала полиция на стадионе Парк-де-Пренс во время футбольного матча Франция — Израиль?
— Нито! — завопил Боб. — Нито!
— Не волнуйся, — произнесла Синеситта. — Бенито просидит в тюрьме еще три года, а потом мы найдем способ отделаться от него навсегда.
— Бенито не такой, как вы, — заявил Коллен. — Он любит футбол.
— Он играл в футбол, когда учился в лицее Мориса Тореза, — уточнила Синеситта. — Это было через год после смерти нашей кошки Дюпликаты. Он был вратарем. Игроки команды-соперника боялись даже приблизиться к его площадке. Они били издали и никогда не попадали по воротам.
— Вот это я называю хорошей защитой!
— Незадача в том, что его не меньше боялись и собственные защитники. Они старались держаться от него подальше, в итоге матч проходил в той части поля, где наш брат не играл.
— Прекрасно! — воскликнул Коллен, наливая себе «Чинзано».
Он уже не боялся не только следующего стакана, но и следующей бутылки.
— Футбол, — сказала Синеситта, — был придуман не для того, чтобы играть на одной половине поля.
— В футбол играют, чтобы одна из команд выиграла. Ладно, схожу за мясом.
— В такое время?
— На обед мне всегда нужно мясо.
— Интересно, как ты обходился без него в тюрьме?
— Теперь я не в тюрьме. Дай мне ключи от машины — если это можно назвать машиной.
Она дала ему ключи, и он быстро опустошил второй стакан «Чинзано». Я поняла, почему умерла мама: в тот момент она, конечно, увидела эту сцену своими провидческими глазами лгуньи, способными различить все как в прошлом, так и в будущем.