52 Гц (СИ)

Он купил эту квартиру четыре года назад по совету своего финансового аналитика. Они познакомились, когда у Майкла еще не было ни денег, ни репутации, а у Джерри не было его стеклянного офиса в Вашингтоне — только пачка визиток, сделанных на домашнем принтере, и неиссякаемый оптимизм. Но Джерри уже тогда чувствовал себя в мире больших денег, как рыба в воде — и чуйка у него была отменной. Он сунул Майклу свою визитку в карман и пообещал: «Позвонишь мне, когда заработаешь первый миллион — я сделаю из него два».
Прошлое у него было темным и скрывалось в середине семидесятых. Тогда в Штаты хлынула волна кокаина, который выращивали в Андах, производили в Колумбии и везли через золотые ворота — Мексику. Джерри когда-то занимался этим, но потом отбился от семьи, сменил имя Густаво Перейра на Джерри Перл, остепенился. Но тонкого нюха на деньги не потерял. Так что когда Майкл в очередной раз позвонил ему (миллионов к тому времени у него было уже пять, а у Джерри было собственное агентство) и спросил, как лучше вложить новый гонорар, тот посоветовал взять квартиру на Манхэттене. Цены на недвижимость тогда слегка просели, это было выгодно. Майкл подумал и согласился.
Он выбирал через агентство, почти не глядя. Ему прислали пачку вариантов, он пощелкал по картинкам, выбрал лофт в СоХо. Когда его спросили, в каком стиле он хочет видеть свою квартиру, он, не раздумывая, сказал: «гараж».
И ему сделали гараж. Модный, стильный, с бетонными стенами, блестящей напольной плиткой и громадными окнами на три стороны света. Майкл подумал, что здорово проебался, едва переступил порог. Квартира оказалась издевательским напоминанием о прошлой жизни. Об отцовской автомастерской, которая была его вторым домом: он в ней работал, ел, спал… Любил. Она была крошечной, запыленной, промасленной, она была пропитана резким запахом лаков, свежей резины, краски, железной гарью, электрической вонью сварки. Воссоздать ее было нельзя. Он сам не понял, почему вообще попытался. Мастерскую давно продали, продали и тесный дом на Скипворт роуд, и каменную развалюху в Чидеоке.
Первое время квартира стояла пустой. Майкл жил в Лос-Анджелесе, поближе к студии. Он останавливался здесь, только когда приходилось приезжать в Нью-Йорк — на съемки, на встречи, на обязательные вечеринки. Три раза в неделю сюда приходила Май Ким, тоненькая вьетнамка неопределенного возраста. Она готовила еду, намывала блестящие полы, протирала пыль на грубых деревянных полках, переставляла с места на место дизайнерские статуэтки из стекла и металла, обмахивала метелкой абстрактные пятна краски на холстах, которые считались современной живописью, полоскала в воде проволочные вазочки, в которых никогда не бывало цветов.
Майкл не держал здесь личных вещей, как-то не сложилось. Разве что десяток виниловых пластинок, купленных по случаю только ради обложек и ни разу не вынутых из конверта. И одежду, пару полок в шкафу. За несколько лет он не купил сюда ни одной новой вещи.
Зато здесь было полно вещей Эвана. На полках стопками лежали его ноты, его книги. Гардероб был забит черными костюмами с ослепительно-белыми рубашками, будто Эван был не пианистом, а киллером. В стойке хранились его диски, в шкафчиках пылилась купленная им посуда, в отдельном углу царил его безумно дорогой рояль, поднять который в квартиру было отдельным приключением: его же нельзя было привезти в разобранном виде и собрать на месте, как кровать из Икеи. В ванной стоял его набор японских шампуней, в гостиной валялись его блокноты, над кухонным островком висели купленные им бокалы десяти видов, а на холодильнике торчали сувенирные магнитики. Хоть что-то сюда привозили они оба.
Эван не сразу обосновался здесь. Сначала просто остановился, пока был в Нью-Йорке на гастролях. Остановился раз, другой. Потом зачастил. А потом Майкл просто отдал ему дубликат ключа. Эван был в полном восторге, он-то сразу влюбился в эту холодную, мрачную строгость. Майкл не понимал, что тут любить, но ему было неважно. Любит — и ладно. Лишь бы продолжал возвращаться.
