Проданная замуж

— Чего бы нам взять? Магазин ведь рядом.
Мне удалось найти деньги на самом подходящем отрезке пути.
Сладости красовались на прилавке: желейные конфеты, «Моджос»[14] и «Фруктовые салаты». Мое внимание привлек шербет: я соскучилась по ощущению, когда макаешь лакричную палочку в шербет, а потом — когда шербет попадает на язык — во рту ощущается чудный кисловатый вкус десерта. Мне очень не хватало этого вкуса.
— Дайте, пожалуйста, шербет. А ты что будешь?
— Не знаю. То же, что и ты.
Продавец вручила нам лакомства и сказала:
— Шесть пенсов, пожалуйста.
Я снова окинула взглядом полки.
— Еще восемь «Моджос», пожалуйста.
Продавец положил конфеты в маленький бумажный пакет и протянул руку за деньгами. Мена словно коршун смотрела, как я отдаю десять пенсов, будто монета могла выдать свой секрет, покинув мою ладонь.
Как только мы вышли из магазина, я разорвала пакет, нашла лакричную палочку и, обмакнув ее в шербет, положила в рот. Я зажмурилась, когда язык защипало от кислого десерта. Мена проделала то же самое, и я громко рассмеялась, когда та поморщилась.
— Что это? — Сестра на мгновение остановилась.
— Это шербет, мой любимый. Тебе нравится?
— Никогда не пробовала ничего подобного.
— А теперь попробовала. Я же приберегу свой на переменку. — С этими словами я свернула пакет и положила его в карман.
Позднее, на перерыве, Мена дождалась меня, и мы вместе отправились на игровую площадку. Мы открыли наши десерты и принялись слизывать шербет с лакричных палочек.
— Мне очень понравилось, — сказала я, передавая Мене парочку «Моджос».
— Мне тоже.
В течение нескольких следующих недель я каждый день «находила» деньги. Мы покупали конфеты, чипсы и пирожные. Я при любом удобном случае крала деньги из кармана Ханиф, чтобы можно было полакомиться конфетами, пока мы читали в кровати.
Но так, конечно, не могло долго продолжаться. Однажды, придя домой из школы, я обнаружила, что Ханиф сидит рядом с матерью, а та держится руками за голову. Мать подняла на меня взгляд, как только я зашла в комнату.
— Подойди сюда, Сэм, — сказала мать, потянувшись за туфлей.
Я знала, что будет дальше. Я замерла на пороге рядом с Меной и не в силах была сдвинуться с места.
— Я сказала: иди сюда! — крикнула мать.
Я стала медленно приближаться к ней. Как только я оказалась в зоне досягаемости, мать, удерживая меня за руку, несколько раз ударила по голове туфлей, а потом схватила за волосы и повалила на пол. Я больно ударилась, почувствовав при этом особенно сильную боль в запястье.
— Ты крала деньги из кармана Ханиф?! — заорала мать.
— Нет, я нашла их.
Хлысть! Еще один удар, на этот раз по лицу. Я почувствовала вкус крови во рту. Мать снова дернула меня за волосы. Краем глаза я заметила, как Мена подошла к лестнице и стала подниматься на второй этаж.
Я поняла, что у меня нет выхода, когда мать принялась хлестать меня туфлей по ноге. Я заплакала.
— Да, я брала деньги, — прошептала я. — Я брала деньги, простите, я больше не буду.
Мать со всей силы ущипнула меня за руку так, что я взвизгнула. Я сидела на полу и всхлипывала, ожидая приказания, ожидая, чтобы они разрешили мне подняться.
— Вставай и убирайся с глаз моих.
Мне не нужно было повторять дважды, и я бегом кинулась наверх. Я повалилась на кровать и плакала, плакала. Не знаю, когда я перестала, возможно, заснула. Я проснулась среди ночи, рука и запястье болели и голова тоже. Я лежала на кровати и снова плакала, вперив ничего не видящий взгляд в льющийся из окна тусклый оранжевый свет. Я молилась, всем сердцем желая, чтобы этот кошмар закончился.
Утром я обула туфли и схватила куртку. Запястье все еще болело и немного опухло. Каждое движение руки причиняло боль. Голова тоже болела. Когда я попыталась расчесать волосы, ушибы ощущались слишком сильно, поэтому я просто завязала хвост.
