Нуманция

— Надо поговорить с ним, тебе не место здесь!
— Кто с ним будет разговаривать?.. Ах, Авия, если бы ты знала, сколько раз я просила его позволить мне написать письмо в Рим, к родственникам — но нет! Он такой упёртый…Страшно! Злится… Ворчит недовольно…
— Его, кстати, наверное, снимут с центурионов, ты знаешь об этом? Слухи быстро расходятся…
— Да? Нет, я не слышала этого… За что?
— Да кто его знает. Легат взъелся, может, за драку с Лелием… Трибун сильно ругался, грозился пожаловаться на него… А Лелий-то на хорошем счету, он центурионом уже шесть лет, а твоего только-только, ещё полгода не прошло, как назначили…
— Подрались? Да-да, я помню… — Ацилия убрала со лба выбившуюся прядку волос.
— Лелий сам виноват, поносил твоего Марция, и тебя заодно…
— Меня? — Она опешила.
— А ты не знаешь? Да тут все собрались на это поглядеть…Скандал такой, ты что! Кричал, что ты ещё девушка, а Марций не способный. Просил тебя ему продать… Ну и в том же духе, пока до драки не доорались… Над Марцием тут все хихикали, он редко до женщин ходит, у него таких подвигов мало… А сейчас, как ты у него, все попритихли…
"Ничего себе, не способный! — подумала Ацилия, — Странный, это другое дело… А что касается его способностей, то всё у него нормально, кому, как не мне об этом знать…" А сама почувствовала, как кулаки сами собой стискиваются от внутреннего неприятия этого человека. Собственник он, как сам говорит: " Моё — это моё!" Разве можно таким быть? Ужасный человек…
Её взгляд мельком скользнул на отставного легионера в стороне от всех. Ветеран, инвалид, оставшийся без ног, он не уехал из гарнизона домой, переезжал с места на место благодаря доброте других, помогал, чем мог. То ножи наточит, то ложки вырежет, то стругает новые ручки для ножей. Ацилию он заинтересовал тем, что играл на флейте, которую тоже сделал сам. Самоучка, никто его не учил, а мелодии играл весёлые, забавные даже, для такого человека.
Ацилия, глядя на него, почувствовала, как пальцы знакомо задрожали. Попросить бы… Сама не поняла, как пошла к нему.
— А мне можно?
— Умеешь? — улыбнулся, морщинки от синих глаз побежали по лицу и она качнула согласно головой, — Она самодельная, я сам сделал…
Ацилия приложила флейту к губам, закрыла глаза, отрешаясь от окружающих, взяла первых несколько аккордов, запнулась, начала с начала и пошла, пошла… Музыка полилась из-под пальцев грустная, проникновенно щемящая, все оставили занятия и обернулись к ней, поднимая от удивления брови. Всё время здесь звучали весёлые незамысловатые композиции, ребятишки гарнизонные под них прыгали, хлопая в ладоши… А это было не то! Высокая музыка, настоящая, что за душу берёт, выворачивая наизнанку всё прошлое,
все слёзы и обиды, всё, что хотелось всегда забыть. О детстве безмятежном, об ушедшей радости пела она, проникая в самое сокровенное грустными переливами.
Ацилия оторвала флейту от губ, протянула солдату:
— Хорошая… Не такая, как моя, но хорошая…
Солдат украдкой стёр с глаз слёзы, отстранил её руку:
— Забирай! Разве после тебя я могу на ней играть?.. Я другую сделаю — для себя, попроще… А эту тебе дарю…
— Спасибо! — Ацилия прижала флейту к груди, — Спасибо большое…
— Эй, музыкантша, пора за работу! — окликнул её чей-то грубый голос, и Ацилия вернулась к работе. Но от пережитого волнения руки дрожали, и пока она вычистила пригоревшее в котле, изрезала себе все руки, от чувств не могла крепко удержать ножа в пальцах.
Но всё это уже мало волновало её, радость переполняла сердце…
Марций возвращался вечером и ещё издали услышал звуки флейты,
сначала подумал — показалось, потом всё яснее и яснее, а когда зашёл к себе, онемел. Его рабыня сидела на триподе спиной к нему и играла на флейте. На самой настоящей флейте. И музыка красивая за душу берёт, до тоски невыносимой, до боли, аж зубы стиснул, шагнул к ней, боясь прикоснуться.
— Ацилия? — прошептали губы сами собой.
