Кукольный загробный мир (СИ)
Дверь распахнулась, и появился Исламов Карэн, круглый отличник:
— Люди, поздравьте меня, я выиграл олимпиаду по химии! Ух, и задачки попались…
Некоторые девчонки выразили вялые поздравления. По-своему поздравил его и Алексей, после чего Карэн вообще пожалел, что завел этот разговор:
— Обними себя сам.
Прощебетал немелодичный звонок, и начался урок истории. Парадов мог дать чью-нибудь голову на отсечение, что учитель опоздает минуты на три, не меньше. Так и случилось. Привычка, ставшая повседневным правилом. Кунгуров Матвей Демидыч, преподаватель этого предмета, явился в своем неизменном сером пиджаке, белой рубашке и абсолютно черном галстуке, жирной стрелою перечеркивающим ее кристальную белизну. Да, в его внешности присутствовали только черно-белые тона, словно он живет где-то в старом телевизоре или попросту не подозревает о существовании красок. Навеянная годами седина бывшего брюнета лишь усиливала данный эффект. Характер его был подстать одеянию: он почти никогда не улыбался, сдержанный и всегда хмурый, он изрекал свои общественные проповеди доверчивой да наивной, как он полагал, аудитории школьников. Лишь воодушевленный собственными речами, историк иногда позволял себе жизнерадостный блеск в глазах. И то — ненадолго.
— Итак, товарищи, на чем мы остановились?
Его излюбленная реплика, кстати. Девятый «а» на его уроках ощущал себя депутатами какого-нибудь пленума, не меньше. Но главное — он свято верил в то, чему учил других. Историк оглядел класс и продолжал:
— Бомцаев, ты двойку по промышленной революции капитализма собираешься исправлять? А тебе, Анвольская, поменьше бы болтать языком о вещах, которых не ведаешь! Что я вчера слышал? Западные «шмотки» тебе подавай! А наша легкая промышленность… как ты там сказала? Штампует половые тряпки?
Анвольская сжалась в комок. Неужели он тогда расслышал?
Впрочем, историк не умел долго сердиться. Он аккуратно кашлянул в кулак, затем достал платок и для чего-то вытер лоб, который совершенно не вспотел:
— Ладно, ребята, сегодняшняя тема — политический кризис перед первой мировой. Открываем параграф 78.
Класс зашелестел страницами, и пришел такой звук, словно с парт вспорхнула целая стая невидимых птиц. Тут Бомцаев, уязвленный напоминанием о двойке и, возможно, желающий продемонстрировать свое рвение к предмету, спросил:
— Матвей Демидыч, а можно не по теме?
— Ну, попробуй.
— Скажите, а к 1990-му году мы коммунизм построим?
На задних рядах кто-то хихикнул, но тут же поспешил заткнуться. Воцарилось напряженное молчание, длившееся непривычно долго. Учитель озадаченно вздохнул:
— Нет, не думаю. Материальная база еще не готова, на международной арене проблем хватает…
Алексей не был бы самим собой, если б не подхватил эту психологическую игру и не увидел в ней повода блеснуть своим актерским талантом. Он изо всех сил, боясь улыбнуться, изобразил на лице лирическую задумчивость и добавил:
— Ну, а к 2000-му году? А? Ведь наверняка построим! А, Матвей Демидыч?
Весь класс, прекрасно ведая как о политических убеждениях, так и о психических заскоках в голове своего сотоварища, уже еле сдерживал себя от смеха. Но историк, увы, так и не почувствовал откровенную издевку в поставленном вопросе. Он подошел к окну и с минуту смотрел куда-то вдаль — возможно, в область некой личной мечты. Потом тихо произнес:
— К 2000-му году, ребята, думаю, что построим. Просто обязаны построить.
Потом началась долгая, для большинства занудная лекция о назревающем общественном кризисе перед первой мировой. Матвей Демидыч все свое многословие пытался локализовать на той мысли, что мол хорошее знание человеческой истории предотвратит возможные войны в будущем. С этим мнением Алексей Парадов был категорически не согласен. Он выражал свой протест лишь молчаливым покачиванием головы да легкой полуулыбкой. Ибо он твердо верил в то, что войны на земле начинаются не из-за плохого знания истории, а из разгоревшихся человеческих страстей. Когда никакие логические аргументы уже неспособны потушить взрывоопасную ярость целой массы людей. Скинь ты им с неба хоть миллионы учебников по истории.
Танилин Кирилл, сидевший на задней парте, весь урок блуждал головой вправо-влево, как космонавт в невесомости. Его мутные глаза, отрешенные от всего вокруг, смотрели сквозь людей и сквозь стены. Многим показалось, что он просто не выспался — обычное для всех дело. И ни у кого не возникло даже мысли, что Кирилл пребывает в жутком похмелье. Первом в своей жизни.
Прозвенел звонок (веселый), возвещающий о пятиминутной передышке, потом еще один (грустный), с горечью доказывающий закон местной теории относительности: на переменах, оказывается, время течет в два раза быстрее, чем на уроках. Класс побурлил броуновским движением и успокоился только тогда, когда появилась Любовь Михайловна, математичка. В руках она держала толстую стопку тетрадей, а ее строгий взгляд не предвещал большинству присутствующих ничего хорошего.
— Так, девятый «а», что я имею вам сказать? — тетради с громким шлепком оказались на учительском столе, чуть не разложившись по нему веером. — Бредить вы не умеете, мыслить здраво — тем более. Проверила ваши домашние работы. Поставила лишь две пятерки, Исламову да Танилину, как обычно. Еще пару четверок, остальные — тройки и двойки. Вы даже не представляете, с каким удовольствием я рисую мои любимые двойки, эти милые закорючки! Вернуть бы сейчас времена святой инквизиции, вас бы сожгли на столбе вместе с вашими еретическими тетрадями. Правда.
Она говорила без откровенной злобы, но с демонстративной надменностью. Упиваясь своей миниатюрной властью в данном моменте времени и в данной точке пространства, математичка принялась громко зачитывать фамилии с соответствующими оценками. Голос ее звучал как приговор верховного суда:
— Неволин — два! Ватрушев — три, и то с натяжкой. Хрумичева — три! Бомцаев — два! Мои искренние поздравления. Литарский… Стас, ты меня разочаровал. Три с плюсом, кое-как. Когда исследуешь экстремумы функций, со знаком второй производной будь повнимательней. Вполне мог бы на четыре написать. Коваленко… о тебе особый разговор! — Любовь Михайловна развернула перед классом его тетрадь, в которой среди неряшливых математических вычислений были нарисованы всякие рожицы, черти с рогами и даже одна фига. — Созерцание твоей неевклидовой фантазии меня очаровало. Сегодня ты на первом месте. Кол!!!
— О ужас! — Коваленко играючи схватился за голову, изображая глубокое отчаяние и драматизм безвыходной ситуации. — Что мне теперь делать? что делать?..
— Анвольская — два!
— О нет! — та пришла в ужас вполне искренне. — А можно переписать домашку?
— Нет, не можно. Парадов…
Алексей слегка повел бровью: что, тоже двойка? Быть не должно.
— Вообще, ты меня удивил. Четверка. Твое решение триста седьмой задачи показалось мне оригинальным. Правда, оно содержит одно внутреннее противоречие, на которое я снисходительно закрыла глаза.
Алексей сначала хотел ответить нечто сардоническое, в своем духе, типа: мое решение задачи привело к поразительному выводу — этот мир не должен существовать. Но, польщенный четверкой, сказал совсем другое:
— Исправлюсь, Любовь Михайловна.
— А можно вопрос? — Литарский вытянул вперед руку, но по-своему, пародируя фашистское приветствие. — Вот вы мне поставили три с плюсом.
— Я помню. Ты не согласен?
— Нет, просто хотел уточнить: а три с плюсом больше числа «пи» или нет?
Математичка впервые выглядела растерянной. Ее огромные очки в позолоченной оправе странно мелькнули светом зажженных лампочек. Класс тоже изумился такой постановке вопроса, и все с нетерпением ждали развязки. Даже Танилин, ас в математике, задумчиво поднял брови, на миг забыв о траурном похмелье. А Любовь Михайловна все смотрела на Стаса, не мигая и поражаясь его внезапно открывшемуся остроумию.
— Х-хорошо, Литарский, сегодня ты выкрутился. Так уж и быть, дотяну до четверки.