Нуманция

Особенно она сошлась с одной взрослой женщиной, Авией, которая многое рассказывала ей о жизни в лагере: кто кого ненавидит, почему, какие у кого пристрастия, кто чем занимается в свободное от службы время. Она уже несколько лет жила в этом лагере, переходила с легионом с места на место, семьи у неё не было, и она жила только гарнизоном. Именно от Авии Ацилия узнала о вражде центуриона Марция с центурионами Овидием и Лелием, настоящих причин этой вражды мало кто знал, зато в лагере хорошо все знали о везучести Марция в кости.
— Ты уже спала с ним? — напрямую спросила Авия, поднимая глаза от чищеного котла. Ацилия растерянно вскинула брови, и Авия, всё понимая, продолжила чистить посуду. — Тебе надо научиться считать дни, когда позволять ему, а когда — нет…
— Считать дни? — удивилась Ацилия.
— Конечно, или ты хочешь родить от него ребёнка? — усмехнулась, поворачивая котёл на другой бок. — Мужчины не держат возле себя беременных женщин — это лишняя обуза, да и беременная женщина невсегда готова удовлетворить его… Самое лучшее для тебя в этом случае, если он прикажет тебе вытравить ребёнка ядом, а худшее — просто продаст тебя сутенёру, тот не будет с тобой мелочиться, и заставит работать…
— Зачем ты запугиваешь её, Авия? — заговорила другая женщина. — Просто дай ей цикуты, только почувствует неладное — сама избавится от него… Если всё сделать быстро — это не опасно…
— Цикута… — повторила Ацилия. Она не могла поверить в услышанное. Ребёнок! Ведь в самом деле, она теперь перешагнула ту грань и находится в опасности оказаться беременной, она же теперь живёт с мужчиной! Правда, пока у неё это было один раз, но… Она перевела глаза на Авию, нахмурилась, спрашивая:
— Как это можно узнать? Как я узнаю, что беременна?
Авия усмехнулась в ответ:
— Узнаешь… Почувствуешь… — замолкла вдруг.
Она стояла лицом к Авии, поэтому не видела того, что видела она.
Знакомый мужской голос чуть не заставил её сердце остановиться:
— Что ты здесь делаешь?
Она обернулась и увидела его совсем рядом, потеряв дар речи. Но он и не стал дожидаться, когда она вновь обретёт его, схватив за локоть и толкнул перед собой, приказывая:
— Пошли!
Она шла, а Марций шёл следом, не подгонял, но его дыхания за спиной было достаточно.
В палатке она не дала ему и рта раскрыть, спросила вдруг:
— Вы правда заставите меня убить своего ребёнка?
Он нахмурился вдруг, спросил:
— Ты что, уже беременна?
— Не знаю…нет, наверное… — Она задрожала ресницами.
— Где ты нахваталась этого? С этими девками, крутишься с проститутками, словно одна из них… Я же запретил, по-моему, нормальным языком, и ты сама сказала, что всё поняла…Что мне делать?.. Приказать тебя выпороть? — Она замотала головой, закусывая губу. — А что сделать?
— Вы не понимаете… Вы на целый день уходите, у вас работа, какие-то занятия, чем-то вы занимаетесь, вы не сидите тут, а я должна целый день с утра до вечера быть одна, я ничего не делаю, никого не вижу, ни с кем не общаюсь, я должна мучиться от безделья.
Он перебил:
— А чем ты в доме своего отца занималась? И скучно тебе не было?
Она оторопела от вопроса и заговорила негромко, отвечая на вопрос этот растерянно, не замечая подвоха:
— Я читала, ходила в гости, ко мне приходили в гости, я следила за розовым кустом в саду… Училась…Я общалась с людьми…
— Одним? — перебил он её.
— Что?
— Я спрашиваю, ты следила за одним розовым кустом?
— Да… Садовник мне больше не позволял…
— Ха-ха-ха-ха-ха! — он засмеялся вдруг, качнувшись на пятках, а Ацилия нахмурилась — для неё тогда это было важно. — Проклятье! Кого я у себя пригрел? Один розовый куст! А у тебя там не было одной овечки или одного оливкового дерева?.. Сумасшествие! — Он усмехнулся, стёр выступившие от смеха слёзы. — Патриции… Богатеи, нахлебники, привыкшие загребать жар чужими руками… Вы проводите жизнь в безделье, в то время, как другие ложат головы, проливают кровь свою и чужую, завоёвывают вам новые земли, золото и рабов… Получая за это смешные гроши!..