Она вздрогнула, убирая флейту, быстро вскочила на ноги.
— Ты умеешь играть?
Она ничего не ответила, отступила назад, пряча флейту от его глаз.
Он ещё раз спросил удивлённо:
— Умеешь играть?
— Вы в первый раз назвали меня по имени… — разомкнула пересохшие губы.
— Да? Не заметил… — он только подбородком повёл, — А ты, смотрю, мастерица удивлять, то ты оказываешься девственницей после Овидия, то, вдруг, на флейте играешь…Что ты ещё от меня скрываешь?
— Ничего… — она закивала головой, пряча флейту за спину, отступила ещё немного назад.
— Смотри, я ненавижу всякого рода сюрпризы…
— У меня нет никаких сюрпризов для вас, и ничем я не собираюсь вас удивлять. Я такая, какая я есть… Если что-то вас поражает во мне — не моя это заслуга… Ничего намеренно я не делаю… — потом добавила вдруг, — … для вас.
Он покачал головой, принимая её ответ, поставил трипод посреди и сел, обхватив себя за плечи, вздёрнул подбородок:
— Ну, сыграй что-нибудь. Весёленькое.
Она обомлела, вскидывая брови, отступила назад:
— Я не буду…
— Не будешь? — она покачала головой, отрицая, — Почему? — он наклонился вперёд, упирая руки в колени, — А если я прикажу?
— Всё равно не буду…
— Почему? Для меня — не будешь?
— Не буду и всё!
Он долго молчал, разглядывая её, смотрел в лицо.
— Ну-ну… — произнёс вдруг.
— Вы можете владеть моим телом, но не моими желаниями, вы можете применять силу и власть, можете сделать больно, но никогда не заставите любить вас, выполнять ваши желания с удовольствием.
Он помолчал, разглядывая её, и она не терялась под его взглядом, уверенная в себе, в своём решении. В любых бы других условиях это вызвало бы уважение, но она была женщиной, его женщиной, и тем более рабыней, принадлежащей ему целиком и полностью.
Он вытянул ногу.
— Развяжи!
Она поджала губы, она всегда так делала, когда он приказывал ей что-либо сделать, как же, наверное, бесится она внутри, пересиливая себя. Шагнула к нему, машинально пряча флейту за пояс — обыкновенный полотняный жгут, как рабыне пояс ей не полагался.
Склонилась у его ног, села на пол, завозилась с ремнями калига. За это время она многому научилась, приноровилась даже к этой работе, только, развязывая узлы, держала в этот раз указательный палец на левой руке в стороне. Марций поймал её за запястье, притянул к себе уже сомкнутый кулак, — но что ему с ней было справиться? — разжал её пальцы. Взгляд наткнулся на многочисленные порезы, свежие и уже зажившие, самый большой как раз на указательном.
Поднял на рабыню глаза:
— Ты что это, сама себя режешь?
Она потянула руку, силясь освободиться.
— Так получается… Я только учусь всему…
Он хмыкнул:
— Хорошо, что ты не солдат-новобранец, а то и мечом бы кишки себе выпустила… Уродство!
Она резко вырвала руку:
— Я никогда этим раньше не занималась. Что вы от меня хотите? — быстро стала распутывать шнуры, снимая их с железных крючков, а Марций следил за её руками, действующими быстро и раздражённо.
— Тебе дают ножи?
Она замерла и подняла глаза, дрогнули губы:
— Потом их забирают.
Марций молча убрал ногу и выставил вторую:
— Посмотри, до чего ты довела себя, я понимаю, работа работой, но посмотри на себя, как ты выглядишь — руки, одежда… Ты совершенно не похожа теперь на дочь патриция. Твой отец вряд ли гордился бы тобой сейчас… — Ацилия при его словах обратила внимание на подол своей туники, от постоянной чистки котлов тёмные пятна сажи не смывались, они же были и на руках, на пальцах, предплечьях. А что она могла сделать? Ацилия резко поднялась на ноги, глядя на хозяина сверху:
— Если вам нужна женщина для близости, красивая и ухоженная, и чистая, — идите в палатки волчиц… Я работаю, мне некогда следить за собой, и это была ваша прихоть…У меня нет другой одежды, сажа не смывается, и я действительно порезала свои руки — сама себе..! Зато я не ем даром вашего хлеба, и мне лучше работать вот так, чем я…чем… — она осеклась вдруг, и Марций поднялся, сам теперь глядя на неё сверху: