Вечная жизнь

Спрашиваете, какой счет? Ясно какой: один ноль в пользу Ривер.
Учитывая мой почтенный возраст, вы легко поверите, что я перестала пытаться понравиться людям лет четыреста сорок тому назад. Иными словами, от меня не убыло бы, если бы я в тот момент поднялась по лестнице в свою комнату, свернулась на кровати в позе эмбриона и наплевала бы на все с высоты своей депрессии.
Если бы все было так просто!
Понимаете, я чувствовала, что Ривер меня обставила.
Готова спорить на что угодно: она с самого начала знала, что я откажусь тащиться на ночную прогулку в обществе ее питомцев. Она знала, что я попытаюсь слинять, и знала, что в этом случае меня будет ждать участь судомойки. Думаете, эта догадка доставила мне удовольствие? Но еще больше бесило меня то, что теперь мне было предельно ясно Ривер ждала, что я поднимусь по лестнице к себе в комнату и свернусь клубочком на своей кровати. Похоже, она очень хорошо меня знала. Это было просто невыносимо.
Стиснув зубы, я поплелась в кухню. Пришлось напомнить себе, что я приехала сюда по своей воле. Я оказалась здесь, потому что больше не могу жить где-то еще. Я оказалась здесь, потому что не могу отличить добро от зла и свет от тьмы. Я здесь потому, что опротивела сама себе. Я здесь потому, что хочу спрятаться от всех, кто меня знает.
Кухня оказалась огромной, тусклоосвещенной и оборудованной по последнему слову техники середины 30-х годов прошлого века. Никакой ресторанной посудомоечной машины, каждые две минуты выдающей еще теплые порции отмытой до блеска посуды, никаких гранитных столешниц и дверок из матового стекла. Вместо этого здесь были высокие открытые деревянные полки, заставленные аккуратными стопками с грубой белой посудой, точно такой же, на которой сегодня сервировали ужин. Стеклянные банки с пастой, рисом, фасолью, крупой и злаками ровными рядами выстроились на другой полке. В огромных окнах стояла черная ночь и отражалась тусклая лампочка под потолком.
Ну и бонус, разумеется. Старина Рейн, стоявший у деревенской раковины из мыльного камня и глядевший на меня в упор. Наконец он вздохнул, посмотрел в потолок и вытащил из раковины покрытую пеной тарелку.
— Можешь сполоснуть, — предложил он, кивая на соседнюю раковину с чистой водой.
Словно решив доказать, что мудрость далеко не всегда сопутствует возрасту, я лихо отсалютовала и промаршировала к раковине.
— Яволь, герр начальник!
Сдвинув шарф на плечи, я закатала рукава, поболтала тарелкой в чистой воде и поставила ее в сушилку.
Рейн протянул мне следующую. Всполоснуть, встряхнуть, поставить.
Я изо всех сил старалась держаться небрежно и не обращать на него никакого внимания. Делала вид, будто он не более чем высокая, устрашающего вида машина, выдающая мне вымытые тарелки. Но никакое актерское мастерство не могло скрыть унизительной правды ситуации: этот парень был настолько хорош собой, что стоя рядом с ним, я рисковала хлопнуться в обморок от гипервентиляции легких.
Вообще-то у меня нет особого типа парней, к которым я неравнодушна — не могу сказать, что предпочитаю исключительно высоких или низкорослых, мускулистых, тощих или упитанных. На цвет кожи и волос мне тоже, честно говоря, наплевать.
Джаз из клуба был скорее исключением, я вообще редко интересуюсь парнями. На нечастые интрижки с ними я смотрю как на способ отвлечься, убить время и удовлетворить изредка возникающее желание. В последний раз, когда я позволила себе по-настоящему влюбиться, мой любимый погиб в Индии, во время последней англо-маратхской войны. Кажется, это было в 1818 году. Этот год стал началом безраздельного английского господства над огромной неанглийской страной и концом моей любви к смертным.
С тех пор я ни разу никого не любила, даже бессмертных. Любовь к бессмертному означала бы вступление в порочный круг бесконечности, а это выше моих сил. Если не понимаете, о чем я, представьте, что вы порвали с кем-то, а потом обречены сотни лет встречать его снова и снова, возможно, вполне счастливого с кем-то другим. Представили? Нет, спасибо, это не для меня.