— Но вы же военный!
— А по своей ли воле? Ты знаешь? — Он качнулся вперёд, в упор глядя ей в лицо, прямо в глаза.
— Нет, не знаю. Но, если вам не нравится — бросьте и уйдите…
Он усмехнулся, поймал её за руку, ещё ближе притягивая к себе, спросил:
— А тебе нравится быть моей рабыней, быть моей наложницей? Возьми и уйди! Получится? Сможешь?
Она промолчала, и он отпустил её, отошёл в сторону, уперев руки в пояс, стоял, опустив голову. Ацилия спросила вдруг:
— Так, выходит, вы — такой же раб, как и я? — Он резко обернулся, сверкнув глазами, а она не дала ему и слова молвить. — Только, если я — ваша рабыня, то вы — раб обстоятельств… И я в лучших условиях — я могу уйти, удачно сбежать или дождаться помощи из Рима, и я никого не убиваю, ни над кем не творю насилия… А вы… — Она не договорила — он дал ей пощёчину по губам, и рабыня замолкла, стирая с губ след удара, уронила голову на грудь, зашептала:- Значит, я права… Вы такой же раб, даже хуже, потому что ваши обстоятельства заставляют вас рисковать жизнью, — она вскинула голову, уперев в него взгляд, — убивать других и жить за смешные гроши… Жить в постоянном страхе за свою жизнь… Да вы жалок! Вы — добровольный раб… — Он снова ударил её по губам, пытаясь убить эти слова, не дать им родиться, но они уже прозвучали, проникая в сознание…
" Добровольный раб…" Да как она смеет? Патрицианка с одним розовым кустом!..
— Забываешься… — сухо произнёс он, а рабыня стирала каплю крови в уголке губ.
— А вам всё равно больнее… — Вскинула подбородок. — Потому что на всю жизнь — до самой смерти…
Нет, на этот раз она вывела его, он рвал на ней одежду, как безумный, и даже кираса не мешала, набросился, аж в глазах потемнело от досады на неё, от элементарной злости.
Она сопротивлялась, как могла, но на этот раз он был в выгодном положении — он уже не стеснялся дать ей пощёчину или сделать больно. Он насиловал её, как это делают все мужчины в захваченных городах и посёлках, опьянённые кровью, силой и чувством безнаказанности. Потом, возможно, ему будет горько за содеянное в обиде, но он оправдает себя тем, что она всего лишь рабыня, даже, пусть, патрицианских кровей…
На этот раз он сам уходил, оставляя её рыдающей и кусающей губы от унижения, обиды и пережитой боли. Она прошептала ему в спину чуть слышно:
— Я ненавижу вас…
— Я знаю… — согласился он. — Зато тебе нескучно от безделья. Ненависть — это тоже занятие. — Остановился над ней, поправляя пояс. — Я поговорю с офицером по хозяйственной части, тебе найдут работу, чтобы ты даром хлеб не ела… — Ушёл.
— Сволочь… — прошептала Ацилия в кулак и разрыдалась с новой силой.
* * * *
Конечно же, работу ей нашли, чтобы кормить четырёхтысячный легион никаких рук не хватало. Простые солдаты готовили себе сами, но нужно было носить воду, молоть на ручных мельницах муку, перебирать просо, мыть горы посуды. Этим занимались женщины среднего возраста, те, что уже не могли зарабатывать на жизнь своим телом, те, кто уже потерял былую молодость и красоту, те, кто жил при гарнизоне из милости.
Когда среди них оказалась Ацилия — "неумеха" и "молодая дура" — все женщины разделились: кто-то жалел её, ведь на её месте могла оказаться любая, а кто-то невзлюбил, называя "белоручкой", поручал самую грязную работу или тяжёлую. Она молча старалась всё это делать, по вечерам валилась с ног от усталости, понеопытности резала ножом пальцы, пока скребла грязные закопченные котлы.
— Давай-давай, — поторапливали её с усмешкой.
Авия жалела её:
— Что же это так? Зачем же он это делает? Разве можно тебя на такую работу? Ты посмотри на свои руки! Вспомни, какие они у тебя были!
Ацилия спрятала руки в складочках туники, и устало вздохнула:
— Что я могу сделать… Я научусь же когда-нибудь…