— Готова? — спросила Мена, которая со вчерашнего вечера еще ничего мне не говорила.
— Да.
Мы молча вышли из дому.
На середине пути в школу Мена наконец заговорила:
— С тобой все в порядке?
— Жаль, что они меня не убили, не взяли нож, не прирезали меня и не покончили с этим. — Я в конце концов расплакалась. — Меня бьют без всякой серьезной причины. Я хочу, чтобы она сильно ударила меня по голове и я умерла.
Мне было тошно от жизни, от побоев, я устала от боли.
В последнем классе начальной школы моим учителем был мистер Гастингс, очень строгий. Он кричал, если кто-нибудь разговаривал во время урока. Однажды он заметил, что я перешептывалась с двумя одноклассницами, Лизой и Менди. Судя по всему, терпение мистера Гастингса исчерпалось.
— Вон из класса, вы, трое! Отнесите эту записку директору — он с вами разберется.
Чего все боялись в школе, так это ремня. Если ты очень плохо себя ведешь и тебя отсылают к директору, ты получишь ремня. Дети, мальчики и девочки, даже те, кто был очень храбрым, выходили из кабинета директора в слезах. Некоторые так рыдали, что их отправляли домой, тогда как самые храбрые сдерживали слезы.
Ожидание под дверью директорского кабинета после того, как мы отдали записку его секретарю, стало самым отвратительным моментом моей школьной жизни. Мы с Лизой и Менди были в ужасе: что такое ремень? Насколько страшным может оказаться это наказание? Мы не осмеливались взглянуть друг на друга, чтобы не заплакать еще до встречи с директором.
По прошествии отрезка времени, что показался нам вечностью, дверь отворилась. Я никогда не разговаривала с нашим директором, мистером Марсденом. Он говорил со сцены на собраниях, но никогда не заходил в классы, и мне еще ни разу, вплоть до этого момента, не доводилось видеть его так близко. Директор выглядел усталым и почти не смотрел на нас, когда сурово произнес:
— Входите. Я получил записку от вашего учителя. Что вы можете сказать в свое оправдание?
Все молчали, потом я пискнула:
— Простите, сэр.
Директор на мгновение остановил на мне взгляд, а потом открыл ящик стола перед собой и достал тонкий кожаный ремень примерно такого размера, как большие линейки, которыми мы пользовались на математике.
Это и был пресловутый ремень. Я не переживала: меня били гораздо более опасными предметами. Когда директор сказал:
— Выставьте вперед левую руку, — я без малейших колебаний протянула свою.
Такое наказание меня не могло испугать, и, конечно же, когда ремень полоснул по ладони, мне не было больно, лишь немного щекотно. Не сравнить с ощущением на щеке после того, как мать избивала меня.
Мистер Марсден прошел мимо меня, и, пока я недоумевала, почему все поднимают вокруг этого такой шум, послышалось «хлысть!» и Лиза расплакалась. Директор подошел к Менди, которая спрятала руку за спину. Он потребовал:
— Я сказал, выставь вперед левую руку!
Рука Менди дрожала, даже мне это было видно. Мне хотелось сказать директору: «Зачем вы это делаете? Не бейте ее, она ведь достаточно напугана». Но мистер Марсден поднял руку и — хлысть! — Менди вскрикнула от боли.
Директор отвернулся и, отпуская нас, бросил через плечо:
— А теперь возвращайтесь в класс. Я не хочу видеть вас здесь снова.
Мои одноклассницы держались за ладони и хныкали, поэтому я громко, за троих, сказала:
— Да, сэр, — и вслед за девочками вышла из кабинета.
На перемене вокруг нас толпился весь класс.
— Как это было? Ремень большой? Очень больно было, да?
Лиза и Менди показывали остальным красные отметины на руках, но потом Лиза повернулась и посмотрела на меня.
— Сэм не было больно. Она не плакала, и вообще ничего такого.
Наступило молчание, и все посмотрели на меня. Обычно люди смотрели на меня, только когда смеялись и тыкали пальцем, но теперь все было по-другому: одноклассники взирали на меня с благоговейным ужасом. Еще никто и никогда не мог сдержать слез, когда получал ремня, даже самые взрослые и храбрые мальчики.