Смартфон на столе вздрогнул от входящего сообщения. Майкл отвлекся от бездумного созерцания мутного города, подернутого дождем, глянул в мессенджер.
«Сэр! С Бобби проблема. Я нашелся сейчас кровь у него на морде».
Майкл мгновенно забыл про еду. У него чуть вилка из рук не выпала. Бобби, его обожаемая кудлатая лошадь, его радость, его друг, его память!.. Он всегда был здоровым псом, во многом благодаря тому, что Майкл относился к нему, как к хрустальному: в трудные времена мог сэкономить на себе, но никогда не экономил на Бобби. У Бобби теперь был личный ветеринар, личный тренер, личный диетолог, а когда Майкл был в отлучке, с ним сидел его личный компаньеро. У Бобби было все, о чем только можно было мечтать, но Бобби было уже одиннадцать лет, а крупные собаки долго не живут.
Майкл в панике отыскал на смартфоне Скайп. Вызов приняли через пару секунд, на экране телефона возникло лицо, искаженное фронтальной камерой. Молодой пуэрто-риканец по имени Иберо трижды в день навещал Бобби: выгуливал, развлекал, нянчился с ним, как с капризным ребенком. С Бобби вообще нянчились все, начиная с Майкла, поэтому здоровенный косматый пес привык к тому, что ему все прощается, и вел себя, как примадонна с мелодраматическими припадками.
— Ты позвонил доктору Петерсон? — требовательно спросил Майкл. — Что у него с мордой? Он поранился? Его рвет кровью?.. Покажи, что там!..
Иберо взволнованно поднял брови так высоко, что весь смуглый лоб у него сложился гармошкой.
— Сэр, я не знаюсь, он не дает смотреть, — заговорил он с густым мягким акцентом. — Он веселый, бегается. Но я же не врач. Я не скажу.
— Бегает? — переспросил Майкл, холодея. — Где бегает? Он убежал на улицу? Его кто-то сбил?
— Нет, он здесь в доме бегает, — сказал тот, разворачивась вокруг себя. — Бобби!.. А, уже во дворе возле бассейна, — уточнил он. — Я сейчас покажусь.
Он прошел через дом, держа телефон в руке и позволяя созерцать блестящий каменный пол первого этажа и смуглые ноги в сандалиях. Майкл нервно обгрызал пальцы, пока тот шел. Потом все залил белый свет. Когда камера подстроилась к яркому калифорнийскому солнцу, Майкл увидел ровный газон на собственном заднем дворе, край голубого бассейна, обложенного светлой плиткой, кипарисы, пальмы, агавы — и гонявшую между всем этим длинноногую серую лошадь, которая по какому-то недоразумению называлась собакой.
Бобби был ирландским волкодавом такого размера, что когда он вставал на задние лапы и клал передние Майклу на плечи, то оказывался на голову выше. Если он сидел на жопе, подняв морду, Майкл мог поцеловать его в нос, лишь слегка наклонившись. Он как-то чисто из интереса сравнил, у кого окажутся ноги длиннее — у него или Бобби. Выиграл, конечно, но только за счет того, что человеческие ноги оказались ровнее собачьих.
При всей своей жутковатой внешности Бобби был существом исключительно умным, дружелюбным, ласковым и игривым. Недостаток у него был только один.
Безбрежная, хроническая, истерическая избалованность. Он умел страдальчески вздыхать, смотреть глазами, полными печали всего ирландского рода, кататься по полу, выть, скулить, обижаться, дуться, пакостить и ускользать от наказания. Он был мастером эмоционального шантажа и грандмастером закатывания сцен. Сейчас этот косматый конь рывками бегал по заднему двору, подскакивал к бассейну, будто собирался броситься в него и утопиться, отскакивал и и взлаивал так, будто прощался с жестоким миром и сообщал ему свою последнюю волю. У Майкла тоскливо занудело в груди, он невольно свел брови.
— Он не любит, когда вы уезжаетесь, — сказал Иберо из-за камеры. — У него каждый раз потоп и убийство.
— Что сказала доктор Петерсон? Когда приедет?.. — Майкл пожирал глазами пересвеченную картинку, пытаясь по дерганому изображению понять, что не так с Бобби. — Он не хромает?.. Тебе не кажется, что он хромает? Ты смотрел ему лапы?
— Может, прихрамывается, — неуверенно протянул Иберо. — Вчера не было. Секретарь доктора сделала запись на шесть января.