Но теперь, когда я стояла рядом с Рейном, чувствовала тепло его тела, вдыхала чистый запах его свежевыстиранной одежды, он казался мне особенным — таким, будто ему все по плечу, понимаете? Да, мне хотелось обхватить его руками за пояс и прижаться щекой к его груди, там, где сердце. При одной мысли об этом у меня кровь приливала к щекам. Но гораздо сильнее было другое чувство. Мне казалось, что если прямо сейчас разразится какая-нибудь жуткая катастрофа — упадет метеорит, обрушится государство, начнется всеобщая паника — то Рейн просто выйдет вперед и все исправит, всех спасет и защитит... меня. Вернее, ту, кто будет с ним рядом. Несмотря на всю свою замкнутость, почти неприязненность, в нем чувствовалась какая-то надежность. Как будто он всегда делал только правильный выбор и во всех ситуациях поступал только хорошо, даже вопреки своему желанию.
Он казался полной противоположностью Инки, главные таланты которого заключались в умении очаровывать людей и получать все, чего ему хочется, нарушая любые законы, правила и социальные нормы.
Рейн, о котором я совершенно ничего не знала, производил впечатление твердости, силы и решимости, и я вдруг подумала, что не знаю никого, о ком могла бы сказать то же самое. По крайней мере, в моей жизни таких не было.
Разумеется, это не мешало Рейну производить впечатление зануды, выскочки и воплощения кривогубого презрения, что лишний раз блестяще подтверждало старую истину: никто не совершенен.
«Не парься! — сказала я себе. — Окунай и споласкивай. Найди мужество признать, что он всего-навсего неотразимый придурок, которому наплевать на то, как он выглядит и как выглядишь ты, и который никогда не обратит на тебя внимания, потому что его мысли заняты гораздо более возвышенными и важными материями».
Всегда ненавидела таких парней, взять хотя бы того сногсшибательного священника на Мальте в тридцатые годы... Впрочем, это уже другая история.
Щеки мои так полыхали, что мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться.
Прополоскать, встряхнуть, поставить... Когда у меня накопилась приличная гора посуды, мистер Индивидуальность молча протянул мне чистое полотенце. Я так же молча принялась вытирать тарелки, складывая их в новую горку. Теперь я чувствовала себя растерянной, нервной и до трясучки взволнованной, что было для меня не только неприятно, но и весьма непривычно.
Моя компания знала меня сто лет, мои друзья принимали меня такой, какая я есть, без вопросов и комментариев. Короче, в своем кругу я чувствовала себя отлично. Здесь же я оказалась настолько не на своем месте, до такой степени вне привычных социальных норм, что мне было почти страшно. Все это было странно, ненормально и многократно усиливало мое желание бежать. Разумеется, нервозность лишь усиливала мои фобии.
— Ну вот, теперь все дзен и все такое, — сказала я, ясно давая понять, что стремление достичь дзен стоит у меня сразу же за желанием стать жертвой смертельной болезни.
Рейн посмотрел на меня сверху вниз и ничего не ответил.
Во мне, между прочим, метр шестьдесят два сантиметра, что в былые времена делало меня реально высокой женщиной. Когда-то я была мужеподобной амазонкой среди других женщин, я возвышалась даже среди крепких исландок с их хищной северной конституцией. Еще сто лет тому назад я считалась довольно рослой женщиной практически всюду, кроме Нидерландов, где всегда было много необычайно высоких женщин. Но в последнее время улучшение питания и наблюдения за беременными сотворили настоящее чудо: женщины с такой скоростью рванули ввысь, что я оказалась даже ниже среднего роста! До сих пор не могу смириться с этой несправедливостью, потому что я-то как раз перестала расти! Давным-давно перестала.
Представляете, как меня раздражало то, что Рейн вымахал таким здоровенным! Просто дико бесило, что он ухитрился вырасти таким высоким, золотым, роскошным — роскошнее всех мужчин и женщин, которых мне доводилось видеть за свою долгую жизнь! — и при этом действует мне на нервы, да еще так неожиданно, мощно и почти болезненно.